Андрей Дмитриев - Призрак театра Страница 12

Квартира Мовчуна не отвечала. Он знал, что нужно сейчас сделать, но ему страшно стало это сделать, как страшно было б самому вдруг оказаться под прицелом автомата… Он держал палец на рычажке телефона до тех пор, пока иной, совсем нелепый страх не пересилил – ему вдруг стало страшно, что снова встрянет Шабашов – вслух посоветует именно это непременно и немедля сделать… И, весь заныв внутри, Мовчун набрал, касаясь кнопок так, словно они могли обжечь, одиннадцать привычных цифр – номер мобильника Серафимы.

Там поначалу было тихо. На экране странно освещенное и окруженное тенями здание ДК завода шарикоподшипников сменилось вдруг телеведущей, напомнившей, что полчаса назад президент отменил свою поездку в Германию и Португалию. Мовчун прислушался к телеведущей, собравшейся повторить новости последних часов, но в ухо ему вдруг отчетливый и мерный женский голос произнес:

– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…

Мовчун не понял. Он с изумлением глядел в лицо телеведущей, на малый миг решив: это она ему сказала «недоступен»; но нет, она лишь продолжала говорить о том, что в половине четвертого утра террористы освободили пятнадцать детей и что готовится эвакуация жителей соседних домов… Мовчун опять, уже смелее и нетерпеливее, набрал знакомые одиннадцать цифр. И вновь – молчание вначале, затем раздался женский голос:

– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…

Мовчун нажал повтор набора номера, но передумал, предположив, что мог и ошибиться при наборе – и вновь старательно, за цифрой цифру, вызвал мобильник Серафимы. И вновь – молчание вначале, на этот раз, как показалось Мовчуну, необычайно долгое. Пережидая его, Мовчун прислушивался к звяканью бутылок о стаканы, к таинственному бормотанию Обрадовой и Некипеловой, забившихся в обнимку в уголок дивана, и считывал с экрана, на фоне странно освещенного захваченного здания, бегущую строку: для помощи родственникам заложников действует пункт психологической реабилитации…

Вновь женский голос в трубке произнес:

– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…

Тут голос подала Охрипьева: «Нам тоже нужно позвонить», ее сварливым шепотом сейчас же пристыдила Брумберг; не слушая их и никого не слыша, Мовчун опять набрал одиннадцать знакомых цифр, опять прослушал до последнего словечка:

– Абонент не отвечает или временно недоступен…

– Дед, – тихо попросил Мовчун, не выпуская трубки из руки. – Налейте мне, пожалуйста, чего-нибудь и подойдите на секунду.

Как только Шабашов приблизился к нему со стаканом виски, Мовчун забрал стакан, без слов дал Шабашову трубку и вновь набрал одиннадцать заветных цифр. Покуда Шабашов, кивая головой зачем-то, все ждал и ждал соединения, Мовчун глядел на него с каким-то робким напряжением, и Шабашова это так смущало, что голос в трубке он услышал лишь вполуха. Но смысл сказанного понял.

– Ну? – тихо спросил Мовчун.

– Абонент не отвечает, – вздохнул Шабашов, возвращая трубку, но Мовчун ее не взял. Он молча, тем же новым, напряженно-робким взглядом призвал Шабашова к полному вниманию и вновь набрал злосчастный номер.

– Опять сказали: недоступен, – сказал, опять послушав, Шабашов.

Мовчун спросил:

– Это не кажется вам странным?

– Нет, так бывает часто, – сказал Шабашов. – Вообще, я вам скажу, мобильная связь – не самая надежная…

– Я не про то. В голосе, который говорит, ничто вам странным не показалось?

Шабашов молчал, не понимая. Мовчун молчал и ждал, когда его поймут. Не выдержав, признался:

– Мне показалось, это Серафима.

– Нет! – испугался Шабашов.

– Я не уверен, но мне кажется… Мне кажется, что интонация меняется, что каждый раз она мне говорит по-разному… Вы понимаете, о чем я?

– Не понимаю, – признался Шабашов.

– Она мне что-то хочет объяснить, но, видимо, не может… Она пытается мне что-то важное сказать, но ей мешают – и она…

– Вы о мобильниках? – вдруг подал голос Тиша Балтин, не отрывая глаз от монитора. – Я тут прочел, их отобрали. Сначала разрешали говорить, потом отняли.

– Вот видите, вам показалось, – сказал Мовчуну Шабашов. – Мобильники все отобрали, теперь они не отвечают. Вы лучше выпейте, если решили выпить.

Прежде чем выпить, Мовчун внимательно разглядывал стакан, потом, раздумывая вслух, проговорил:

– Пока не отняли, она б могла, конечно же, мне позвонить, было бы куда звонить, а некуда звонить. Как подло все устроено.

