Василий Лягоскин - Серая Мышка. Второй том о приключениях подполковника Натальи Крупиной Страница 11

Николаич огляделся, но камней – знаменитого сада из булыжников – нигде не заметил. Зато увидел японку, что выплыла из дома в национальной одежде, явно сковывающей движения. Она низко поклонилась гостям, один из которых должен был стать хозяином особняка на ближайшие полгода. Впрочем, это он так думал. А о чем думал еще один улыбчивый японец, встретивший их в аэропорту, и с тех пор не отпускавший Николаича ни на шаг – даже в туалете – русскому мастеру было неведомо. И совершенно безразлично. Этот японец, в отличие от Юки – прекрасно говорил по-русски и двигался с грацией, в которой даже далекий от спорта Николаич распознал и упорные тренировки, и явный талант мастера рукопашного боя. А еще у этого человека, назвавшегося только по имени – Райдон, что по его собственным словам, с японского переводилось как Бог грома – были холодные оценивающие глаза, которые никак не подходили к широкой улыбке.

Райдон и представил Николаичу японку – женщину лет тридцати (хотя кто их узкоглазых, разберет?), назвав ее тоже по имени – Асука. Будылин чуть не споткнулся, представив себе, что ставит запятую после первого слога имени – и так приветствует домоправительницу каждое утро.

– Постой, какое утро?! – теперь он остановился окончательно.

Райдон тем временем, вскользь упомянув, что именно с этой женщиной вдвоем он, русский мастер, будет жить в особняке, сейчас с явной усмешкой объяснял, что имя домоправительницы, одновременно уборщицы, поварихи, и мастерицы еще многих искусств, некоторые из которых не упоминались даже в Домострое, означает «Аромат завтрашнего дня». Николаич, тоскливо представивший себе сегодняшнее вечернее, а потом ночное (!) времяпровождение, с облегчением переключился на это – на мысль, что Асука и сейчас, в общем-то, пахнет, точнее, благоухает очень даже ничего, и…

Тут сильная рука Райдона втолкнула его в дом, такой же аккуратный и уютный внутри, как и снаружи. Будылин повернулся было назад с вопросом: «А где же Юки?». Но наткнулся лишь на улыбку Асуки и широкую фигуру такого же улыбчивого Райдона. Японец правильно понял вопрос, который так и не сорвался с губ русского.

– Господин Сасаки поехал домой, к семье. К тому же он очень занятой человек, и у него очень много обязанностей на работе.

– Как же, занятой! – чуть слышно пробормотал Николаич, наполняясь вполне понятной гордостью, – целую неделю на меня убил.

Домоправительница, как оказалось, уже накрыла стол в большой столовой, уютной и функциональной, как все в этом доме. Ванная в том числе – Николаич убедился в этом сразу же, попав туда на первом этаже («На втором есть еще одна», – любезно сообщила Асука), чтобы помыть руки с дороги. Оказалось, что делать это нужно было в другом помещении – в туалете, достаточно просторном, чтобы там разместились и унитаз с биде, и большая раковина, и шкаф, в который любопытный русский не преминул засунуть нос. Шкаф был забит разными туалетными принадлежностями, ждущими своего часа в идеальном порядке – словно рота почетного караула, замершая перед прибытием высокого начальства.

За дверью его с предупредительной улыбкой встретила японка, повторившая недавнюю фразу:

– На втором этаже еще один есть.

Асука вполне прилично говорила по-русски, только иногда делая смешные ошибки. Еще она – этого Будылину не сообщили – практически не уступала Райдону во владении собственным телом; во всех смыслах этого слова. В том числе касающихся боевых искусств. А уж поварихой была…

Николаич, наконец, отвалился от стола, с благодарностью глянув на японку, которая тут же принялась убирать посуду. Райдон исчез еще раньше, сообщив лишь, что ровно в восемь часов утра Николаич-сан должен стоять у калитки, что вела в чудесный садик. Улыбку он при этом куда-то спрятал, и Будылин понял, что деньги, которые лились на него полноводной рекой от щедрот японского правительства (или еще какой-то структуры, пока неизвестной ему) придется отрабатывать.

– Ничего, – глянул он на свои ладони, – работы мы не боимся.

Из-за спины протянулась ухоженная ладошка японки. Николаич невольно устыдился за собственную – заскорузлую, с въевшейся за долгую жизнь смесью тончайшей металлической пыли, машинного масла и сварочной окалины. Асука потащила его за собой, в ванную, куда Николаич попытался было не войти; взбрыкнуть, так сказать. Но нажиму улыбчивой японки противостоять сил не хватило, и вот уже русский мастер непонятно как оказался в ванной, кажется даже раздетый не собственными руками. Голова шла кругом, тело обволакивала приятной теплотой вода вперемежку с хлопьями волнующе пахнувшей пены, а ногу из этой самой воздушной белоснежной массы тянули к себе сильные и уверенные руки. Поперек широкой ванны тут же оказалась какая-то пластмассовая штуковина, на которой так удобно расположилась правая нога русского. И Асука, склонившись над этой ногой, так и не разогнулась, не выпрямила спины, которая не могла не затечь в таком неудобном положении, пока не успела сотворить с ногой той процедуры, которая называлась – на взгляд Николаича – совершенно непотребным словом педикюр. Потом была вторая нога, обе руки, и… Застывший в каком-то сладком ужасе Будылин даже закрыл глаза, гадая, за какую еще конечность теперь возьмется японка. Но та ловко смахнула с ванны пластмассу и вышла из ванной, залитой приглушенным светом и заставленной сантехникой, сверкавшей хромом на полу и стенах. Вышла, не забыв глубоко поклониться и покоситься в сторону аккуратно сложенного чистого белья.

Будылин с шумом поднялся в ванне, немного разочарованный и одновременно как-то воспрянувший духом – мысли об оставшейся в Коврове Клавдии оказались не запятнанными ничем постыдным. Он облачился в махровый халат, явно рассчитанный на какого-то богатыря, и совсем скоро лежал на воздушном ложе, проваливаясь в сон. И в этом полусне к нему все-таки пришла Асука – безмолвная, мягкая и какая-то отстраненная. Ощущения были с одной стороны восхитительные – таких Николаич никогда не испытывал. В то же время ему казалось, что на кровати сейчас лежат две куклы – одна расслабившаяся, развалившаяся в неге и получающая одну за другой порции искусственных наслаждений. А вторая – вроде бы отдающаяся древнейшей из профессий со всем жаром, и в то же время неуловимо напоминавшая, что Асука сейчас выполняет пусть необычную, но работу. Которая, быть может, записана у нее в контракте и неплохо оплачивается.

Так что Николаич заснул вполне удовлетворенный не только физически, но и морально. Никаким предательством то, что сотворила с ним японка («Не меньше часа», – отметил он) без всякого участия с его стороны, русский не посчитал.

– Это просто часть платы за работу, – подумал он, проваливаясь в глубокий сон.

Поработать пришлось. Это не был конвейер – выжимающий все соки и не позволявший отвлечься ни на мгновенье. Но к концу первой смены Николаич чувствовал себя уставшим и выжатым, словно лимон. Больше всего тем, что каждое его движение, даже чих, записывалось на камеру. Это он еще не знал, что такие же внимательные стеклянные глаза сопровождают его и дома, включая ванную и спальную комнату.

А с утра он с искренним усердием окунулся в мир, к которому стремились все его чувства – и зрение, и слух, и нюх… Даже те чувства, названия которым в русском языке не было, но которые просыпались, как только мастер включал станок. Здесь этот мир был богатым до умопомрачения. Станки, о которых он лишь слышал, но никогда не надеялся увидеть, не то, что поработать на них; металл любой марки и в любом количестве. Только вот в этот день, да и последующие тоже, Николаича к этим станкам не подпустили. Он без устали прикладывался ухом к железякам самых различных форм и размеров; чуть ли не обнюхивал их. А потом стучал, стучал и стучал по ним молотком, заставляя болты – тоже самых различных конфигураций – послушно шевелиться и ползти по резьбе. А иногда – согласно воле мастера, и против нее.

В один прекрасный день Николаича попросили постучать по каменной глыбе. Мастер не сразу понял, что от него требуют – никаких болтов, никакой резьбы в камне не было. Но послушно подступил к новому объекту; постучал по нему везде, где только было можно. Нет – просто везде. Он часто останавливался после ударов и приникал ухом к камню, пытаясь расслышать то, чем с ним делился металл – голоса, стоны, просьбы и еще множество других реакций, недоступных чужому восприятию. И в какой-то момент камень действительно ответил. И согласился выполнить небольшую просьбу мастера. К ставшему торжественным Николаичу сбежались все, кто находился сейчас в огромной лаборатории. А мастер примерился, оглянулся, убеждаясь, что привлек всеобщее внимание, и заработал своим молоточком. Ровно через минуту с противоположной стороны глыбы отвалился кусочек камня. Да не просто отвалился, буквально вывинтился из материнской глыбы, обнажив и на себе, и внутри нее резьбу, которую никто не нарезал. Теперь эксперименты стали разнообразнее. Они захватили и самого Николаича, к которому скоро пришло осознание одного факта, которым он поделился с японскими коллегами. Чем плотнее, чем структурированней был объект, тем охотнее он слушался команд русского мастера. Совсем аморфные соединения – например мед, налитый в чашку, говорить с Николаичем не захотел.