Сергей Шаргунов - 1993 Страница 12

Каждую минуту в вагон заходили торговцы и предлагали порножурналы, церковные календари, фонарики, стельки от потливости ног. Пока один нахваливал товар, следующий ждал и начинал свою арию, едва замолкал предыдущий.

– Свежий выпуск газеты “Молния”! Покупайте газету пролетарской борьбы!

Виктор заерзал, приподнялся, вглядываясь. Между рядами приплясывала старушка с маленьким печеным радостным лицом. Подмышкой зажата пачка газет.

– Правда о жизни простого человека! Свежий выпуск “Молнии”!

– Спасибо, мать! – Виктор ссыпал ей мелочь в ладонь. – А прошлого номера нет? Где стихи Гунько Бориса…

– Нет. К музею Ленина приходи! – зашлепала старушка. – Там все номера есть. Лучше в воскресенье. В десять утра линейка. Там все наши: и Виктор Иваныч, и Гунько со стихами, и дьякон Пичушкин…

– Ага! Видели, знаем, топай! – громыхнула сидевшая возле Виктора бабуся. – Вчера показывали. Это же новый Гитлер, Ампилов ваш!

– Не говори, Тома. Охота нам всякое барахло читать, – согласилась ее спутница, до этого купившая “Очень страшную газету”.

– Больше верьте Тель-Авизору, гражданочки! – азартно отозвалась старушка с газетами.

Немедленно в спор втянулись другие пассажиры. Зашумели голоса. Кто-то материл коммунистку и обещал выкинуть в окно, та отвечала, капризно и плаксиво. Кто-то материл матерящего. В проходе стояли продавцы, которых никто не слушал.

Лена застонала, вздрогнула и пробудилась. Непонимающе смотрела на мужа.

– “Сорок третий километр” платформа, – бравой скороговоркой объявил машинист.

– Выходим! – крикнула Лена.

– А? – он уставился на нее в невероятном прозрении. – Наша?

Они выбежали из электрички.

Родной поселок встречал запахом леса, пением птиц, безлюдьем и железным ящиком палатки в начале улицы.

Виктор почувствовал сильную усталость. Это всегда с ним бывало после работы – стоило сойти на землю Сорок третьего: глаза сами закрывались, ноги еле шли, и ему почему-то всегда представлялась вата в молоке. Он передвигался, ощущая себя ватой… белой и вялой… ватой, которую намочили в молоке…

Лена нежно обняла мужа за талию и беззвучно помирилась с ним. Брянцевы добрели до дома, вошли за калитку.

– Кто это свинячит? – отрешенно спросил Виктор и носком ботинка подвинул окурок с дорожки в траву.

– Кот из дома – мыши в пляс, – ответила Лена столь же отрешенно и позвонила в дверь.

Ждали долго. Лена утопила кнопку еще раз, долго держала. Заскреблись, отпирая.

Таня, бледная и растрепанная, тени в подглазьях, стояла на пороге и щурилась поверх родителей в утренний сад, влажный и яркий. Она была босая, до ляжек спускалась длинная безразмерная оранжевая майка.

– Чего не открывала? Встать не можешь? – при виде дочери Лена оживилась.

– Сковороду сожгла? – Виктор замер в прихожей, как бы бдительно прислушиваясь. – Чо-то горелым тянет…

– Да не горелым, Вить. Это ж табачина! – Лена оживилась еще больше.

– Табачина? – переспросил он, мрачнея. – Курила? В доме?

– Рита заходила, сигаретку в окно… Я не могла ей запретить… Я всё проветрила…

– А ну-ка дыхни! – приблизилась мать.

Таня сделала шаг назад.

– Одно огорчение… Значит, одну ее оставлять нельзя! – заурчал Виктор. Склонился, чтобы снять ботинки, и сообщил в пол: – А Ритка твоя – шлюха. – Разогнулся. – Такой же хочешь быть?

– Козу хоть кормила или нет? – спросила Лена.

– Кормила.

– Не врешь? Еще раз покорми. День на дворе.

Супруги отправились на второй этаж – отсыпаться каждый в своей комнате.

Таня поставила чайник, подергала руками, поприседала. В комнате летал шершень. Хорошо, что ночью не цапнул. Она поохотилась за ним, загнала и на деревянном столе раздавила темно-синим корешком русско-немецкого словаря. Раздался мерзейший хруст. Села пить кофе перед телевизором, убавив звук.

…Около полудня она взлетела по лестнице к матери, наклонилась, затормошила. Лена долго не поддавалась, наконец резко очнулась:

– Чего ты?

– Баба! Валя! Баба Валя! Сгорела! – выкрикнула Таня, остро всматриваясь в материнское лицо. – Баба Валя сгорела!

– Как?

– Вчера. В Москве. В троллейбусе. Тетя Света звонила. Вчера сгорела она – баба Валя!

Лена нашарила ногами тапки.

– Что же ты меня к телефону не позвала?

– А ты говорила: если спите – вас не будить.

– Да здесь же другое…

Переместились в комнату к Виктору.

– Чего шумим? – Он лежал с открытыми глазами, закинув руки за голову.

