Александр Станюта - Городские сны (сборник) Страница 11

Так вот, человек, писавший в 30-е годы молодой певице Леокадии Забелле и приславший два раза свои снимки, этот человек, выходит, тоже был военным: свитер точно такой же. Но трубка, просторный кабинет и карта на стене?

Откуда он писал ей? И куда?

Все письма в Минск. На улицу Ленинградскую, 16, а позже – на Советскую, 20, где жил ее отец.

Больше всего писем было из Витебска. Несколько из «Красной Поляны», курорта с кумысолечебницей: какая-то станция Ново-Сергиевская Ташкентской железной дороги. Остальные письма шли из Сызрани.

На черных штемпелях отчетливо стояло: МЕНСК. А на конвертах был рисунок: заводской мастер в очках у станка окружен рабочими, они держат какой-то чертеж. Крупная надпись:

«ЦЕНТРОТЕХПРОП НАРКОМТЯЖПРОМА. (Техническая пропаганда в руках технического руководства является мощным средством борьбы)».

Были и другие печатные надписи на конвертах:

«Липовый цвет, ликоподий, белену, дурман, чернику, лесную малину и прочие лекарственные растения сдавайте на заготовительные пункты сельпо и райпотребсоюзов.

Там же получайте необходимые справки».

«Трудом кто участвовал в стройке дорог, тот укреплению колхозов помог».

Почти все письма были написаны на клетчатых листках блокнотов, узких и широких, розоватых на срезе.

«Кто же он был? – думал Сергей Александрович. – Чем занимался? Что с ним сталось?»

Читать пришлось и день, и два, и три. Жизнь того человека, «Али», была за толщей времени в лет пятьдесят. Бумага пожелтела. Едва заметный уже след карандаша местами пропадал совсем. Но почти все в конце концов удалось прочитать. И все стало понятным, приблизилось, увиделось, услышалось. И вся та жизнь, и все то время, и судьба – то есть, такое, что уже не зависит от человека.

Все это было в письмах «Али». А чего не было – об этом можно было догадаться.

И вот что получалось.

II

Леокадия Михайловна!

Я сейчас попал в такое положение, что своими силами не выбраться, кажется. Такие положения приносят человеку потрясения, которые оставляют след на всю жизнь.

Юмористы называют это – попасть в «переплет из ослиной кожи», потому что человек в этом положении делает глупости, обыкновенно ему не свойственные.

Короче: я люблю Вас.

Вы так мало знаете меня, что на какой-либо ответ я рассчитывать не могу.

Я Вас люблю. Вы можете по этому поводу задать мне много вопросов, но я их отвожу как несущественные и буду ждать теперь ответа.

Я жду.

17. XII.29 г.

4.III.30 г.

Приехали мы в Витебск на рассвете, как и выехали из Лиозно.

У нас весна. Двина сейчас широкая и могучая. Снуют по ней катера и моторки, открылась навигация. А весь Витебск как на ладони. Такой милый, родной городок. Я ведь бродяга. У меня нет ни родины, ни родного города. А когда я смотрю на Витебск, я думаю, как безумно хороша жизнь. Чувство города определяется у меня радостью или горем, которые я в нем пережил. И тут я чувствую радость работы, борьбы.

Тут я понимаю, что любовь не может быть разрушающей, не может делать из человека слюнтяя, а дает силу, пламенность, энтузиазм. А в тебе есть какая-то неимоверная сила. И эта сила созидающая. Я думаю, что нам предстоит большое счастье.

Твой Аля.

21. III.30 г. Я только что приехал из района, нашел на столе целую груду писем от тебя.

Пять ночей я почти не спал, носился по деревням на морозе и дожде.

Оснований для беспокойства у тебя нет. Я жив и здоров. Отдохнул от разной канцелярской чепухи, а главное – снова попробовал походной жизни, которая так раздражающе остра на вкус. Я ведь бродяга, без родины и без дома.

А теперь снова в своем кабинете, за окном весна и городской шум, а на столе книжка от тебя и написанные твоей рукой листки.

Меня переполняет все, что я сейчас переживаю. Ты помнишь – Глан, чтобы выразить свои чувства при отъезде Эдварды, взорвал скалу[2]? Этот поступок я понял только сейчас.

Русалочка сероглазая, больше писать не буду, так как вижу, что пишу чепуху.

22. III.30 г.

…Сейчас вечер. Сумерки. Весенний вечер. Тронулся лед на Двине. Далекий гул города, радостный гомон ребятишек. Мне страшно нравился этот городок, он имел какую-то невыразимую прелесть, не свойственную западным городам. А теперь он какой-то пустой для меня. С тобой уехала душа города. Приезжай скорей, Русалочка сероглазая. И пиши чаще.

Аля.