С пустым стаканом в кулаке он стал протискиваться к бару, меж кресел, столиков, диванов и людей, все извиняясь и поглядывая на экран: там дыбилось левиафаном, что всплыл в ночи посередине мира, здание ДК, вокруг которого бессонно суетились люди, словно дивящиеся ему, не знающие, как с ним говорить, что делать с ним и как спросить его, зачем он всплыл… Вдали раздался гул, Дворец культуры вздрогнул, стены его поплыли. Мовчун вскрикнул.

– Антенна, – успокоил Черепахин Мовчуна, принимая от него пустой стакан и наполняя до краев. – Как пролетает самолет – плывет изображение. И ничего нельзя поделать. Ты выпей залпом, станешь тверже.

Мовчун послушался и выпил залпом. Голос Тиши, глухо читающего вслух о том, что Аслаханов («Кто он, этот Аслаханов?») ведет переговоры внутри здания, не взволновал его. Вот, я стал тверже и при этом не пьянею, сказал себе Мовчун. Голос за кадром на телеэкране сообщил, что две попытки Асланбека Аслаханова («Ах, Асланбек! А кто он, Асланбек?») вступить в контакт с террористами закончились фактически ничем. Мовчун вдруг понял, что не слишком тверд. Пока садился в кресло, Черепахин придерживал его под локоть, угрюмо приговаривая:

– Шахиды, блин!.. Совок! Кавказская комса конца восьмидесятых. А значит, жить хотят. Все будет хорошо.

– Зачем тянуть на комсомол? – тряхнул седой косичкой Серебрянский. – Мы все вышли из комсомола.

– Не я, – ответил Черепахин с ненавистью.

– Не я, – сказал Мовчун.

– Не я, – прошелестела тихим эхом Брумберг.

– Я в нем, конечно, состоял, но комсомольцем не был никогда, – вставил Шамаев.

– Все будет хорошо, – упрямо повторил Черепахин.

– А вдруг они не комсомольцы, а уже моложе? – спросил Линяев.

Никто ему ответить не решился. В курительной настала тишина, в ней слышен был негромкий шум машин и звук невнятных голосов вблизи левиафана и непрерывный, неумолчный шепот Обрадовой и Некипеловой в углу дивана. Мовчун прислушался к их бормотанию. Не сразу различил слова молитвы: «Святый… Крепкий… Бессмертный… ». Если все будет хорошо, я выучу и буду, буду бормотать, сказал он никому и, поразмыслив, что не следует, пожалуй, больше пить, все ж выпил залпом полстакана виски.

Он незаметно вышел вон, чтобы не пить, когда все стали пить. Уже спускаясь вниз, успел услышать голос Тиши: в том здании еще полно детей, не всех их отпустили. Степану, то есть Николаю, должно быть девять лет – он слишком мал, чтобы предположить: он там. А ну как ей втемяшилось развлечься, пошла туда, ребенка не с кем было вдруг оставить, взяла с собой?.. Конечно, это чушь и думать так нельзя. А вдруг он уже старше?.. Нет, он родился в девяносто третьем. Успел назвать его Степаном, оформить имя не успел – был выгнан навсегда без права видеться с ребенком. Лариса сразу же его переназвала, назло. Степан стал Николаем, злиться глупо, имя хорошее; лишь бы сейчас он спал спокойно дома, а того лучше – дальше от Москвы, на кратовской, к примеру, даче.

Бродя туда-сюда по узким тропкам меж особняков, Шабашов не то чтоб мерз, но чувствовал озноб. Он то и дело поправлял на горле шарф из кашемира, прислушивался к своему дыханию, но нет, простуды в нем не слышал. Верней всего, давление и нервы; еще бы; да и стыдно было б оставаться полностью здоровым, благополучным быть в те самые часы, когда так плохо Фимочке. Как подсказать тем бедным мамам, чтобы детей держали ближе к Фимочке – она сумеет сделать так, чтоб дети не боялись, – а если Степа-Николай там все же оказался: сядь, Степа-Николай, с ней рядом; ты за руку ее возьми, и все, быть может, будет хорошо.

Из гаража выпрыгнул луч фонарика, за ним – еще один, еще, лучи пересеклись, затем оттуда вышли друг за другом парни в камуфляже; угадываемый в темноте и в свете фонарей цвет камуфляжа – цвет полуразложившегося трупа – напомнил Шабашову собственную мысль об этом скопище домов, как об испанском кладбище – и только этим напугал. Луч фонаря обжег глаза, и Шабашов услышал:

– Ты здесь откуда взялся, дед?

– Дышу, – ответил Шабашов, стуча зубами от озноба и от ломоты в груди, – мы тут в гостях у Черепахина.

Мужчины в камуфляже вмиг потеряли к нему всякий интерес и кучкою пошли куда-то прочь, похлестывая стены и заборы лучами фонарей. Ленивая сержантская походка. Он вспомнил, как манила она в детстве, когда дед-генерал из Кратова, желая увлечь внука на военную стезю, таскал его с собой по воинским частям и полигонам. Он вспомнил приграничный полк у заполярной Печенги, посты в пустоте, плакат на голой, как гранит, дороге в скалах: