Дмитрий Иванов - Как прое*** всё Страница 12

Но в нашей школе Саша Файзберг навсегда остался легендой. Так бывает: героя могут отовсюду исключить и выгнать, но он все равно остается там, откуда его исключили, – остается легендой. Саша был первый и последний третьеклассник в истории школы, который дрочил на глазах самых красивых девочек и директора, более того, дрочил по приказу директора, и лучших девочек привели ему тоже по приказу директора. Конечно, он был герой. Как героя, его украшает и возвышает то, что он об этом не знал. Герой часто не знает, кто он.

Много лет спустя я встретил однажды Сашу Файзберга на улице. Саша стал успешным бизнесменом. Я тепло поблагодарил его за все, чему он научил меня и всех ребят тогда, в школе. Саше было приятно, что я помнил его все эти годы. Он даже смутился и сказал:

– Да ладно, не за что. Будет чё надо, звони мне прямо в офис.

И дал визитку.

Как видно из этой истории, героем человек может стать, пропагандируя что угодно, даже самые простые вещи. Главное – ничего не бояться.

Гоголь

Когда я научился читать, я начал страшно читать. Я читал по книге в день. Сначала я прочитал все книги в нашем доме, их было много, их собирала моя мама – тогда было модно собирать книги. Я читал всё подряд, детскую литературу, потом взрослую, я прочитал всего Гоголя, а когда мама откуда-то достала Гегеля, я прочитал и Гегеля. Несколько раз в школе я порывался рассказать моей первой учительнице все, что я знаю. Я рассказал ей про Гоголя и Гегеля, и она запретила мне в школе рассказывать то, что я знаю. Меня это насторожило, но учительница мне объяснила – другие дети не знают пока ничего про Гоголя, тем более про Гегеля, и если я буду рассказывать то, что другие не знают, получится, что я – задавака. Это меня убедило. На время.

Когда я прочитал все книги в доме, мама испугалась. Она опять подумала, что все-таки что-то наложилось по линии папы, мощного звездолета. Каждый раз в таких случаях мама хватала меня за руки и вела к врачу. К одному и тому же. Но мы были с ним заодно. Он всегда выгораживал меня и всегда продлевал справку, что я нормален. Мама на какое-то время успокаивалась.

Когда я прочитал все книги в доме, мамой овладело плохое предчувствие. Она вспомнила предсказание моей бабушки-трансильванки. Когда я родился, всем, кто при этом присутствовал, бросились в глаза два обстоятельства. Первое заключалось в том, что я был очень большой, под шесть килограммов. Акушер даже сказал, что я богатырь и чтобы мама назвала меня Святогором, а маме в этот момент было очень больно, и она сказала акушеру, чтобы он пошел на хуй. А второе обстоятельство всем бросилось в глаза, когда меня уже принесли домой. Меня развернули, и все увидели, что у меня бакенбарды. Охуенные черные бакенбарды. Бабушка, которая видела будущее, посмотрела на меня, засмеялась и сказала моей маме:

– Пушкин!

Мама испугалась. Ее испугало, что я – Пушкин. Вот как на самом деле люди относятся к Пушкину. Он их пугает.

А потом бабушка вышла во двор и стала смотреть в небо. Был август. Собиралась гроза. Бабушка долго смотрела в тучи, а потом сказала своему мужу, моему дедушке:

– Вот кто всем покажет… Козма (так звали дедушку), иди в погреб, принеси вина.

Бабушка не уточнила, что именно я всем покажу. Но мама сочла это предсказание бабушки тревожным. Трудно сказать, какое предсказание показалось ей тревожным: что я – Пушкин, что само по себе тревожно, или – что я всем покажу, что тоже тревожно, хотя для Пушкина и вполне естественно. Потом мама отгоняла от себя эти мысли и до последнего надеялась, что все рассосется. Даже бакенбарды мама мне, новорожденному, состригла. Но не помогло. Конечно, дело было не в бакенбардах.

Когда в доме читать мне стало больше нечего, мама отвела меня в главную библиотеку. Это была самая большая библиотека в городе, имени Гоголя. Там нас встретила библиотекарша. Она была величественная и очень надменная. У нее была красивая белая прядь в волосах, как у Индиры Ганди. Еще у нее были очки в тяжелой роговой оправе. Когда мама спросила, достаточно ли в библиотеке большие фонды, так как я много читаю, библиотекарша посмотрела на меня насмешливо поверх роговой оправы и сказала:

– Фонды? Ему на десять жизней хватит. Мальчик, что ты хочешь взять для начала? Про Чебурашку?

Я сказал:

– Давайте начнем с античной литературы.

Библиотекарша сказала с достоинством (я удивил ее, но она была не из тех, кто легко выказывает удивление):

– С античной… Ну, хорошо. Проходи.

