Виктор Елманов - Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах Страница 12

Прошло минут десять-пятнадцать, я заметила по настенным часам. Показалось – час. Коленки мои вздрагивали. Я прижала их ладонями.

Вошёл Геннадий. Ясный от умытости! Чернобровый! Открытый! И сразу направился к столу.

Женщин подбросило – они скоренько освободили проход.

Я поднялась… и обнаружила, что он… на голову ниже меня!! Хотелось закричать с досады!

Как потом наливали, ели, говорили, пели, помнится смутно.

Чем они думали, чем, затевая это сватовство?! Хотелось напиться так, чтобы сразу всё кончилось. Но я помнила скрещенные на груди руки Анны Павловны и настойчиво закрывала ладонью стопку.

– Геночка тоже не любит это дело, – довольно соглашалась мать.

– Отчего не люблю? Люблю! – Геннадий был весел, в руках держал гармошку. – Просто нам перед выездом давление проверяют. Проблем не хочу, это да.

– Да вы ешьте, ешьте!

– Эй, Сергевна! – возбуждённо толкнула подругу сваха. И они выбрались на свободу, под гармонь задробили по блестящим от лака половицам.

– Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ёй, скажите милушке моёй, чтобы шла венчалася, меня не дожидалася!

– Как артисты выступают, мои слёзы капают. Постарела я теперь, меня уже не сватают! – выдавали женщины тематический репертуар.

– Посидим, повечеряем, никому не досадим. По-хорошему любили, никому не отдадим!

Мы с Геннадием меж тем разговорились. Было легко и просто. Нащупали несколько общих тем, коснулись многих государственных бед.

А женщины судачили о бабьем и строили планы.

– Двумя-то ящиками не отделаешься на свадьбу! – уловила я.

– Да хва-атит, куда её?!

И настало время расходиться. За окном стемнело. Матвеевна, поднявшись, вопросительно глянула на меня.

Я встала. И вдруг ощутила, как хозяйка легонько тянет меня за пальцы:

– Оставайся у нас-то-о…

Я покорно осела на диван.

– А половики-то ещё не казали! Сколь наткано! – простодушная Матвеевна не теряла надежды вытащить меня из-за стола.

Но Анна Павловна подчёркнуто настойчиво подвела её к выходу.

– Милости просим завтра!

– Ой, нет! – враз отрезвела Матвеевна. – Завтра я буду ждать жениха. Вдовец, шестьдесят лет. Я ему сразу трёх невест подобрала.

– Ну-ну, – похлопала её по спине Анна Павловна, – ступай с Богом.

Дверь закрылась.

– Да-а! – восторженно произнёс в тишине Геннадий. – Талант у человека пропадает!

– Разве пропадает, сынок? – мать перекинула заискивающий взгляд с него на меня.

– Да я так… Давайте убирать.

И он стал носить в кухню тарелки. Я покорной супругой начала мыть посуду. Мать вытирала её.

Когда в дом вернулся порядок, Анна Павловна спросила тихонько:

– Вам где стелить-то, Геночка? Тут или в светёлке?

Он взглядом позволил решить мне. И вместо того, чтобы противиться, я буднично сказала:

– Только не здесь, здесь жарко!

Она кивнула и протянула мне мимоходом полотенце и сорочку.

– Ступай ополоснись в баньке. Гена проводит.

Мы сели с ним вдвоём на крыльце. Деревья стояли вокруг тёмными стражами. В небе выступила звездная пыль. Пахло какими-то пряными цветами.

В сердце моём колыхнулась волна счастья, смывая солёный налёт годов. Показалось, что чудо опять рядом, только протяни руку. От соседа веяло покоем, мудростью и прочностью. Разве не о таком мне мечталось: вдали от городской сутолоки приклонить голову к надёжному плечу и начать всё сначала? Подумаешь, рост!…

Геннадий молча курил, не отвечая на исходившую от меня женскую тревогу. Он был как друг, как брат. Как интересный собеседник. Но видеть отныне его – и только его… Нет, к этому я не была готова.

– У меня же работа, – оправдывалась я.

