Александр Тавровский - Каменная могила Страница 12

А коридор некрашеный, чуть подмытый и тёмный, как челябинская подворотня. Раз Ирка попробовала покрасить, Давид сразу же всю краску на себя собрал. И лампочку вкрутить в коридоре было некому: потолок под небо.

Один слесарёк из бойлерной к Марье всё ходил помогать – то за рублём, то за трёшкой. Марья попробовала его попросить лампочку вкрутить.

– Ты чё, – говорит, – бабка! В своём ли уме! Я же, мля, сантехник, а не электрик. Там – трубы, а тут – лампочка! Соображай! Дай лучше ещё рублик… на таблетки от головы.

Бетя любила ходить к соседям на чай. А в первую нашу брачную ночь даже пошла к ним ночевать. Я загадал: дня на три – не меньше. Как полагается. А она на второй же день назад припёрлась. Клопы, бурчит, закусали! Что ж они, думаю, тебя живьём не съели! Всю свадьбу испортила!

Я Бетю ещё до свадьбы очень полюбил. Попробовал ей приятное сделать: пол в коридоре отодраить. Не красить же по ржавчине. А Бетя как разорётся:

– Ой! Смотрите! Он нам весь пол протрёт! Своё бы так не тёр, пожалел бы! А чужое – можно!

А Марья из другого угла:

– И что вы, Ирочка, всё время грудь над раковиной моете? Я же там, извините, лицо умываю!

В последнее время Давидка встал на учёт в психдиспансере по старости. А раз встал, надо действовать! Садится, гад, на пол и оловянной миской лупит себя по башке до крови. И какую-то молитву воет. Страшно воет, как предсмертно. Всех клопов распугал. Они к нам побежали. Мы их – обратно. Жуть! Радио уже сипит от усталости, он воет, и этот бой тарелки по старым костям в темноте, как в джунглях! А тут ещё Маша его заснуть не может, скулит:

– Давид! Не бей! Лучше умри! Но тихо… Или я умру, кому хуже будет? У меня же сахарный диабет. Мне спать нужно.

А он воет со словами:

– Саша! Вызовите «скорую»! Скажите, что в доме сумасшедший. Пусть сделают мне электросон. Уууу!

И вдруг ночью стучат в нашу комнату. Открываю: лунный свет через кухонное окно тянется по коридору. И на конце его стоит Давидка с приёмником на шее. Лицо синее, в крови, с белыми от небритья пятнами. Сам в кальсонах и какой-то драной тельняшке.

– Саша! Маня лежит как-то не так. Я кричу-стучу, а она молчит. Посмотрите, пожалуйста!

Маня, действительно, лежала как-то не так. Ноги закинуты на кровать, а туловище с головой – на приставленных к кровати стульях. И во всё высохшее до зелени лицо – глаза. А в глазах!… нет, не смерть… хуже! Отблеск атомного взрыва, который раскалывает её голову. Дикое удивление, ужас от необъятной боли, раскаляющееся добела и быстро остывающее сознание. Казалось, я вижу, как с треском разрываются засклероженные сосуды, кровь глухо выплескивается на пространство мозга вместе с остатками энергии, которой могло хватить ещё на несколько лет такой полусонной жизни. Марья Давидовна пыталась что-то сказать, и что-то ей удавалось. Так я узнал, что должен позвонить её ближайшей подруге – врачу. Марья-то была когда-то медсестрой в медсанчасти ЧТЗ, и все её знакомые – оттуда. Давидка вцепился в её руку и тупо бормотал:

– Маня! Ты хотела спать. Так спи! Сегодня я не буду тебе мешать.

Когда приехала подружка, Марья была уже в коме. Наутро медсестра пришла делать какой-то странный укол. Я спросил:

– Как она?

– Почти покойник, – ответила медсестра, заправляя шприц.

– А после вашего укола?

– Может, и очнётся. Это не исключено.

– Очнётся?

– Да. И будет всё чувствовать.

– И боль тоже?

– Боль? Страшную!

– А потом? Всё равно умрёт?

– Как все, – промямлила медсестра, о чём-то задумалась, посмотрела мимо меня, выдавила весь шприц прямо на пол и спрятала его в железную коробку.

Вечером ещё одна машина подруга попросила меня помочь вытащить из-под больной грязную простыню. Я помог, вырвал прямо на эту вытащенную страшную простыню и понял, что дожить до такого мне никак нельзя. Упаси Бог!

А поздно ночью начался кошмар. Маша хрипела в своей полутёмной комнате, а Давид с настольной лампой бродил по квартире, как будто что-то искал, и длинный провод тянулся за ним, как узкая тень, застревая в чём попало. Иногда он подходил к жене, долго рассматривал её с разных сторон, чмокал губами и качал головой.

Потом стучал к нам в дверь и голосом железного человека объявлял:

– Саша! В комнате находится мёртвое тело моей жены. Позвоните в исполком. Я же не могу спать с покойницей!

Затем снова кружил по квартире и снова стучал к нам:

– Саша! Пусть сделают мне электросон. Я, кажется, ветеран войны. Я целую ночь стучу миской по больной голове, и никто не слышит. Это – бесчеловечно!