Потом я приходил в библиотеку каждый день. Утром. Я брал утром книгу, на следующий день приносил ее, уже прочитанную, и брал новую. Иногда брал две-три книги в день, если они были не толстые. Скоро библиотекарша стала очень хорошо ко мне относиться. Еще чуть позже, когда я приходил, она переставала обслуживать других посетителей. Они возмущались, громко:

– Почему вы меня не обслуживаете? Я не знаю, где найти Маркса! И кто этот мальчик? Что вы с ним носитесь?

А библиотекарша отвечала, суровым шепотом:

– Говорите потише, вы не в овощном магазине, вы в храме! Будете кричать, лишу читательского билета. А этот мальчик, он, может быть, будущий Маркс!

Я читал много, все больше. Но я понимал, что все это пока – все, что я читаю, все эти сотни томов – не то, что мне нужно. Это все были интересные, умные, но не главные книги.

Через три года библиотекарша шла со мной мимо полок, как мимо сожженных Мамаем деревень, и говорила:

– Это ты читал. Это тоже. Это вторично… Это тоже… Это ты читал… Это тоже… Бедный мальчик, что же тебе дать? Неужели пора?

– Пора? – удивился я.

– Завтра, – вдруг взволнованно сказала библиотекарша. – Дорогой Дима! Больше я не имею права скрывать… Приходи завтра утром и… приготовься… Завтра!

Я был страшно заинтригован. Я не мог заснуть, ворочался, не мог дождаться, когда наступит завтра, я знал, что было бы лучше уснуть, потому что проснусь я, когда наступит завтра, но именно от этой мысли я и не мог уснуть. Провалился в сон под утро. Когда проснулся – завтра уже было вовсю, и я побежал в библиотеку.

Она ждала меня. Нина Яковлевна, так ее звали, была торжественно одета, в темный костюм с белой блузкой, на шее у нее была старомодная брошь с профилем какой-то княгини, и все это не на шутку меня насторожило. Я замер.

Нина Яковлевна сказала:

– Дорогой Дима. Вот и пришел этот день. Ты приближал его ежедневным трудом. Ты прочитал все, что тебе могли предложить наши открытые фонды. Я много думала, имею ли я право… Вчера я решила… Если уж этот мальчик не имеет права, то никто не имеет этого права, и тогда все это надо сжечь! Но ведь книги сжигали только нацисты! Я понимаю, как это может повлиять на тебя… Да… Это может быть очень трудно, и… опасно! Всю жизнь потом ты будешь страдать. Но это мой долг. Я не могу отказать. Я… должна!

Голос Нины Яковлевны задрожал. Нервное напряжение во мне в этот миг достигло предела. Я понимал, что сейчас со мной что-то случится, и не был уверен, прекрасно ли будет то, что случится, или ужасно.

Нина Яковлевна тоже, судя по всему, не была уверена. Но она достала большой ключ и открыла им ящик своего большого и старого письменного стола. Там, в ящике, лежал еще один ящик, поменьше. Нина Яковлевна другим ключом, поменьше, открыла и его. В нем лежал еще один ящичек. Его Нина Яковлевна маленьким ключиком открывала мучительно долго.

– Долго не открывала, – сказала, как будто извиняясь передо мной, библиотекарша. – Было не для кого… Заржавел…

В ящичке оказался совсем маленький и совсем уже ржавый ключик. Я засмеялся. Сам не знаю, почему я не сдержался и засмеялся, это, конечно, не соответствовало торжественной минуте. Я подумал, что происходит какое-то волшебство, но волшебство как бы не совсем исправно, и мы можем заколдоваться сильно, а обратно не расколдоваться.

Нина Яковлевна сказала:

– Ты будешь вторым человеком, для которого я это делаю…

– А кто был первым? – самолюбиво спросил я.

– Я, – сказала Нина Яковлевна. – Это было сорок шесть лет назад.

Она взяла маленький ключик и повела меня в глубь читального зала. Там она с большим трудом отодвинула шкаф, полный Маркса. За ним была дверь в подсобку. На двери подсобки была табличка: «Под напряжением! Убьет!»

Нина Яковлевна и сама была в тот момент под напряжением и не боялась, что ее убьет. Она вставила ржавый ключик в ржавый замок. Дверь открылась. Мы зашли в подсобку. Я ожидал увидеть клад, который охраняет скелет.

Но в подсобке лежала швабра. Она была вся в паутине. А на стене был портрет Гоголя. Пыльный.

Нина Яковлевна дала мне в руки швабру и велела вымыть пол в подсобке. Я удивился, но подчинился. Пылища на полу была страшная. Я чихал, но старательно мыл пол. Нина Яковлевна в это время достала из кармашка ангельски белый платочек и вытерла им пыльного Гоголя. Платочек погиб. Гоголь, напротив, открылся, улыбнулся как будто.