– Ну, газета есть и здесь, – не понимал он.

– Я только в большом городе могу работать и жить, – сочиняла я.

– Тогда я мог бы отсюда уехать. Но пока нельзя…

Я догадалась: пока жива мать. И обрадовалась, что есть у Геннадия причина держаться за дом, – иначе пришлось бы мне выкручиваться дальше.

Однако легче не стало. Представилось, как Анна Павловна притихла в своём уголке со счастливо бьющимся сердцем и молится о том, чтобы у нас всё сложилось. А у нас не складывалось, никак не вырисовывалось общее будущее!

Мы попытались ещё раз.

– А сколько лет твоей дочке?

Я не выказала желания продолжать эту тему.

– А ты про своих настоящих родителей что-нибудь знаешь?

Геннадий помолчал и обронил:

– Это грустная история, не стоит…

Больше говорить было не о чем. Да и спать пора. Мы поднялись.

Я нарочно встала ступенькой ниже. Теперь его глаза были вровень с моими, и в них отражалась круглая луна. Опять в душе моей плеснулось девчоночье ожидание счастья. Я изо всех сил немо прокричала: ну обними же меня, пожалуйста!

Геннадий по-братски положил мне руки на плечи и аккуратно коснулся моих губ своими. Они были бесстрастны, и душу мою лизнуло холодом отчаяния.

– Ну, – бодренько сказала я, – иди, я сейчас! – И пошагала к бане.

Кровать в светёлке оказалась широкая, на двоих. Мы улеглись на комсомольском расстоянии и молчали. Луна нагло подглядывала сквозь плотную штору.

В тишине прошло минут пятнадцать. Жених не шевелился. Подумаешь! – вдруг обиделась я и отвернулась к стене. Ещё уговаривать его! Значит, есть зазноба, о которой мать не ведает! И слава богу… Но я-то, тоже хороша!

Однако не спалось. Очень кстати в огороде истошно завопили коты – как намекали! И я затряслась от смеха, сначала тихонько, потом вслух, в голос.

– Ты чего?! – радостно отозвался Геннадий. – А?!

Господи! Ну не старики же мы, и оба холостые. Ну не смешно ли проваляться всю ночь в одной постели невинно? Кому от этого радость?

Я первой потянулась к Геннадию. Он не воспротивился.

Поднялась я небывало рано.

– Ну, хорошой ли мой сыночек? – отчаянно вскинула на меня глаза Анна Павловна.

Я прижала её к себе осторожно, как прижимают к груди птицу, и поцеловала в висок.

– О-очень!

И добавила, чтобы уж сразу:

– Только мне в обед надо на автобус…

– Ка-ак? – заозиралась она, словно обронила что-то.

– Работа, мам, разве не понимаешь? – выручил вошедший Геннадий. – Я вот не могу не пойти, да? Так и другие.

Попили чаю, говоря о пустяках. Затем Геннадий облачился в робу и стал опять посторонний, незнакомый. Однако красивый, надёжный и уверенный в себе. Я вдруг пожалела, что нет у меня подруг маленького роста. Но куда же местные-то девки смотрят?!

– Мама, ведро сала не забудь подать, обязательно! – сказал Геннадий и уже от дверей по-дружески помахал мне. – Ну, я пошёл!

– Да как же так, как же так…. – растерянно бродила по дому хозяйка. – И когда же ты приедешь опять, а?

Что я могла сказать? От ведра отказалась наотрез. Чтобы загладить вину, до отвала наелась. Становилось тягостно. А она держала мою руку в своих!

– Как же быть-то, как быть, – твердила Анна Павловна погружённо и вдруг придумала. – Погоди-ко, я твоей дочке хоть платочек подарю!

Она опустилась на колени и откинула крышку набитого под колено сундука. Запахло чистым бельём, высохшим на солнечном ветру, и ещё чем-то далёким-далёким и тоскливым, из детства. Захотелось плакать, и я закрыла глаза. Привиделся желанный автобус, дорога…

Вывел меня из оцепенения хозяйкин голос:

– Вот, аленькой!

