Елена Сазанович - Тенета для безголосых птиц Страница 11

Варя всегда умела ненавязчиво набить себе цену.

– Но почему именно ты, Варя?

– Наверно, потому, что в отличие от вас, я не лгала. И даже не делала попыток. Я всегда подозревала, что правда подкупает.

– Ну, правда с моих уст его бы вряд ли подкупила, – усомнился я.

Варя рассмеялась еще более заразительно. И ямочки на ее порозовевших от мороза щеках стали еще глубже. Она взяла меня под руку и мы долго шатались по маленьким московским переулкам. Пока окончательно не замерзли. И зашли в подземный переход, чтобы погреться. Я долго растирал ее ладони, дышал на них, когда наконец обратил внимание на старушку, торгующую самовязанными вещами в самом углу перехода. Через пару минут я протягивал Варе белые пушистые варежки. Она одела их и захлопала в ладоши.

– Какая прелесть, Монахов! Как тепло!

– Жаль, что на первое свидание я подарил тебе не цветы.

– Цветы меня вряд ли бы согрели, – Варя провела пушистой мягкой варежкой по моей щеке.

– Варежка, – прошептал я, впервые называя ее именно так. – Варежка…

От мороза ее губы были холодные и потрескавшиеся. А ее руки – в мягких, теплых белых варежках – согревали мое лицо…

Я поежился от холода. Почему-то именно сейчас, в этом темном, полуразрушенном лабиринте вспомнился первый поцелуй с Варей. Как это было давно. И как далеко она от меня… Хотя я слышу ее шаги совсем рядом. Она идет вот впереди, медленно и осторожно. А я замыкаю наш караван. Сколько нам еще предстоит блуждать в этой неведомой пустоте? И выберемся ли мы из нее? Впрочем, разве это так уж важно для меня? Даже если и выберемся, я все равно вновь шагну в пустоту. Пусть заполненную людьми, машинами, деревьями, словами и запахами. Воздухом и светом. Все равно это пустота. И моя жена, которую я никогда не любил. И мой роман, который я никогда не допишу. И мои мысли, в которых я никогда не разберусь. Разве это не пустота…

– А, черт! – Юркин крик вернул меня в реальность. И раздался грохот. Слава Богу, это не было очередным взрывом. Просто упал Раскрутин. Я подбежал к нему последним и увидел, что узкий лабиринт нас привел в квадратное, небольших размеров помещение. Где посередине среди груды книг лежал Юрка Раскрутин.

– М-да, литература тебе все-таки отомстила, Раскрутин, – я помог ему подняться с земли. – Больно ударила по башке-то? Книжки – они по жизни тяжелые.

– Угу, особенно если чужие, – Юрка смочил в вине носовой платок и приложил его к разбитому лбу.

Острый угол одной из больших книг, по всей видимости, какого-то самого нелюбимого Юркиного автора, разрубил ему кожу. Я поднял этот толстенный том.

– Это нам мстят неизвестные авторы за свою неизвестность, – изрек Дрозд, высвечивая фонариком названия трудов и вчитываясь в фамилии авторов. – Да уж… Некие господа Отвагов, Строчевский, Глобин, а вот госпожа Бессарабова, господин Кукушкин…

– Кукушкин – это интересно, – хохотнул Юрка. – Не твой ли это псевдоним, Дрозд?

– Ты ему льстишь, Юрка, – Варя осторожно сдула пыль с небольшой книги и стала внимательно листать страницы. – Издание 1898 года. Дроздов вряд ли бы так хорошо сохранился.

– Брось ты, критики всегда выглядят недурно. В отличие от тех, кого они ругают.

– Да будет вам! – взвизгнула Лада. – Я чертовски устала. А здесь, во всяком случае, и места, и воздуха побольше. Можно слегка отдохнуть.

– Прекрасная мысль, Лада! – поддержал ее Юрка. И, глядя на меня, заметил. – На этих анналах истории можно прекрасно разместиться.

Пока мои друзья обсуждали литературных критиков, я проворно соорудил из книг удобный табурет.

– Вот вам и кресло для отдыха!

Все дружно поддержали мой благородный почин. И вскоре мы восседали в «книжных» креслах за «книжным» столом, сервированным консервами и вином.

– И за что выпьем? – Юрка шустро откупорил ключом одну из бутылок.

– За тех, кто когда-то проливал свои мысли на белые листы, не спал по ночам и мечтал о славе. А потом их труды сгрузили в одну кучу и выбросили в подвал, не поставив наверху даже памятника маленького авторам. Но спустя века они все же помогли своим коллегам по перу. И их имена уже не позабудутся никогда. Во всяком случае, их не забудем хотя бы мы, – я первым сделал большой глоток и дружески постучал по «книжному» столу.

Бутылка легко, как в вальсе, закружила по кругу. Хотя, возможно, мир кружился у нас в глазах от усталости и вина.

