Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Одинокому везде пустыня Страница 11

– А сумки ваши он у нас не отберет? – подмигнув Грищуку, спросил Адам.

– Пусть только попробует! – воинственно сказала Сашенька.

– Правильно, – поддержал ее Грищук, – молодец! Ребятки, я пойду заряжу пленку – и к вашим услугам!

– Надо хоть намарафетиться! – испуганно воскликнула Сашенька.

– И мне не мешает побриться, – добавил Адам.

– Тогда полчаса вам – почистить перышки. Сегодня у нас затишье. Вам, как молодоженам, полагается три дня отпуска. Три не три, а весь сегодняшний денек ваш – гуляйте в свое удовольствие! – напутствовал их Грищук и пошел к своему грузовичку.

У Грищука была настоящая «Лейка»[15] и все ухватки маститого фотографа. Грищук был мастер, это чувствовалось и по той внимательности, с которой он подбирал фон, и по тому, что он снимал неожиданно, без подготовки, и по тому, как он руководил своими фотомоделями – мягко, почти вкрадчиво и ни разу не сказал про птичку, которая сейчас вылетит из объектива.

– Главное, не вылупляйте глаза, – советовал Грищук, – ведите себя спокойно, забудьте обо мне. Не надо позировать, не надо напрягаться.

Он снял их и порознь, и в обнимку; и попросил солдатика щелкнуть их вчетвером: по краям свидетели – шофер Коля и сам Грищук, а посередине Адам с Сашенькой. Сфотографировал их и у грузовичка, и у поломанной березки, и у озерца в песчаном карьере, и рядом со штабной палаткой, и в чистом поле за перелеском. Эта последняя фотография получилась прямо-таки выставочной – бескрайнее поле, заросшее увядшими сорняками, высокое небо и две маленькие фигурки, держащие друг друга за руки. Если присмотреться, то ясно, что это мужчина и женщина в военной форме, а на первый взгляд – маленькие мальчик и девочка, одни в целом мире.

– Эх, маме бы отправить, да как? – вздохнула Сашенька, когда Константин Константинович закончил свой сеанс.

– Маме? – Грищук насупился, почесал лысину. – А чё, можно и маме. – Он расплылся в улыбке. – Спасибо, что напомнила. У меня завтра в Москву со штаба фронта один знакомый снабженец летит, он частенько туда летает. Так ты, Сашуля, бежи сейчас до себя в грузовичок, черкни маме письмецо. А к вечеру фотки будут готовы, и одним конвертом я все отправлю ему с машиной, тот же Коля слетает. Человек надежный. А главная его надежность в том, что как раз в твоем знаменитом госпитале долечивается после ранения его большой начальник. Он меня как раз спрашивал про тебя: Саша, мол, как там и что, кому привет передать? А тут он явится не с пустыми руками, а с такой радостью. Это ж для него будет хорошо?

– Конечно, – сказала Сашенька, – и меня, и мою маму в госпитале все знают. А я письмо напишу на имя моей подруги медсестры Нади, она ему там везде зеленый свет организует. Не сомневайтесь, она такая шустрая!

– Ну вот и славненько, – потер толстые ладони Грищук, он обожал всякого рода импровизации. – Иди, солнышко, катай письмецо!

– А в Махачкалу ваш снабженец не летает? – с усмешкой спросил Адам.

– Да нет, пока ж туда столицу не перенесли, – парировал Грищук. – Когда перенесут, может, и полетит. Ладно, пошел я проявлять что тут наворотил.

– Может, помочь? – спросил Адам, который не хотел идти вслед за Сашенькой, боясь помешать ей сосредоточиться над письмом, но в то же время не хотелось торчать тут одному, а идти к ребятам-хирургам что-то не лежала душа. Так он и остался стоять у штабной палатки. Стоял, осматривался и отмечал про себя, что многое видит впервые, хотя протоптался на этом клочке земли почти четыре месяца безвылазно. Ему вдруг захотелось обойти все расположение госпиталя, все осмотреть, все впитать, все запомнить. И он пошел от палатки к палатке, от одного замаскированного грузовика к другому; постоял у полевых кухонь, в которых варился обед, – пахло гречневой кашей и кислыми щами с говяжьей тушенкой. Все с ним здоровались очень почтительно и козыряли четко, как действительному начальнику. Адам с удовольствием отметил, что, наверное, его здесь, в госпитале, уважают, видно, есть за что, ведь слух о его золотых руках и глазе-алмазе давно уже пробивает себе дорогу, считай, по всему их фронту. При виде его хорошенькие медсестрички краснели и потупляли глаза, и Адам решил попросить Грищука, чтоб тот объявил сегодня на вечерней поверке, что они с Сашенькой теперь муж и жена, чтоб внести ясность раз и навсегда.

У одного из грузовиков его встретила сестра-хозяйка Клавдия Пантелеевна, та самая, что предлагала «плеснуть спиртику» из белого эмалированного чайника. Ей было чуть за сорок, но при своей полноте она казалась постарше.

– Ну что, товарищ главный хирург, прощальный обход? – сказала она с полупоклоном. – Вот мы и отработали здесь, завтра уже начнем крутиться на новом месте.

Адам кивнул ей в ответ, натянуто улыбнулся и, не заговаривая, прошел мимо, и не потому, что она чем-то ему не нравилась, она как раз была замечательная сестра-хозяйка, и он относился к ней с искренней симпатией, просто говорить сейчас не хотелось. Так, по кругу, обошел он и перелесок. Постоял у кривой березки, погладил ее ствол на сломе, подумал: «Даст бог, заживет!» Подошел к озерцу в песчаном карьере: нет, сегодня мушки уже не вились над водой, дело идет к холодам. Вот-вот пойдут обложные дожди, грязь, слякоть, холод. Адаму стало не по себе, как сказала бы его бабушка по матери – «сумно»; словно тень на солнце, легло на душу что-то темное, но длилось это недолго, и, поспешно выйдя из перелеска, он тут же забыл о мимолетном чувстве, прогнал его от себя…

Сашенька несколько раз начинала письмо маме и рвала листки – все получалось не то и не так, и все слова казались ей какими-то куцыми, совершенно не отражающими ни существо происшедших в ее жизни событий, ни накал ее чувств. Наконец, она остановилась на предельно коротком варианте:

«Дорогая мамочка, я вышла замуж. По-настоящему, с регистрацией в загсе, и теперь моя фамилия – Домбровская. Мужа зовут Адам Сигизмундович, ему 29 лет, он с Кавказа, из обрусевших поляков. Он главный хирург госпиталя. Я люблю его. Ты все предугадала, все предвидела, любимая мамочка! Посылаю несколько наших фотографий, снятых на другой день после регистрации, если дойдут – ты увидишь его сама. Привет Матильде Ивановне, Наде, Карену, всем нашим госпитальным!

Вечно твоя Саша».

Накануне отъезда Сашеньки на фронт у них с мамой была договоренность, что, поскольку та как бы безграмотная, все письма будут идти на имя Нади. А от имени Анны Карповны будет отвечать та же Надя, которая понимала по-украински. Одним словом, все оставалось в силе, вся их главная тайна. А в письмах можно что-то и между строк услышать, а так – какие у них могут быть секреты?

Грищук затворился в своем крытом грузовичке делать фотографии, госпитальный народ потихоньку готовился к эвакуации раненых и завтрашнему отъезду, а Сашенька и Адам пошли гулять в чистое поле.

День стоял чудный, было тепло и тихо, солнечный свет мягко обнимал все поле от горизонта до горизонта, даже здесь, на просторе, не гулял ветерок. Внизу, у земли, еще зеленела травка, а повыше стояли совсем пожухшие, опаленные недавним летним зноем серо-коричневые кустики полыни, сухой репей, череда с шариками семян, которые моментально лопались при малейшем прикосновении, рассыпались на острые дольки и цеплялись к одежде, – вся осенняя степь была переполнена семенами будущей жизни. Кое-где мелькали колосья пшеницы, все-таки пробившиеся в диком поле из той мирной жизни, которая, казалось, сгинула давным-давно за морями, за долами и за темными лесами. А может, ее и не было?

Когда подходили к краю поля, оно казалось необыкновенно ровным, плавно перетекающим в далекие холмы, а когда ступили на него, сразу обнаружилось множество ямок, колдобин. Но Сашенька и Адам не роптали, а, взявшись за руки, шли себе и шли в широком поле.

– Сапоги потом придется чистить, – сказал Адам.

– Они у тебя всегда блестят. Прямо пунктик какой-то! – засмеялась Сашенька.

– Отец приучил чистить обувь – военная косточка.

Саша чуть было не сказала о своем отце-адмирале, да прикусила язык. Она ведь клялась маме: никогда, никому, ни под каким предлогом не рассказывать об отце. Нет, нарушить еще одну клятву – это было бы слишком! Сашенька остановила себя на полуслове, хотя всю оставшуюся, всю свою долгую жизнь горячо жалела об этом…

– Господи, и зачем эта проклятая война? Смотри, какая прелесть кругом! Поля, холмы. Я обожаю холмы! Смотри-смотри, Адась, какое чистое небо, какое высокое! Можно, я буду звать тебя Адась, как твои мама и папа? Мне так нравится!

– Тебе всё можно.

В теплых потоках воздуха летали паучки с длинными паутинками. Одна паутинка прилипла Сашеньке к лицу.

– Слушай, как они летают здорово! – снимая паутинку, сказала она. – Какой удивительный способ передвижения.

– В природе все, Сашуль, удивительно и нет ничего лишнего. Даже мы с тобой. – Он нежно обнял ее за талию и поцеловал в шею. – Знаешь, иногда я чувствую себя как твой муж, иногда как брат, в общем, как самая-самая родня. И удивляюсь: как я жил без тебя? Странно мне все это…