Она протягивала мне шерстяной платочек, и я приняла его, и поцеловала её во впалый висок. Потом записала почтовый адрес, чтобы купить и выслать ей домашние тапочки редкого тридцать третьего размера. И сбежала…

Ступают ли ещё по земле её ноги? Женился ли сын и счастлив ли? На его богатство в ту пору охотницы нашлись бы! Но сам он, похоже, дожидался любви.

Я свою встретила только в сорок. И сразу, как в омут. Оставила и ненаглядную работу, и даже город. Правда, суженый мой оказался на голову выше меня. Но разве в этом дело?

1997 год

ПОЭЗИЯ

Юрий БЕКИШЕВ

БУМАЖНАЯ АРХИТЕКТУРА

(Фрагмент городской застройки)

Из пробоин в небе – пух и перья:серафимы, видно, гневят Бога.За кладбищем Лазаревским – поле,по полю – железная дорога,дале лес…Туда-то и водилибедолаг веселые чекисты.Как небытия остекленевший ужасныне здесь стоят цеха «красилки». Далее – бетонные заборы —к узищу, откуда малолеткисмотрят хищно, как лихие воры,на творенья пятой пятилетки.Водокачка, склады, гаражи,баня и котельная с трубою…Град родной, железные тяжиповязали нас одной судьбою.Если правда, что архитектура —музыка застывшая,тем пачезнать хочу, где прячут партитурыдирижеры типового счастья.И еще. О золотом сеченье…Зодчий Шевелев глаголет тако:выверено Богом тело всяко,всяку телу – с небом сопряженье.Населенный пункт, как мирозданье,энтропия где царит, где сущий хаос,но сейчас я здесь воздвигну зданья:дом-цветок,дом-птица,дом, как парус…Так куличик из песка дитё,изготовив, величает замком.Вот сюда бы ордер на житьё!Всё отдал бы – ничего не жалко.И лепил, томясь, в воображеньесолнечные термы и палестры,своды арок,где гремят оркестры,мир из света,воздуха,движенья.А домой окраинами крался,как подземный житель, тёмным станом,чтоб никто вовек не догадался,что зовут меня Огюстом Монферраном.* * *Гроза сбирается. Промокнут вирши наши.Давай заглянем в рюмочную, Саша,надрюмимся, у Даля это значит —проплакаться навзрыд, как дети плачут.Сквозь сад летит пчелиная детва —их рой бессмертный не исчезнет в персти.И мы с тобою Божьи вещества:убудем здесь – в другом пребудем месте.Какую форму, например, душаИз чресл исторгнувшись, имеет?Дир туманный?Кристалла вид, бутылки или жбана,иль то, что в миг последний надышална донышке граненого стакана?Там, наверху, всё взвешено безменоми пустота в сосуде тонкостенномлишь к невесомости сподвигнет.Облакаот наших плеч отводит чья рука?Ударит молния! Кабриолет у врат – в дорогу!Аж искры с обода летят на парапет!К Ларисе Огудаловой за Волгу!И деньги есть, вот счастья только нет.В недоумении еще исчезнуть жаль,когда и день хорош, и ночка звездна.Веселья – миг, и сотня лет – печаль,и стебенить словами невозможно…Но что бы ни случилось – всё здесь так!Есть день и час для каждого мотива.Что вспомнится о нас? Какой пустяк?А что душа? Душа невыразима.

* * *

На берег выйди, горсть песка возьми —и вот перед глазами мирозданье.О, если б снова стали мы детьми —какой простор для удивленья и познанья!Чешуйки рыбьи, ракушки, слюда,и кварц, и перламутр в прожилках тонких…Не счесть чудес намыла нам водаИз дальних стран и из времен далеких.И если б так, сбываясь, мысль теклапо облакам, светясь в речных раздольях,и всё зависело, как пыль веков леглавдоль линий на распахнутых ладонях, —какие бы открылись письмена,послания с отгадкой тайны вечной,где строчка каждая хоть чуть, но продленасудьбой твоей и жизнью скоротечной.

Два стихотворения