Через два дня Марья умерла. Давидку его бывшие товарищи по работе отправили доживать в сумасшедший дом на АМЗ. Там ему наконец сделали заветный электросон, и он успокоился. Комнату по нашей просьбе опечатали. Но всё равно соседи ещё долго и громко шептались в очередях о нас с Иркой:

– Это они специально деда в психушку спихнули. Квартирка-то коммунальная! У них кругом всё схвачено. Во, блин, порядочки у этих… тех, как в Израйле!

Эх, Бондик! Лечь бы на твою тёплую подстилку, свернуться калачиком и голову закрыть лапой! Думаешь, плохо? Всего-то нас на этом свете – я да Ирка, да Надька, да Машка, да ты, сукин сын. А дальше, сколько ни гляди – никого!

Глава 12

Чёрт! Как быстро растут эти собаки. И как поразительно мало живут! Меньше шакала. При таком коротком веке только и остаётся – поскорее расти. Моей жизни хватит ни на одну собаку. А я хочу только одну – на всю жизнь. И пускай она меня даже как-нибудь переживёт. Но как? Над этим стоит подумать.

А думать, как всегда, абсолютно некогда. Уже полшестого утра, и Бонд давно тычется мордой в мою морду и легонько стучит лапой по диван-кровати: пора, мол, на улицу, так сказать, гулять. Забыл? Могу, мол, погулять и тут, рядом с диваном, но, что скажете вы, когда проснётесь? Могу пойти и один. Но что скажут знакомые псы, что они о вас, лентяях, подумают, когда я приду на полигон без тебя?

– А ты полагаешь, что они, вообще, могут что-то подумать?

– А что тут полагать! Вчера уже одна овчаренция всю прогулку интересовалась: есть ли у тебя дети? Я говорю: конечно, по кличке Надька, идём покажу. Странно, лает, откуда же, если у его брата нет! А сама, сука, никак не ощенится, с раком и хозяин – пьяница!

– Хорош, Бонд! Это всё Бетины сплетни. После свадьбы она каждой дворняжке лично донесла, что я – бездетный и почему. Ирка её поймала и спрашивает:

– Чё ж ты, бабушка, такое врёшь?

А Бетя сперва рассердилась:

– Шоб я так жила, как я вру!

А потом вынула зубы, протёрла их передником, вставила обратно и оскалилась:

– А из-под спидныци можна и чорту дулю показать!

Ну Бетя, ну щыра украинка, ну упырь! Тут Бонд наверное скажет:

– Окэй! Гулять так гулять! А от этих длинношерстных всегда псиной несёт, особливо после дождя. Плюнь! А интересно: какой породы Бетя?

Мы пошли к полигону по нашему двору. За длинной шеренгой пятиэтажек «дворцового типа» медленно оживал гигантский – во весь город – проспект Ленина. В одном из домов нашего двора жил генеральный директор ЧТЗ Ложченко. Теперь это никого не интересовало, кроме рэкетиров. Никакой романтики!

Хоккейная коробка густо заросла травой. Такого чертополоха я не встречал и на пустырях! Зимой он прорастал даже через лёд. И если бы там играли в хоккей…

Во многих окнах уже горел утренний свет. Приглушенный шторами, он был то красный, то жёлтый, то буро-малиновый, то вообще какой-то сумеречный. Всё зависело от цены штор. Дорогие шторы переливались и бликовали. Где-то вместо штор висели короткие блёклые занавески или не висело ничего. Там на допотопных витых шнурах с потолка свисали обыкновенные «лампочки Ильича».

Во дворах пахло кислым перегноем мусорных баков. С некоторых пор «продовольственные отходы» стали собираться отдельно. Это было так ново и современно, что мусорщики по неделе не вывозили их со двора, а после сбрасывали в одну машину с мусором. Поэтому и жильцы не всегда доносили вёдра до баков, иногда опрокидывая их в хоккейную коробку.

Бонд рвал поводок. Мне это надоело, и я отстегнул карабин. Что я наделал! Эта рыжая бестия, одурев от свободы, сперва кинулась мне под ноги, а затем замелькала между мусорными баками и детской площадкой. Наконец, выбрав свой куст, присел и, смешно выпятив нижнюю челюсть, замер в крайней сосредоточенности. Но как только я протянул руку к ошейнику, Бонд, высоко подпрыгнув и, кажется, не докакав, бросился к ближайшему подъезду. Стукнувшись лбом об его дверь, он, как бильярдный шар, отскочил метров на десять, встал в стойку и, чудно склонив вбок лобастую голову, нагло посмотрел в мою сторону.

«Кажется, он сильно подрос, пора его учить!» – успел подумать я, но было уже поздно. Бонд забежав за мусорный бак, схватил зубами огромный кусок чьей-то гнилой кожи, а после этого стал абсолютно неуловим.

Он рвал и жевал эту гадость с остервенением голодного людоеда, но кожа оказалась совершенно несъедобной. И это привело меня в тихий ужас: теперь его точно не поймать никогда! Мне просто не дожить до конца этого завтрака. Но должен же мой диванный монстр когда-нибудь продрогнуть? На дворе минус четыре, а шерсть боксёра как хвоя – одна видимость!