Александр Дьяченко - В круге света (сборник) Страница 12

Пришло время окончательно определяться в дальнейшей жизни, и они решили пожениться. Для того чтобы венчаться по православному обряду, Питер принял православие. Крестившись, швейцарец стал русским, и, более того, он стал снегиревцем. После окончания командировки Питер должен был возвращаться в Европу, но Алена не захотела уезжать, и ее муж остался в нашем городе. Так, вместе, они прожили около года. Через какое-то время Питер уехал за границу по делам фирмы. Жена стала его ждать. И вдруг тревожная весть: перед Новым годом Аленка пропала. Ее искали везде, но только через неделю мать нашла ее в морге в одном из городов соседней области. Оказалось – несчастный случай. Никому ничего не сказав, она уехала за подарками. Дорожки были скользкими, Алена поскользнулась и упала на спину, ударившись головой о бордюр. Смерть наступила мгновенно.

До Питера не дозвонились. Как оказалось, никто толком не знал ни его швейцарского адреса, ни срока командировки. Алену похоронили без него. Питер спешил на Рождество к любимой жене, а приехал к ее могиле. Не буду описывать его тоски, я все равно не смогу этого сделать. Он приходил в храм, молился, как мог. Все свободное от работы время Питер пропадал на кладбище.

Долго так продолжаться не могло. Видя, как человек страдает, близкие Алены стали уговаривать его уехать из России. Питер понимал, что они правы, и стал готовиться к отъезду. Он получил новое назначение и паковал чемоданы. Был уже куплен авиабилет. Буквально накануне отъезда Питер вдруг не пришел ночевать. Утром снегиревцы вышли прочесывать заснеженные окрестности и первым делом пошли на Аленкину могилку. Там его и нашли…

С детства помню иллюстрации к сказке Аксакова «Аленький цветочек». На одной из них было изображено чудище лохматое, сердце которого не выдержало тоски по купеческой дочке. Мне всегда было жалко смотреть на него, лежащего бездыханно и обнимающего огромными лапами ненаглядный цветочек. Вот точно так же лежал и Питер на могиле своей жены. Его руки обнимали дорогой его сердцу бугорок ледяной земли, а самого его уже почти занесло снегом. Как потом установили, сердце не выдержало разлуки и остановилось.

Отпевали Питера в доме, где они жили вместе с его Аленкой. Наши русские женщины плакали по нему точно так же, как плачут по своим близким людям. Стояли и родственники Питера, прилетевшие из Швейцарии, но на их лицах за все время молитвы (а я украдкой наблюдал за ними) не дрогнул ни один мускул. Когда потом, по окончании отпевания, я через переводчика выразил соболезнования его матери, та только кивнула в ответ, ничего мне не сказав. Хотя кто знает, что творилось в это время в ее материнском сердце? Может быть, швейцарцы, в отличие от нас, просто умеют хорошо скрывать свои чувства?

Тело Питера не стали увозить на родину, он так и остался навечно в нашей земле и в нашей памяти. Сейчас на их могиле стоит камень с православным крестом – один на двоих. Бывая в тех местах по делам службы, я частенько захожу к ним и здороваюсь, словно с живыми.

До сих пор у меня перед глазами стоит тот день, когда мы прощались с Питером, плачущие по немцу русские женщины и лежащий на журнальном столике, уже никому не нужный билет на самолет с завтрашней датой вылета…

Кузьмич

После войны мужчины в наше село возвращались поодиночке и в разное время. Возвращение каждого из них становилось праздником для всего села. Девятое мая каждый год праздновалось у нас как великий день. С утра все ветераны, надев ордена и медали, уходили в соседний поселок, где установлен памятник тем воинам, которые не вернулись с полей сражений. Там обычно проходил митинг, а потом бывшие солдаты пешком возвращались в село. Возле крайнего дома по заведенной традиции накрывался стол, и все сельчане, те, кто не воевал, но ждал своих все эти четыре года, вместе с детьми, а потом и внуками, стояли и встречали мужчин. Каждому подносили по стопке водки, и потом кто-нибудь из молодых говорил благодарственное слово. Ветераны расходились по домам, и начинались застолья с песнями и танцами. Веселилось все село.

Время шло, и с каждым годом ветеранов становилось все меньше и меньше. Раны и контузии делали свое дело. И в конце концов последним солдатом Великой войны в нашем селе остался Иван Кузьмич.

Кузьмич – человек судьбы удивительной. Это человек-везунчик. Представьте себе: во время войны он умудрился дважды выжить в авиационных катастрофах! Он служил во фронтовой авиации, летал на тяжелых бомбардировщиках стрелком-радистом. Дважды его самолет сбивали немцы и он падал на землю, дважды погибал весь экипаж – все, кроме Кузьмича.

Вернувшись домой после войны, бывший летчик решил в корне изменить свою жизнь и несколько раз порывался уехать из села. Собирал чемодан и, не считая нужным ставить в известность об очередном вояже даже свою супругу, отправлялся в путь. Ему, как мужчине ладному и привлекательному, несомненно, удалось бы начать новую, светлую жизнь в каком-нибудь городе. И если бы не пристрастие Кузьмича к выпивке, то осталась бы его Анна Ивановна соломенной вдовой. Но проходило время, и возвращался Кузьмич, как правило, без вещей, с пустым чемоданом, а порою и без него.

Старея, Кузьмич стал трепетно относиться к собственному здоровью: перестал употреблять крепкие напитки и перешел на пиво, позволяя себе не более одной бутылочки в день. Он дотошно допытывался у врачей о способах лечения без таблеток, и через какое-то время односельчане обратили внимание на то, что Кузьмич практически перестал болеть. Все старики помирают, а Кузьмич – как заговоренный! Много ходил по лесам, работал на огороде, косил и заготавливал сено, держал коровку. Любил плести корзинки, и у многих они остались как память о нем. В свои девяносто лет он без видимого напряжения обкашивал вокруг храма гектар наших церковных площадей. Как-то увидел его хромающим и спросил участливо:

– Заболел, Иван Кузьмич?

– Нет, – отвечает, – на гвоздь наступил.

Уже все ветераны войны упокоились на кладбище, а Кузьмич знай себе пивко попивает, причем как молодой – на ходу! Захожу в поселковый магазин, а старичок наш с молоденькими продавщицами балагурит. Почтенная Анна Ивановна, которая была на восемь лет моложе мужа, уже давно не вставала с постели, а Кузьмич надумал в дом отдыха ехать, да в последний момент что-то не заладилось.

На все мои призывы задуматься о возрасте, зайти в храм и покаяться, ну хотя бы в сквернословии, Кузьмич неизменно отвечал:

– Нас, батюшка, в детстве этому не научили.

И хоть кол ему на голове теши!

– Кузьмич, а чему тебя учили? – спрашиваю. И тот как-то, разоткровенничавшись, рассказал мне следующее:

– Мы жили в одном селе, рядом с которым издавна стоял монастырь. В двадцатые годы, когда я ходил в школу и стал пионером, наша пионервожатая на уроках труда водила нас на территорию монастыря бить там окна. Вот этому мы и учились, и преуспели так, что скоро ни одного целого окна в обители не осталось. Учились иконы жечь и вообще всему самому тогда, как считалось, полезному.

Спустя какое-то время я волею случая попал в тот самый монастырь, о котором мне рассказывал Кузьмич. Школа в селе уже была новая, но стояла на месте прежней, так что до монастыря оказалось рукой подать. Встретился с настоятелем (мы с ним хорошие знакомцы) и рассказал о Кузьмиче, который хулиганил в монастыре, учрежденном еще до старообрядческого раскола.

Наместник очень обрадовался моей информации. Историк по образованию, он работал тогда над новейшей, самой грустной главой из истории древней святыни. Сожалел, что живых свидетелей разгрома монастыря в двадцатых годах уже не осталось. А тут такой подарок – непосредственный участник тех событий, да еще и наделенный прекрасной памятью.

– Отче, жди, на следующей неделе непременно будем!

И действительно, монахи приехали, как и обещали. Мы нашли Кузьмича во дворе его дома. Увидев иноков, да еще идущих к нему, он оробел. А когда я ему радостно сообщил, что это – монахи с его малой родины, той самой, где он с другими малолетними «кузьмичами» рушил древнюю святыню, участник событий понял: сейчас будут бить.

Сперва он было решил убежать от нас, но потом, осознав, что мы его все равно догоним, напустил на себя вид выжившего из ума человека. Ничего, дескать, не знаю, ни о чем не помню, пустил слюну и запричитал. Сколько я ни взывал тогда к совести Кузьмича, все оказалось напрасно. Разочарованные монахи уехали, и я спросил старика:

– Ты чего, дед, цирк устроил? Люди к тебе издалека приехали, их история разгрома монастыря интересует, а ты – единственный уцелевший свидетель. Кто им еще расскажет?

– Ошибаешься, батюшка. Я – не свидетель, я – участник. Вот ты сам посуди. Той училки-пионервожатой уже давно на свете нету, да и из всего моего класса, почитай, никого не осталось – один я. А кто-то ведь должен за все это отвечать? Я бы им сознался во всем, а они на меня в суд бы и подали, и плати им до конца дней своих!