Борис Евсеев - Площадь Революции. Книга зимы (сборник) Страница 11

Воля стала чаще смотреть в окно. Вернее в щель, которую оставляли неплотно закрывающиеся наружные ставни. Через щель увидеть можно было немногое. Но кое-что высмотреть удавалось.

Так, всегда был виден дым от костра. Сам костер находился вне поля зрения. Но дым, от него отходящий, – с искоркой, с ярким, свежим отсветом – указывал: костер здесь, рядом.

Иногда по двору проходили какие-то люди. Всегда по двое, по трое. Одеты они были смешанно: городские новенькие дубленочки и валенки, модные плащи с бархатными щегольскими воротниками и козьи, с лезущей шерстью, шапки с ушами…

Так и сегодня. В свободную от муштры минуту Воля прильнула к стеклу, сильно наклонила голову, чтобы «развертикалить» (пригодилось архитектурная выучка) картинку…

Вдруг ее как электрошоком от окна отбросило!

По двору прошел, вернулся и прошествовал снова, безо всякой охраны и без провожатых – Жан-Клод-Ив, Клодюнчик, жених ее, эмигрантишко бельгийский!

Французистого, равно как и бельгийского, в Клодюнчике было теперь мало: милицейская папаха с красным верхом, грязно-белые, видно, снятые с кого-то после малярных работ штаны и синяя, короткая для такого «столба верстовича» фуфаечка. Бельгийского было мало, а вот черты ближневосточного, пригретого на подмосковной даче тирана, проступили круче, сильней.

«Тиран» ушел, скрылся, но потом вернулся еще раз: теперь уже в обнимку с девицей Иннокентией. Парочка эта на ходу целовалась, доносились оживленные охи-вздохи.

Воля мигом вспомнила, как препирались они давеча с Клодюнчиком, прежде чем тот был отправлен спать на кухню:

– Хотя я не есть эмигрант – я скажу вам: именно русски эмиграция ваш страна из болота вынул! Эмиграция даст вам все!

– Как же, держи карман шире. Знаем мы эту эмиграцию. Они нам в двадцатые-тридцатые годы кавалериста Буденного в правители дать хотели. Ай подарочек! Ай умы! Да у нас любая лошадь тогда была умней Семен Михалыча!

– Мсье Буденый не есть правильни выбор. Он есть неумная ошибка Граждански война в Россия!

– Вот-вот. Такая же ошибка, как и все потуги твоей эмиграции чем-то тут у нас руководить, что-то издалека возглавлять.

– Мадам! Мне в высший степень обидно такое от вас слышать. Я есть бельгийски левак! Я не есть адепт эмиграций! И хотя я долго жил в Африка, биль, так сказать, оторванный… Но исторический необходимость толкает сказать вам…

Воля вспомнила все это в одну секунду, еще раз глянула на Иннокентию… Сомнений быть не могло. Вот кого теперь Клодюнчик к эмиграции склоняет! Вот кто для него теперь – «историческая необходимость»!

Она забарабанила в окно, потом в дверь, потом опять в окно, завопила:

– Так это ты ко мне выведывать приходил? Ах, дружок любезный! Ух сука! У, шпион бельгийский! – орала она в запертые ставни. – Прикидывался? А сам, сам… девку мужланистую сгреб! Тварь, ах тварь…

Плача, Воля продолжала стучать то в окно, то в дверь.

Пришел охранник. Прибежал и тут же убежал куда-то Натанчик. Явился и сам Козлобородько. Крики и плач «героини революции» в планы ласковой банды не входили. Когда, наконец, доискались, что мешает будущей жертве готовиться к серьезнейшему делу, был приведен Клодюнчик.

И оказалось-то!

Оказалось: никакой Клодюнчик не мерзавец и вовсе не плут. Никого он не предавал и ни с каким шпионским поручением в Ветошный переулок не приходил. А просто он, как и мадам Рокотова, «биль там же у Думы украденный, то есть похищенный». Такая есть страна, что поделаешь! Но он, Жан-Клод-Ив, – отнюдь не скотина безрогая! И как раз очень, очень благодарен эта дикая страна за то, что случай свел его с девицей Иннокентией. О! Он есть настоящи бельгийски левак! И он весьма оценил прогресс, достигнутый за последние годы Россией. И пусть простит его многочтимая Воля Васильевна – кстати, его дальняя родственница, практически тетя, на которой он не имеет никакой моральный прав жениться, – да, пусть она простит его! Но он, бельгийски гражданин Жан-Клод-Ив Аду, выбирает не ее – а прогресс. Тот прогресс, который позволит девице Иннокентии, выдавив из себя до конца груби русски мужик, стать утонченни бельгийски госпожа!

Он, Жан-Клод-Ив, конечно, предвидит впереди велики трудности. Но… что есть за жизнь без трудностев? Это Жан-Клод-Ив хорошо понял за десять ден пребываний в Россия. Он уверен: в Льеже местный кюре, господин Али-Аврах, их с Иннокентией Львовной повенчает в первый же день. В день приезда! Да и господин Козлобородько, который есть настоящи русски левак, обещал помочь…

Воля набрала побольше слюны и плюнула. От неудачного плевка, частью оставшегося у нее на губах, частью потекшего по скуле – стало горше, гаже.

