Станислав Хабаров - Формула красоты Страница 12

Русских всегда везут в конце концов в Carrefour – гигантский универсальный магазин на дорожном перекрёстке, где решаются все коммерческие проблемы. Везут нас и в этот раз. Запомнились два обстоятельства. Потерял голову майор Колоницкий из Звёздного городка. Он носился то с мультисистемой, то с видеокамерой, бормоча, не в силах выбрать и повторяя в уме возможные варианты. Не мог он представить, что на выданные командировочные (до этого он их и деньгами не считал: выдали и выдали) можно купить вещи, вчера недоступные, а теперь, очевидно же, ставшие необходимыми. И он бегал по магазину, складывал и вычитал, и пришлось его чуть ли не связывать и в автобус загонять, но и там он всё вздрагивал и бормотал. Все уселись, но нет Соньки и Таисии и, конечно, вместе с ними шефа и Грымова.

Все приучены, дисциплинированны и начинают вспоминать, как бродила Сонька сперва притихшая среди вещевого мироздания, брала в руки разные вещи, рассматривала, со вздохом возвращала. Все сидели и ждали и даже вымуштрованные шоферы-французы начали роптать и повторять, что так нельзя и нужно уважать остальных. Но нашим парам было наплевать. Они вели себя так, как вели себя после новые русские, с той только разницей, что у нуворишей карманы были полны, а здесь возможности были командировочные и приходилось мучаясь выбирать.

Конечно, женщинам нужно было не только себе выбирать, но и помогать попутчикам. Ведь только их расположение позволило им оказаться здесь и всем воспользоваться не за свой, за государственный счёт.

Наступил, наконец, заключительный здешний день, когда на прочее места уже не оставалось. Разбудили нас рано. Раннее утро, серое в неприглядности. Таисия с озабоченным лицом пересчитывает чемоданы. Люди второго плана, заметно отличающиеся от тех, кому играть следующий акт. Последний подъём к автобусу. Шеф, пыхтящий с огромным чемоданом. Я предлагаю помощь, и шеф небрежно соглашается. Теперь мне приходится попыхтеть. Чувствую себя униженным и полагаю объясниться в дороге. Мрачен сегодня наш шеф – клоун свободной деятельности, доктор околовсяческих наук, академик традиций Григория Распутина, как говорили в детстве – профессор кислых щей. Однако при всём при этом он – вершитель наших судеб. Увы, это так, от этого никуда не денешься. И что поделаешь, если мир жаждет отличий, регалий, внимания. А он творец собственной судьбы. Он сам себе всё организовал – заслуги, почести, звания. И если выпустить энциклопедию «Дал-взял» с ясными правилами «На брюхе к успеху», шефу по силам вписать в неё большую определяющую главу.

К чему разжигать в себе страсти? Их можно в зародыше погасить. Прийти вечером к шефу с бутылкой, с идеей и тщательно всё обговорить. Но нет уже времени для таких вечеров. Время закончилось. Разве что в дороге отыщется десять минут? Дорога у нас – длинная, и я повторяю про себя свою умную речь, пока шеф беседует с Хустовым. Он просто не видит моих стараний, да и меня самого. Я не попал пока в его поле зрения или вне его принципа «Ты меня уважаешь?» Я не учёл его слабости. И, может, не слабость это, а моё непонимание. Ведь есть серое пятно на паутине, невзрачное, что кажется оно свидетельством неумения или небрежности, а на деле оказывается сложной системой микроотражателей и является совершенным сигнальным устройством ловчей сети. С виду всего лишь пятно. Я повторял свою речь про себя и мучился, а за минуту до прибытия в Марсель шеф, наконец, сказал: «Давай».

Но что «давай?» Я всё-таки уважаю себя и как объяснить мои надежды за пару минут? И вот показалась уже золочённая фигура Мадонны-Спасительницы на высокой горе, и гидша-переводчица заверещала в микрофон. Мы покатили по узким марсельским улицам в сторону гавани, свернули на улицу Каннобьер и остановились у пакгауза, и по всему сделалось ясно, что время разговоров закончилось.

Я и сам понимал неуместность деловых разговоров. В какие годы мы окажемся в этих местах? Ведь рядом Арль с известной признанной красотой арлезианок, Камарг – прапрародина ковбоев, прославленный Тараскон. Всё это нам, конечно, не увидеть, хотя оно тут, под боком, рядом, в каком-нибудь часе езды. Как локоть, что рядом, а не укусишь.

