Николай Гайдук - Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу Страница 12

– Чего? – Стародубцев приподнимался на локте. – Спи давай.

– Не хочу. Глаза не закрываются.

Звучно зевая, папка нехотя вставал, хворосту подбрасывал в костёр. Передёрнув плечами – прохладно уже – садился на пенёк, смотрел, как в середине костра на чёрных корявых ветках распускаются червонно-голубые листья огоньков. Потом вздыхал о чём-то и принимался рассказывать приглушённо-рокочущим речитативом:

В тридевятом, значит, царстве,В тридесятом государствеЖил-был славный царь Дадон,Смолоду был грозен он…

– Не-е! – перебивал Николик. – Ты читал про этого Долдона!

Рассказчик замирал с полуоткрытым ртом. – Вот те раз! А когда я читал?

– Недавно. Это сказка о золотом петушке. – Правильно. Дак что тебе ещё? – Папка царапал загривок. – У меня же голова, а не Дом Советов. Я тебе откуда сказок напасусь?

– Ты же сам говорил, что хотел быть учителем, что книжки день и ночь глотал, как пирожки.

– Глотал, сынок. Хотел, да вот война…

– Ну, так что? Не знаешь больше?

– Голова продырявилась. – Папка вздыхал. – Ну, разве что вот эту… Не читал я тебе «Сказку о царе Салтане»? У неё, правда, название такое длинное, что не всякий запомнит: «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне лебеди». Во, как мудрёно. Ну, слушай, сынок.

Три девицы под окномПряли поздно вечерком.«Кабы я была царица, –Говорит одна девица, –То на весь крещёный мирПриготовила б я пир»…

– Пап, а чо такое крещёный пир?

– Ну, во-первых, мир крещёный. Мир. Надо внимательней слушать. А во-вторых, сынок, не перебивай, а то мы до утра тут будем пировать. Бухвостить почём зря. Чего? Не знаешь такого слова? Бухвостить – это, значит, рассказывать небылицы. Бухать хвостом. Ты же видел вчера бобра? Видел, как он бухал хвостом по воде? Ну, вот, а что ж ты спрашиваешь?

Мальчик, сверкая глазёнками, посмеивался под солдатской шинелью, слушал, слушал сказку и вскоре незаметно засыпал.

А Стародубцев угомониться не мог – нервишки шалили. Только-только закроет глаза – ветка щёлкнет, как будто взведённый курок. Он приподнимется, ощущая частый и горячий сердцебой под рёбрами. Вприщурку посмотрит по сторонам. Что такое? Никого. Он снова прикорнёт, только уже с тревогой – на чеку, настороже. Лежит, глядит вполглаза, как разведчик.

А затем как-то незаметно для себя задремлет и неожиданно увидит в тумане: солдаты Вермахта кругом стоят, из болота вылезли, грязно-кровавые лапы протягивают, погреться хотят у костра.

– Фу ты, ёлки-шишки, – вздрогнув, он глаза протирает. – На минуту закимарил, и пожалуйста…

Он сидит возле костра. Насторожённо курит. Шинель время от времени поправляет на Солдатёнке – клубком свернулся, точно котёнок. А где-то за деревьями пощёлкивают сухие сучья или ветки, будто бы снова на передовой невдалеке затевается перестрелка. И звёзды, распарывая темноту над вершинами бора, кажутся немецкими ракетами. И полночные звуки далёкого зверя или хищной птицы вдруг почудятся приглушёнными залпами. И дикий голубь, потревоженный кем-то или чем-то, вдруг пролетит над самой головой, будто вражеский бомбардировщик. И все другие многочисленные скрипы и шорохи впотьмах говорили только об одном: война передышки не знает; и немцы, и русские, пользуясь темнотой, спешат доставить своим солдатам всё, что необходимо: снаряды, патроны, бомбы, мины, кашу, хлеб, махорку, лекарства, горючее для техники и горючее для человека, то бишь, водку для русских и шнапс для немцев.

А только под утро Степан Солдатеич задремлет, забудется, а там, глядишь, и солнце опять уже собралось пойти в штыковую атаку – лучи заостряются между деревьями, сверкают жёлто-красными жаркими жалами. Такая картинка рассвета частенько вставала у него перед глазами. Хотя случалось и по-другому: иногда он видел ласковое солнце – раноутреннее, заспанное, где-то за туманами оно еле-еле ворочалось, будто с трудом отрывало рыжую голову от подушек, набитых лебяжьим пухом.

– Рота, подъём! – трубил отец. – Эй! Солдатёнок! Вот тебе одна спичка, больше нам генералы не дали. А приказ такой: добыть огня, сварганить завтрак. Ясно? Тогда вперёд.

И Солдатёнок старался, вон из кожи лез. До слёз доходило, когда одна-единственная спичка зазря пропадала.

– Держи вторую, – великодушничал Стародубцев. – Генерал на всякий случай передал.

