Алексей Доброхотов - Легенда о Пустошке Страница 12

– Стало быть, старое вспомнил? За старое того… да? – догадался участковый.

– Схоронили – беда. Места себе не найду. Как вспомню, итить твою макушку, – тоска. За что, спрашиваю? Куда годы делись? Ничего, итить твою макушку, не осталось. Впереди бездна, пустота, мрак, – философски заключил старик.

– Значит, не отрицаешь, что виноват? – потер ладошки милиционер.

Уронил дед голову на грудь и слил по щекам слезы.

– Значит, добровольно сдаешься?

Афанасий только кивнул.

– Молодец. Давай руки, я тебя арестовывать буду, – участковый достал из кармана наручники и повертел ими на пальце перед носом разоблаченного преступника.

– Ты кто? – уставился осоловевшими глазами старик на расплывчатую физиономию чужого человека, словно впервые его увидел.

– Кто? – не понял милиционер, обернулся. Но третьего рядом не обнаружил, – Я?

– Ты.

– Донкин. Участковый. Арестовывать тебя пришел. За убийство, – пояснил Василий Михайлович.

– Кого?

– Что кого?

– Кого, итить твою макушку, тебя звал? Уйди. Мне плохо, – отмахнулся дед.

– Ты, мужик, на меня не обижайся. У меня работа такая. Ты убиваешь. Я арестовываю. Давай ласты, клеить буду. Отдай бутылку. В принципе, я тебя уважаю. Ты молодец. Самогонку варить умеешь. Не то, что эти в Селках, губошлепы. Такое пойло… башка трещит, – участковый забрал бутыль, глотнул из горлышка, блаженно зажмурился, ощущая приток живительной влаги, – Забористая. Ценю… Эх, в баньку бы сейчас… – на этой фразе голова его тихо поехала в сторону и он медленно стек с неудобной лавочки на теплую мягкую землю.

Мысль медленно погасла в гулкой голове, и глубокий сон объял истомленное трудной дорогой тело работника милиции.

* * *

– Итить твою макушку, – оценил результат Афанасий, озирая блуждающим взглядом вокруг родной двор, – Был человек, нет человека. Куда делся? Вот он! Откинул тапочки. Итить твою макушку, это же мои тапочки. Верка! Верка! Это мои тапочки!

– Господи, Василий Михайлович! Что это с ним? – выбежала на крыльцо Вера Сергеевна.

– Это мои тапочки, – поднял с земли кожаные шлепки Афанасий, – Итить твою макушку! Он их спер. Верка, мент тапки спер.

– Да не спер. Я дала, – пояснила супруга, поспешно подбегая к участковому, – Василий Михайлович, что с вами? Вы меня слышите?

– Может это и Василий Михайлович… а тапочки мои, итить твою макушку, давать не надо. Зачем? Может он больной. У него может грибок. Как я одену?

– Дались тебе тапочки. Старые это тапочки. Ты их давно не носишь. Брось, пакость всякую, – завертелась вокруг хозяйка, – Давай, поднимай его. Опять нализался! Ну, что ты с ним будешь делать!? Вот что теперь делать? Вот, сволочи, же вы какие! Опять упились, черти лохматые! Одна морока мне с вами. Откуда бутыль взял? Она для тебя припасена, что ли?

– Давай жрать, Верка, итить твою макушку.

– Щас. Жрать тебе. Бери его, говорят.

– Кого? Этого. Кто это, итить твою макушку? – наклонился старик, чуть не падая следом, – Это он пистолетом махал? А если бы стрельнул? Если бы глаз выбил? Слепым ходить? Видала, какой о… – поднял старик вверх указательный палец, – Арестовывать, итить твою макушку, пришел.

– Тебя? За что? – встрепенулась супруга.

– За Надьку. Слыхала? Я ей, итить твою макушку, по морде дал.

– Ты? Надежде? Когда?

– До тебя еще. Давно. Она, итить твою макушку, мне этого простить не могла. Откуда он знает? Арестовывать пришел. Итить твою макушку… Ишь как?..

– Вспомнила бабушка девичий вечер. Брось. Глупости все. Бери нести, черт лохматый. И почто ты только на мою голову свалился. Бери, говорю. Чего сидишь?

Старик, наклонился, поднял с земли наручники,

– Итить твою макушку, гляди штука какая. Лучше веревки. Помнишь, в кино видели? В клубе тогда… про этих… как их там… шпионов… Мне такие надевали. Крепкая штука. Арестовать хотел, итить твою макушку. Тапочки мои одел…

– Давно сжечь пора эти тапочки. Чего ты к ним прицепился? Я дала. Старые они. Кошка еще в них написала. Никому не нужные. И ты никому не нужен. Вовсе не к тебе он приехал. Он к Надежде приехал, понял? – пояснила выходящая из себя супруга.

– Допустим, я виноват, – продолжал рассуждать старик, – Обыкновенное дело. Подумаешь, звизданул по морде. Итить твою макушку, с кем не бывает? Она померла, что ли? Столько лет прошло…

– Давно пора тебя арестовать, черт лохматый, – зло отрезала супруга, – С утра ничего не ел и напился? Разве так можно? А этот гляди, как раскинулся, боров. Куда вот его сволочить? Весь двор, черт лохматый, занял.