25. III.30 г.

…Мне приятно, когда ты окружена вещами, которые мне нравятся. У тебя в витебской комнатке лежали на подоконнике книги: Есенин, История танца и др. Эти книги мне чужие, я их не люблю, я их не понимаю.

Ты для меня совершенно непонятна и скучна, когда читаешь стихи Есенина, но становишься близкой, когда восторгаешься героинями Дж. Лондона и О’Генри.

Ты пишешь, что тебе я иногда казался жестоким. Но я никогда не убивал животных или птиц без необходимости. Сейчас в городах очень привилась «охота» на ворон. Я в ней никогда не принимал участия.

Мое мировоззрение складывалось на войне. Но я скажу, что даже на войне можно оставаться не жестоким.

Сегодня в сумерки стал чистить оружие и здорово ранил себе левую руку. Не пулей, нет, отверткой снес с пальца кусок мяса. Страшно сосет рану, аж не знаю, куда сунуть руку. Но это часа полтора-два, потом затянется и пройдет…

Повидать тебя это стало уже для меня idee fix.

Твой А.

29. III.30 г.

Витебск

Ты пишешь мне о Блоке. Да, верно, Блок мистик. Даже больше – он по идеологии не наш. Ведь даже лучшая его вещь оканчивается так: «В белом венчике из роз впереди Исус Христос».

Его революционеры – это босяки, люмпен-пролетариат. Блок не постиг и не мог постигнуть сущности революции. На известном этапе он был увлечен романтикой революции, и она у него преломилась не по-нашему.

Но Блок – лучший из поэтов последнего времени. Он очень вдумчив, у него чистоплотное отношение к жизни, он не богемист вроде Есениных, Уткиных, Малашкиных и т. п. мелочи. И он, главное, очень литературен, он блестящий стилист, вдумчивый психолог, он поэт в полном смысле слова. Вот его достоинства.

Его книги, его слова нельзя принимать на веру, к ним нужно относиться критически. Но у него можно поучиться, как нужно выражать свои мысли, как выразить красиво и убедительно те ощущения, которые бывают у каждого человека.

Он не фразер, он говорит что-то не потому, что это звучит красиво, или получается удачное сочетание слов, а он сам переживает и чувствует то, что говорит. За это я его люблю.

Я читал где-то в журнале об одной московской передвижной труппе актеров: в деревне мужики не пустили ночевать артистов, игравших белогвардейцев, – и не дали им хлеба! Остальных же носили на руках. Наверное, все там играли талантливо. Конечно, это реакция детей или полудикарей – но крайне поучительная.

Я могу привести примеры и из игры актеров Минского театра. Скажем, роль Берсенева в «Разломе» или директора в «Рельсах». Я к тому, что мнение, будто отрицательные роли можно исполнять бездарно, – глупость. Так примерно думали когда-то импрессионисты и другие, примазавшиеся к искусству, это надо бросить.

А.

15. Ш.30 г.

…Любой, и даже самый изысканный или нежный запах, содержит в себе что-то тлетворное. Например, запах жасмина наполовину состоит из запахов трупов.

Я ведь совсем не такой «добренький», как тебе кажется. Моя психология складывалась в очень жестоких условиях – на войне, во время революции. В то время «добрые души» работали в упродкомах или других безобидных местах.

Что еще? Маяковский? Его самоубийство?

Я ведь тебе это предсказывал еще здесь, в Витебске. Это люди «без руля и без ветрил». Они против логики борются абсурдом. Мне они не интересны. Их психологию я знаю давно, она скучная. Я не хочу ею заниматься. Это духовные банкроты, попутчики. Когда они с нами дойдут до известной точки, они остаются в одиночестве и гибнут. И хорошо делают.

Смерть есть полезный процесс, она очищает жизнь от лишнего, недееспособного. Она неприятна, но она самое необходимое условие для развития мысли и жизни на земле…

А.

16. IV.30 г.

…Для меня слезы – это жидкость. Кислая вода. Я видел, как наши враги геройски умирали; я видел, как плакали суровые, мужественные люди от вынужденного бессилия. Но слезы слабых ничего не стоят.

В Швейцарии, в горном городке над зданием отеля я видел статую Дианы. Когда долины были в утреннем или вечернем мраке, она стояла на фоне неба, вся залитая розовым светом, живая и прекрасная богиня. Иногда мне казалось, что она дышит. Я думаю, что не увижу никогда художественного произведения, равного этому.

Так вот, ты так же будешь стоять над моею жизнью. Я не творец-художник, но я творец жизни, и я смогу это сделать.

Я думаю, когда настанет вечер моей жизни, ты будешь так же стоять над ней, залитая солнцем, прекрасная и чистая, как та статуя над горным городком. Даже если кругом будет мрак и темнота.

Твой А.