Тут вмешался поначалу наблюдавший эту матримониальную сцену отстраненно Жорж Козлобородько.

– Ну все. Пшел на фиг отсюда, – дал он под задницу ногой длинному Клодюнчику. – Да уберите же его с глаз долой! – явно рассчитывая на Волино сочувствие, крикнул Жорж Иванович.

Когда охрана вытолкала Клодюнчика, Жорж, гуманно погладив Волину свисавшую с кресел руку, высказался:

– Эти жалкие эмигранты, пся крев. Ничего в российской жизни не петрят, а туда же…

– Он не эмигрант, – сквозь слезы возразила Воля. – Стервец он африканский. А еще просвещенного бельгийца из себя корчил…

– Ладно. Пусть валит отсюда вместе со своей Иннокентией. Надоела мне эта трансвеститка. Вся революционность с нее слетела, как только женишка бельгийского подцепила. А на собраниях орала, на политсоветах – выпендривалась, пся крев!

Сильно осерчав, Жорж Иванович Волю покинул.

Поэтому, как только появился Андрей, Воля черкнула ему карандашиком: «Когда?»

Подождав, пока охранник выйдет из комнаты, Андрей тихо отчеканил:

– Не когда, а – как? Здесь, несмотря на внешнее разгильдяйство, стерегут крепко.

– А дорога? Здесь же рядом дорога… – По ночам Воля слышала далекий, почти не стихающий гул шоссе.

– Да, дорога. Так до нее ведь еще добраться надо. Два-три километра не шутка. Но есть одна мысль. Костерок! У костерка! Тут, знаете, Козлобородько на каждой улице костры жжет. Вся деревня в кострах. А раз в неделю – Большой костер. Пиромания у нашего Жоржика. У пионерского костра перегрелся. Так вот. У костра Козлобородько всегда делается мягким, как воск: тает. Я хоть и месяц всего здесь, а присмотрелся. Ну а завтра как раз праздник у костра. Ты, Воля Васильевна, – это ничего, что я на «ты» перешел? Так ты, короче, не удивляйся! Козлобородько, он хоть и шут гороховый и провокатор, а к мистике весьма склонен. «Ананербе» читает на ночь и прочую чушь. Так вот: бывает здесь Главный костер. Его в Козлобородькиных вотчинах редко зажигают. А завтра – как раз зажгут.

– Может, и мне в костер – Снегурочкой?

– Ты слушай, пока никого нет! Зажгут костер, Козлобородько станет на пламя смотреть, пиромании предаваться. И всех вокруг заставит «предаваться». Так ты сегодня ему постучи, скажи: пламя новейшей революции видеть желаю! Он и разрешит присутствовать. Тем паче – глаз на тебя положил. А ты, пока он млеть будет, высматривай! Деревня-то эта – Пустое Рождество называется. Жители в ней чувством какой-то вины придавлены. Они тоже придут. Будут вздыхать, на огонь глядючи. Может, у них на таком же костре кто-то сгорел, может, еще чего – не знаю.

– Ну а дальше-то как мне быть?

– Кажется, идет охранник. Бабу! Бабу Марфуту ищи. Я с ней договорюсь. Она выведет. Скажи ей что-нибудь душевное, любит она. Скажи – невмоготу здесь… Иначе – гранату в зубы и кердык!

– А ты? Тебя после этого тоже ведь по головке не погладят.

– И я за тобой, следом! Я ведь сюда из-за брата попал… Из-за Вали Темкина… Узнал, что он в Москве к Козлобородьке прибился, – и сюда… Я рядом, в десяти километрах живу. А у них здесь, в Пустом Рождестве, вроде как дом отдыха. Я, значит, чтоб про брата узнать, сюда и прибился. Не ладим мы. Он в Москве – я здесь. Он все не может простить мне, что я «на землю сел» двадцать годков-то назад… «Ученый – а вилами в дерьме ковыряешься» – укорял. Да только предки-то наши из крестьян. Отец с матерью выучились и нас с Валькой выучили. Как крестьяне в городские выбивались – это давно описано. А вот каково крестьянину, выучившемуся, за плечами науку имеющему, снова на землю садиться, – этого ты, Воля Васильевна, пока не знаешь. Многих нас, таких вот скрытых крестьян, в 80–90 е на землю потянуло. Стали мы из Москвы пачками в деревни валить. Да только редко у кого получалось. Не будет больше русского крестьянства, нет! Кончилось наше крестьянствование! Извели, избыли!.. Но это я сейчас только понял. А тогда меня, астрофизика дипломированного, на землю сильно тянуло. А Вальку – нет… Прибился он сначала к одной партии, потом к другой. А я… Так. Продолжим изучать психологию масс… Во-первых… Во-вторых… В-третьих…

Всю ночь Воля ворочалась с боку на бок.

Еще вечером она постучалась, попросила к себе Жорж Ивановича. Сказала о магии огня, живущей в ней с детства. Упомянула про каких-то солнечных персов в роду.