– Не надо, – упрямился мальчонка, – обойдусь. Проявляя смекалку, он разбирал патрон, порох высыпал на бересту и начинал химичить при помощи увеличительного стекла – первые лучи ловил. Или с помощью камней добывал искру. Степан Солдатеич, наблюдая за ним, был доволен: Солдатёнок такой подрастал, что нигде не пропадёт, не струсит.

Позавтракав на скорую руку, они дальше двигались – искали «грибочки-ягодки». Или дорогу искали – как пройти поближе к дому. Да не просто так пройти – нужно незаметно пронести трофеи.

В разное время и в разных местах они нашли и в сумерках тайком до дому притащили: ручной пулемёт МГ-34, два советских пистолета-пулемёта Шпагина, больше известные как «ППШ»; револьвер «Веблей Мк VI»; чехословацкий ручной пулемёт ZB-30; советский Дегтярёв и много, много чего ещё…

И вскоре все эти хохоряшки с трудом помещались на чердаке. И тогда Стародубцев – изображая из себя примерного хозяина – выкопал просторный подпол, который был похож на бункер: каменные стены, потайная дверь, неизвестно куда уводящая.

Жена однажды заглянула в эти закрома и ужаснулась. – Стёпа, родненький! – Зрачки у бывшей медсестры стали широкие – как от белладонны. – Ты что? Совсем сдурел? Не навоевался?

– До изжоги! – ответил он, ребром ладони чирикая по горлу.

– Ну, так зачем тебе всё это?

– Да это не мне. – Он замялся. – Это так, для музея.

– Для какого музея?

– Ну, в области который. Соберу и сдам. Денег обещали заплатить. Ты, кстати, не знаешь, где мои трофейные часы?

Ну, те, которые на бриллиантах или на сапфирах, или чёрт их знает, на чём они идут… – Стародубцев делал отвлекающий манёвр – старался голову жене забить разговорами о часах. – Забыла, что ли? Луковка такая, золотая. Под Берлином часовую мастерскую разбомбили, а там…

– Погоди, мы про часы потом поговорим. – Доля напряжённо смотрела на него, не умевшего лгать. – В музей, говоришь? Так чего же ты всё это не сдаёшь?

Он тяжело вздыхал, огорчённый тем, что не удалось отвлечь. – У них пока машины нет. Приедут – заберут. Не беспокойся.

– Да как же я могу не беспокоиться? – Жена всплеснула руками, белёсыми от стирки. – У Николика патронов полные карманы. Я в печку бросила вчера, так чуть со страху не обмочилась. Как шарахнет! Да-а! Тебе смешно.

Пряча улыбку, Стародубцев нарочито хмурился, почёсывая ухо, «узорно» посечённое шрапнелью.

– Тоже хватило ума – в печку патроны бросать.

– А я откуда знала, что это настоящие. Ох, Стёпа, Стёпочка. Беда с тобой. Ну, чему ты парня учишь? Ты подумал?

– Подумал. Если хочешь знать, так этот курский соловей цельную кучу сказок знает наизусть. А кто научил его? Ты, что ль?

– Учи, учи, учитель. Боком бы не вылезло. – Доля Донатовна сокрушенно вздыхала, принимаясь за стирку. – Воды принесите. Вояки.

Глава шестая. Воспоминания и сновидения

Мечтая стать учителем, парнишка из сибирской глухомани самозабвенно читал до войны, читал даже под одеялом со свечкой, однажды едва не устроив пожар. Читал запоем, несмотря на запреты и пренебрегая затрещинами – иногда прилетали от матери или отца. Читал всё подряд, удивляя своей потрясающей памятью: в его голове помещалось великое множество классических русских стихов и рассказов, и целые главы романов. На фронте, до первой серьёзной контузии, Стародубцев своими познаниями даже зарабатывал на хлеб, на табачок. Его, молодого, безусого, одного из немногих навеличивать стали из уважения.

– Степан, понимаешь ли, ибн, Солдафоныч, – зубоскалил старшина Рукосталь. – А ну-ка, ответь на вопрос.

Энциклопедическим познаниям Стародубцева изумлялись даже хорошо начитанные люди из Москвы и Ленинграда.

Наступающая армия однажды остановилась где-то между Орлом и Калугой. Усталые бойцы устроили привал в вечернем лесу, раззолотили костры – подсушить барахлишко своё.

– Наша кухня что-то не торопится, – заметил один доходяга, который как будто питался не солдатскою пайкой, а духом святым. – Гомоюн, ты бы траванул нам байку.

Коротая время, он начал рассказывать странную какую-то историю о том, что «…если кому-то случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, наверно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой».

– Орловский мужик, – говорил, будто книжку читал Гомоюн, – невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живёт в дрянных осиновых избёнках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти. Калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дёгтем и по праздникам ходит в сапогах…