Мария Метлицкая - Ее последний герой Страница 12

Он молчал и глядел в сторону.

– Обиделись? – спросила она. – Я не хотела… Просто… Надо принимать время таким, какое оно есть. А если по-другому, то всегда будет больно и горько. К тому же и в другом времени, и во всех этих изменениях и переменах все не так плохо. Просто надо присмотреться и не отрицать все с ходу. У меня с папой такая же история. Поэтому я все это прекрасно понимаю.

Вот дрянь, подумал он, с папой! Поставила сразу на место: даже не думай! Она не дура, все сказано неспроста. А он – голубые джинсы, кроссовки, одеколон… Замшелые привычки замшелого ловеласа. Наверное, ей смешны все его потуги. Папа… Они молча пошли вперед. Он заметил, что она чуть прихрамывает.

– Что с вами? – спросил он. – Проблемы?

Она кивнула, и ее лицо исказилось легкой гримасой:

– Ногу натерла!

Она остановилась и скинула туфлю. На розовой пятке вспух белый волдырь.

– Черт! – пробормотала она. – Надела новые тапки.

Это и вправду были тапки – совсем плоские, без намека на каблук, из желтой кожи и с бантиком спереди.

Он огляделся:

– Надо найти скамейку. А я – в аптеку за пластырем.

Скамейки нигде не было, и он усадил ее на какую-то старую железную тумбу, похожую на древний гидрант. Аптека, по счастью, оказалась за углом. Он купил пластырь и быстро вернулся. Присел перед ней на корточки и строго приказал:

– Снимайте!

Она возразила:

– Я сама!

Он снял ее «тапок», провел пальцем по волдырю и осторожно наклеил защиту.

Закончив, он поднял на нее глаза и столкнулся с ее взглядом. Внимательным, удивленным. И, как ему показалось, заинтересованным.

«Я тебе покажу «папу», – довольно подумал он, чуть крякнув, поднимаясь с корточек. И еще подумал: «Какая у нее нежная ступня». Небольшая, аккуратная, с красивыми гладкими пальчиками, с ровными, накрашенными светлым, почти невидимым лаком ногтями. Он решил, что сто лет не видел таких молодых и прекрасных ног. Или тысячу.

– До кафе доберемся? – спросил он. – Вам надо присесть. И вы, наверное, как всегда, голодны?

«Это тебе еще раз за «папу», – весело подумал он.

– Доберусь, – кивнула она. – Не здесь же закончить свою молодую и прекрасную жизнь.

Кафе они нашли быстро. Уселись за столик и начали изучать меню.

Заказали. Скромно: кофе и салат для нее и «сэндвич» с сыром и ветчиной для него.

– «Сэндвич», – фыркнул он. – А нельзя написать «бутерброд»?

Она покачала головой и ничего не ответила. В глазах читалось: опять, господи! А когда принесли этот самый сэндвич – огромный, многослойный, любовно проложенный зеленым салатом, огурцом и томатом, – язвительно заметила:

– Ну и какой же это бутерброд? Это сэндвич. И никаких гвоздей!

Он улыбнулся и кивнул:

– Пусть будет сэндвич. Черт с вами.

Помолчали. Потом Городецкий, отодвинув тарелку, сказал:

– Ну, пожалуй, достаточно. Погуляли, поели, натерли ногу. Теперь – к делу.

Она с готовностью кивнула и облегченно выдохнула. Оживленно стала объяснять, что вопросы давно готовы. Ничего особенного и коварного: она же понимает, с кем имеет дело. В хорошем смысле, тут же поторопилась поправиться она. Ничего бульварного. Захочет припомнить что-нибудь из жизни дорогих коллег – только приветствуется, а нет – и так хорошо. В конце концов, им, редакции и читателям, важны его жизнь и его взгляды, а не сплетни и пересуды.

Тут он удивленно приподнял бровь: мол, не ожидал.

– Да, еще! Вы уж простите, но про личную жизнь придется рассказать. Ну, я имею в виду про ярких спутниц и жен. Кого посчитаете отметить своим вниманием. Про тех, кто оказал на вас влияние или… Кого вы любили, одним словом.

Тут она слегка покраснела и с тревогой посмотрела на него.

Он дрогнул лицом и скривился. Но промолчал.

Она еще раз вздохнула и продолжила:

– Ну и напоследок – ваш взгляд на сегодняшний мир. На политику, на отношения между людьми. Молодежь. Искусство. И чуть-чуть – о ваших коллегах, я имею в виду ныне действующих, в смысле молодых. Кого вы считаете достойным режиссером и чьи работы вас трогают.

Она откинулась на стуле и облегченно выдохнула:

– Всё!

Он задумчиво помолчал. Потом тоже вздохнул и произнес:

– Ну, теперь не отвертеться. Поехали!

Анна деловито достала диктофон и чуть подалась к нему.

– Начали, – тихо сказала она и нажала на кнопку.

«Ничего страшного», – подумал он, зайдя в метро и простившись с Анной. Пока все корректно и вежливо. Стандартные вопросы о том времени, о чиновниках от кино, о сценариях. Как приходилось пробивать темы. Как резали, порой беспощадно, его «детей», его фильмы. Все это давно всем известно и сто раз проговорено. Ничего нового он не открыл. Пока все про творчество. Ничего личного. В смысле о личном. Понятно, это она оставила на закуску: контакт налажен и пока не лезет, побаивается. Хотя, конечно же, сделает это потом, позже. Иначе не получится ничего интересного. Народ любит пикантные подробности про жен, любовниц и детей. Не отвертишься, придется что-то вякнуть и об этом. Вот только что, он сам решит. Все узнать он ей не позволит.

Анна села в вагон и устало прикрыла глаза. Вымоталась, будто товарняк с кирпичами разгрузила. Тяжелый он человек. Тяжелый и непростой. Да и как ему быть легким и простым – удачлив, красив, талантлив. Столько интересных встреч, столько соблазнов. Такая пестрая жизнь в начале пути и такое вялое, серое и неприметное существование в конце. Наверное, его можно пожалеть. Одиночество никого не красит и не делает добрее. Да и напускное все это – жесткость, грубость, цинизм.

Она вспомнила, как он присел на корточки и потрогал ее волдырь на пятке – так осторожно и нежно, словно ребенка. Представила себе его руки: крупная кисть, длинные, ровные пальцы, аккуратно подстриженные ногти, чуть вздутые вены и желтизна на среднем и указательном от табака. И шея. У него красивая шея. В меру широкая, без выраженного кадыка, с родинкой у яремной ямки и голубой жилой сбоку. А еще затылок. У него – почти идеальный. Ровный, крутой, с двумя макушками (что свидетельствует о сексуальности).

Нет, она все же полная дура! Рассматривать этого вредного и капризного старикана как сексуальный объект – это уже извращение! Или голод. Она вспомнила Сильного и поморщилась. Да и вообще ерунда. Провел пальцем по увечной пятке – и нате, пожалуйста! Вот вам и повод для эротических фантазий! Ну не смешно? Почему-то не смешно, а интересно. Как возникает это электричество между людьми, между мужчиной и женщиной? Взгляд, прикосновение, порой случайное. Запах… Определенно. Запах – один из важных элементов такого контакта.

Она попыталась вспомнить его запах. Ничего не получилось. Табак, кофе, какой-то незнакомый парфюм, его слабый, почти неощутимый отголосок.

Хватит! Возьми себя в руки! Главное, чтобы он «не сорвался». Клиент ненадежный. Чуть что не так – выкинет новый фортель. А у нее, между прочим, заказан отель на конец августа. Так что ловкость, обаяние, хитрость, такт, профессионализм. Кокетство? Возможно. И все это – под мечты о шезлонге, ярком парео, пина-коладе и жареной барабульке на ужин. Есть за что побороться. А то с такими клиентами да без отпуска не дотянешь до Нового года. Рухнешь посредине Садово-Кудринской или Остоженки прямо в ноябрьскую жидкую грязь и не поднимешься. Силенок не хватит.

Дома она вдруг открыла шкаф и придирчиво стала перебирать вешалки с тряпками. Достала босоножки на маленьком каблуке. Бежевые брюки из легкого шелка и шелковую же блузу цвета фуксии. Разложила все это на диване и призадумалась – все это зря. Никаких нарядов. Джинсы и майки. Шлепки вместо дурацких балеток (семьдесят долларов!). А то еще чего подумает, еще чего себе нарисует, еще чего насочиняет и вообразит.

И будет прав. Потому что ей очень хочется увидеть его снова. И желательно завтра. И что бы она себе ни говорила, так и будет. Дура она или нет – это не так важно.

Она хочет поскорее заснуть и поскорее проснуться. И больше ничего. Никаких желаний! Разве это так много? Вовсе нет.

Ночью не помогла даже розовая американская двояковыпуклая. Не спал ни минуты. Под утро решил хватануть вторую дозу, но остановился. Проспать весь следующий день он совершенно не собирался. Завтра у них продолжение интервью. Встреча. Диктофон. И они друг против друга.

На минуту ему показалось, что жизнь налаживается. Захотелось встать пораньше, побриться, надеть свежую рубашку. Выйти на улицу и бодро двинуться в сторону метро. Увидеть ее. Сесть напротив и разглядывать ее лицо – высокие скулы, тонкие брови, упрямый рот. Исподволь наблюдать, как она пьет кофе, откусывает кусок пирога, откидывает ладонью со лба волосы.

Господи, какая ерунда! Через пять максимум дней они расстанутся и больше не встретятся никогда. Она сдаст материал и не вспомнит о нем, старом сентиментальном зануде, с которым и общаться было противно, – корчит из себя героя, а сам… Лузер, так это теперь называется. Неудачник, которому только и остается вспоминать о давнем прошлом.