– Учитывая, что нас всех ждет тот же удел, – продолжил мой пафосный тост Юрка. – В искусстве. Боюсь, в жизни может быть еще хуже.

– Не очень оптимистично, – возразил Дрозд, – и не очень достоверно. Если сегодня все эти книги сдать в букинистический – им цены не будет. А имена их авторов, возможно, зазвучат совсем по-новому.

– Не думаю, – прохрипела Лада, закуривая сигарету. – И в библиотеках, и в архивах, и в букинистических магазинах наверняка найдутся и эти ребята (она кивнула на книги). И что из этого? История давно расставила всех по местам. Ну, пошумят с денек о находке в заброшенном склепе. Ну, покажут репортаж по телику. А дальше? Кто их читать-то будет?

– Ты полагаешь, сейчас читают что-то более достойное? – в голосе Дрозда послышались нравоучительные нотки.

– Я полагаю, что сейчас не читают вообще. Если учитывать то, что читают, – философски заключила Лада.

После недолгого и более чем скромного застолья, нас слегка разморило. К счастью, мы слегка согрелись, и наши мысли стали более теплыми и мягкими, хотя и менее ясными. Табуретки со столом мы разобрали и смастерили уже книжные лежанки. Все-таки наши неизвестные коллеги здорово нам помогали. Если не словом, то делом.

– А Вадька Руденко был прав на все сто! – зевнул Юрка Раскрутин, поудобнее укладывая свою тушу на отечественную литературу.

– Царство ему небесное, – Лада перекрестилась.

Она всегда все умела испортить, эта заумная пигалица!..

– Не знаю, как на счет царствия небесного, – Юрка не собирался поддаваться заупокойному настроению, – но на земле Вадька оказался честнее нас всех вместе взятых. Он раз и навсегда понял, что никогда не станет автором шедевров. И сделал свой выбор. Не думаю, что это далось ему легко. Не думаю… Хотя он так хорохорился. А ведь, чертяга, и писал неплохо! Но честно себе признался: неплохо – еще не значит, что хорошо. И в отличие от нас не стал цепляться за любые возможности, хоть каким-то местом зацепиться за литературу. Вот возьмем эти книжки.

Юрка похлопал по обложке неизвестного романа.

– Они все пропылились… Провалялись здесь, как минимум, столетие. И ничего – человечество от этого не умерло.

– Ну, если бы здесь век пропылились Пушкин и Толстой, поверь, Юрка, человечество не умерло бы тоже, – тихо и умиротворенно раздался сонный голосок Вари.

– Не скажи, Варя, – возразил я.

Впрочем, не так уж мне и хотелось возражать, просто не хотел, чтобы Варе заснула.

– Возможно, человечество и не умерло бы без шедевров… Хотя, знаешь, Варя, может, и умерло бы. Люди разучились бы думать, потихоньку бы исчезла жажда подвига, борьбы… Любви, наконец. Но разве сегодня не то же самое и происходит? Когда нет настоящего искусства? Когда человечество попросту опускается. В конце концов, можно сильно треснуться башкой о самое дно. Ведь сколько можно нам, как паразитам, сосать кровь из прошлой литературы? И сколько нам еще опускаться?

– Не нам опускаться, – поправил меня Дрозд. – А нас опускать. Целенаправленно, планомерно и расчетливо… Шедевры быть могут. Просто нет возможности, чтобы они были.

– А вот это точно! – поддел его Юрка. И даже в кромешной темноте было видно, как сверкнули его глаза. Как у зверя, загнанного в клетку и готового в любую минуту вырваться на волю. – И я о том же. Я всегда жил так, словно у меня в запасе не одна, и даже не две и не три, а гораздо больше жизней. В одной я решил заработать денег, в другой – посвятить себя любимой работе, в третьей – любви, в четвертой – полюбить уже все человечество… И вот теперь остановился. Не то, чтобы по своей воле. Оказалось, что я один. И жизнь, как ни странно, тоже одна. А я в этой жизни топчусь на одном месте. Кручусь в одном водовороте. Еще чуть-чуть – и пойду на дно. Ни любимой работы, ни любимой женщины, ни любви к человечеству.

– Ну, не скромничай, с первой задачей ты успешно справляешься, – Дрозд резко прервал проникновенную речь Юрки. – Одна жизнь тебе все-таки удалась.

– Справляюсь, – Юрка почему-то не обиделся. – И так успешно, что самому тошно. И остановить некому.

– Брось ты, Раскрутин, – решил я взять на себя миссию утешителя. – Ты еще молод, полон сил, а главное талантлив. А талант, если есть, никуда не денется. Это не болезнь, которая или лечится, или губит. Так что… Ты же, черт побери, самый способный на нашем курсе.

– Самый способный, – как эхо повторил Юрка. Как очень вялое и неуверенное эхо. – Был.

Такого Юрку я еще не знал. Словно только в эти долгие часы безысходности он что-то для себя понял или решился понять. И это решение вдруг стало постепенно обескровливать его, подтачивать изнутри, по капле выжимать силы.