– Что я ему сделал? – продолжал дед пьяный разговор, – Сижу, никого не трогаю. Заявляется. Здравствуйте! Видали начальника? Давай-ка его. Вот так, – дед, несмотря на изрядное опьянение, ловко защелкнул стальные браслеты на запястьях участкового милиционера, – Пускай Надьку ловит.

– Очумел, черт лохматый? – опомнилась Вера Сергеевна, – Это же наш участковый, Василий Михайлович!

– Итить твою макушку, – заявил Афанасий, – Сижу. Пришел. Наорал. Кто он такой? Тапочки мои одел…

– Ой, дурной, ой, дурной, – всполошилась баба, – Он же милиционер!

– В гробу его давеча видел. Их всех арестовать надо! – зашумел дед и, вдохновленный вспышкой собственной революционности, наклонился, достал из милицейской кобуры табельное оружие и, потрясая им в воздухе, решительно направился в сторону леса, – Где тут менты? Выходи, итить твою макушку! Всех заарестую! Все порешу!

– Вот, дурак! Вот, дурак! – запричитала супруга, но старику она не помеха. Нетвердой походкой он миновал дальнюю калитку и скрылся в глубине дремучего кустарника.

Вера Сергеевна в отчаянье махнула рукой в след мужу и потащила тяжелую бесчувственную тушу участкового в сторону сарая. Ближе – некуда. Не оставлять же на улице? Не в первой бабе пьяных мужиков таскать.

Как так получилось, что дед арестовал милицию, он и сам не понял. Вышло как-то само собой, как часто бывает, когда следуешь неосознанному внутреннему побуждению, особенно если оно сильно сдобрено алкоголем. Потом обычно ничего не помнишь, и совершенные действия воспринимаются забавным происшествием. В том случае, если они не заканчиваются весьма печально. Но кто думает о том, как они могут закончиться? Это все будет потом, в далеком будущем, где ничего еще не известно. А пока все легко и понятно. События складываются сами собой в свою логичную последовательность, отворяя одну из дверей в длинной череде возможного.

* * *

Взобравшись на пригорок, дед вышел к деревенскому кладбищу. Ноги сами принесли его к свежей могиле Надежды Константиновны.

Простой деревянный крест, наспех сколоченный из двух досок, песчаный холмик, прикрытый скромными елевыми веточками. Сквозь мохнатые кроны высоких сосен солнечная паутина по сухой земле стелется, пушистые облачка чистят голубое небо, птички свиристят по-весеннему, а настроение у деда паршивое. Прислонился к кресту, вздохнул тяжко.

– Ушла, Надюха, оставила, – произнес он, – Мне то что, итить твою макушку, делать? Чего ждать? Так и буду вас баб на кладбище по одной носить? А меня кто снесет? Сколько протяну, сколько самогонки выпью, все одно – конец – сюда, рядышком. Если хоронить, кому будет. Эх, Надька, итить твою макушку… Во что ты нас вогнала? Где оно твое Светлое будущее? Вот это оно, что ли, лесом заросло. Видишь? Дома пустые. Люди все кончились. Некому строить, итить твою макушку, коммунизм? Начудила и в кусты? Эх…

Присел рядышком на чужую скамеечку, задумался. Жил, себе жил, день за днем перелистывал, все ждал, когда оно лучшее станет, и вот тебе на… Обманули. Поманили, увлекли и бросили. Старое порушили, нового не дали. Кинули калач размером с кумач, и думали им как Христос весь мир накормить. А не вышло.

Вновь стрика забрала печаль, да такая, что хоть волком вой. Откуда только вынырнула? Не из леса. Изнутри. Прет, как цунами. Ни самогонки выпить, ни пожрать – ничего не хочется. Куда сбежать от проклятой? Некуда. Лес кругом. В самую пору повеситься. Вот кабы деньги были, в город бы сбежал. Там много веселья разного. Только кто его там ждет? Страшно одному в городе, да и денег нет. Если только у старухи взять. Да разве она даст? Сынам копит. Вернется, говорит, Федька, ему на хозяйство надо. Если, конечно, вернется… Хорошо бы вернулся. Может, и тоска тогда уйдет. А не уйдет, так похоронит, как положено, батьку. Вот здесь на теплом пригорочке, с нею рядышком… И что в этом городе делать? Годы не те. От былой красоты один голый череп остался с оттопыренными ушами. Какой бабе такой хахель нужен? Смех один. И деньги не помогут. Глупости все. Не уехать отсюда. Некуда, да и незачем. От себя не уйдешь. Кончено все. Прошло, словно один день. Не туда жизнь повернула, не за то ушла, не за то её отдал. Нужно было за землю держаться, хозяйство вести. Какое бы оно теперь стало это хозяйство… Так ведь не дали бы. Задушили. Замытарили. Какое может быть хозяйство, когда рядом Надька сычом смотрит. У кого было тогда смелости набраться против нее переть? А теперь силы не те. Жизнь хоть и повернулась по иному, да поздно. Не сбыться мечтам: чтобы дом большой и земли много, чтобы стадо тучное и работники работящие. Не такое грязное, убогое, колхозное. Смотреть на него больно. Чтобы, как на картонной коробке из под молока: чистые, ухоженные, толстые. Чтобы трактор весь день трещал, и чтобы конюшня битком, чтобы верхом на коне по полю…