– Баба Валя сгорела! – выпалила дочь.

– Сердце чуяло, скажи? – спросила жена.

– Выйдите. – Он поднял колени под одеялом. – Сейчас оденусь.

Лена перезвонила Свете, своей сестре по отцу. Всплакнула в трубку. Дала трубку Виктору – тот промямлил что-то и несколько раз внушительно кашлянул.

Принес сверху бутыль “Рояля”, извлеченную из железного шкафа; на кухне выпили по рюмашке с водой. Таня просто помолчала рядом у кухонного окна, за которым висела картонная кормушка – яркий пакет из-под сока с вырезанным арочным отверстием. В кормушке, покачивая ее, бойко, как заводные, клевали хлебные крошки два воробья.

– К Асе пойдем. Оденься, – сказала Лена, вытирая полотенцем лицо, по которому текли слезы. – Дай ей корма. И на крыльцо веди.

Таня вышла на веранду, натянула выцветшие огородные штаны, зачерпнула комбикорм в красное пластмассовое ведерко. Коза замекала из сарая в глубине огорода. Когда Таня приблизилась, Ася заорала так радостно и жутко, что девочка испугалась: надорвется.

– Что ты как резаная… Не зарезали еще… – открыла дверь в сарай, поставила ведро.

Ася чавкала, то и дело вскидывая потусторонние янтарные глаза.

– А вода? Блин, новую наливать?

Таня заперла козу, вылила из железного ведра мутноватую воду, пошла в дом под возобновившийся ор; в ванной наполнила ведро заново, вернулась, открыла сарай, легонько саданула ведром по вывороченным розово-черным ноздрям.

Коза не пила, если в воду попадет трава, или сухарь, или щепоть корма. Чистюля, она признавала только безупречную воду. А при дойке строптивую кто-то должен был держать сверху, зажав ее бока ногами. Больше того – коза не давалась, если сверху не было брюк или штанов. Юбку почитала за оскорбление. Покладистее всего Ася была на веранде, где жила первый год, поэтому, как всегда, Таня отвела ее из сарая на веранду. Там уже ждала мать.

Молочные струи с перезвоном побежали в эмалированный таз.

– Дурында, зачем паясничаешь? Тебе добро делают! Сколько накопилось, а? Не хами, стой, как полагается, – уговаривала Лена, сидя на корточках, и привыкшими пальцами ловко тянула и мяла вымя, розовато-серое, в седых волосках.

Таня напрягала мускулы ног, приседала козе на хребтину, в кулаках сжимала рога, нагибая ей голову. Коза пахла бунтом – тепло, сладковато и чужеродно.

– Ах, Валентина ты Алексеевна! За что тебе смерть такая страшная? – Молоко звучало сначала резко, ударяя по голому дну, потом, когда его прибавилось, – мягче и с бульканьем. – Целую жизнь прожила, никому плохого слова не сказала. Не мачеха мне была, а мама вторая! Живьем сгореть… Боже ты мой!

У Брянцевых не было животных, кроме Аси. Белая, с оранжевыми пятнами костлявая кошечка Чача пропала прошлой зимой. Кошки в поселке куда-то девались постоянно. Многие грешили на пацана Харитошку – мол, тайный палач кошачьих. Ася обитала у Брянцевых третий год; она желала быть домашней, неудержимо лезла в жилище, как кошка, и встречала всех приходящих, норовя боднуть, со злобным рвением сторожевого пса.

По странному совпадению Ася родилась там же, где и сгоревшая вчера Валентина, – в Хотьково.

Валя девчонкой (золотая коса по пояс) поступила в Москве на машинописные курсы имени Крупской. Она и подружка-москвичка кареглазая Катя устроились в НКВД, на Лубянку – машинистками.

После войны Катя выскочила замуж за своего начальника – майора Олега Майстренко, харьковчанина очередного чекистского призыва. В Сочи в санатории, куда муж отпустил одну, она влюбилась в летчика Полонского с романтическим профилем, случился роман, но летчик уехал к жене и двум сыновьям в Минск. Катя вернулась в Москву к мужу и через несколько лет родила Лену. Лене был всего годик, когда Катя, в воскресный день идя из ГУМа по Красной площади, встретила вдруг Полонского с подростками-сыновьями и женой. И он при дородной жене и разинувших рты детях бросился, обнял, прижался: “Я искал… Я знал… Я мечтал тебя найти!” Катя развелась с Майстренко и вместе с маленькой Леной и Полонским уехала в Минск.

Майстренко тотчас в отместку предложил Вале выйти за него. Та согласилась. И у них родилась дочь Света.

А у Кати с Полонским не сложилось – оказался бабником, да и Минск встретил ее осуждающе и недобро. Через полгода с Леной на руках она уехала в Армавир, к родне. Устроилась директором магазина и была арестована по обвинению в растрате, когда Лене было семь. Подключился Майстренко, уцелевший в антибериевских чистках, Катю выпустили на поруки артистов местного театра драмы и комедии и понизили до продавщицы, но из Армавира не отпускали, пока не выплатит задолженность.