Куприн писал о марсельской прибаутке: «Если бы в Париже было что-нибудь похожее на улицу Каннобьер, то это был бы маленький Марсель». Мы ехали вдоль порта к заливу, чтобы увидеть с берега замок Иф. Доехать до берега не удалось. Сопровождающие спохватились, что времени к самолёту – в обрез. Из припортового калейдоскопа мы долго видели парящую над домами Notre Dame de la Garde и сияющую над куполом фигуру Пресвятой Девы – покровительницы моряков.

Святая дева, помоги. Но в чём? Сделанное забыто. Интересует несделанное. Подводя итоги, мы копались во вчерашнем дне. А был и сегодняшний. Поезд новых проектов стартовал с местного перрона и пока ещё набирал ход. Он двигался в будущее, в котором мы не обязательны.

Борьба с начальством по смыслу близка к форме богохульства. Бесполезно в небо плевать: всё возвращается. В Марселе мы прощаемся. Счастливчики едут в Биарицц: шеф, кагебешник, Таисия… Я им завидую. О Биарицц – город мечты из литературы: Брет, Фиеста, Хемингуэй. Всё всколыхнулось во мне. Набоков, Стравинский, да мало ли. Попасть в этакое недоступное место мечтаешь всю жизнь… «Знаковое место». Для того, чтобы чувствовать его особенность, нужно носить его мир в себе. А они отправляются туда холодные и равнодушные, для них мёртв и мир окружающей красоты. А мне отправляться теперь домой отсюда, откуда всего «два шага» до мира волшебных снов.

Марсель окрашен для меня светом несправедливости. У портового пакгауза расходятся наши пути, причём, как выяснилось, бесповоротно.

Любопытно появление на свет стрекозы. Из гусеницы, призванной ползать, не поднимая головы, из шкурки её, оболочки, скафандра выбирается что-то уродливое: непохожее, влажное, липкое. Куда, зачем? Чему призвано оно служить? Но вот обтёрлась чуть-чуть, обсохла и вот полетела на хрупких крыльях чёрт знает куда. А куда? Куда приказал инстинкт.

Марсель сохранился для меня в фокусе света пакгаузом, у которого бесповоротно разошлись наши пути, камнем преткновения в стране дураков, существующей не географически, но реально в нашей жизни. А билетёршей у входа встала никчёмная баба, которой лишь билетёршей у входа и стоять. И лет ей – вагон и ни кожи, ни рожи, а преуспела она в политике «дал-взял».

О, жалкие корни шефовой нищеты, требующие орошения. Но вот их начали увлажнять. Ей было в ту пору сорок семь лет, а он на три года старше. Она тогда коброй вытянулась рядом, подняла голову, готовая разить наповал. Вокруг нас в жизни всегда существуют монстры в зародыше, спелёнутые тысячью причин, однако готовые двинуться в рост сказочными темпами и подобно сорняковой поросли заполнить всё. И не дай бог случиться такому. Картина не для слабонервных. Но есть ли выход для нас или просто нет выхода?

В любом забеге существуют окна, когда можно вырваться, вынестись из толпы, бежать впереди, конкурируя с единицами. Да, так и следует поступать. Я же наоборот – торможу. И все забывают о твоих возможностях, и ты плетёшься в хвосте, среди неудачников, ругая тех, кто вырвался вперёд, объясняя их успех нечестной борьбой, продажей, торговой политикой «дал-взял». В те времена, когда я был впереди, я себя неловко чувствовал и нагружал себя до изнурения делами, желая оправдать своё место. Я создавал себе мир в декорациях красоты и окружающие подыгрывали. Так было прежде и в Ницце, но только в начале.

Вот зазвучала иная шефова музыка, и окружающие разом перестроились, а капельмейстером с жезлом впереди оказалась Тайка, Таисия, ТТ, поставившая на кон и выигравшая. С ловкостью мангусты она выбирала каждый ход, использовала ведущих. Ведущий действовал, как ледокол, а дальше двигалась она в крошеве льдов с редкими чистыми оконцами. Когда что-то мешало, становилась она то мангустой, то коброй: бросок, укус, разящие наповал.

Теперь помехой им был я. Странное дело, ведь я считал, что помехой делу только они. Мы ведь работники. А они лишние, и дело выполняют тяп-ляп. Но не о деле шла теперь речь. Я стал помехой всему. Я не увидел в убирающей постели горничной министра иностранных дел. К тому же каждый делом учится. Как в допотопные времена мальчиков из деревень посылали к сапожнику. Он ими помыкал. Били за всё, посылали за водкой, но эти мальчики верили, что их время придёт. Сила развития их непременно вынесет. И ты на виду у всех, словно в открытом космосе, сделаешь первый шаг и боязнь пройдёт.

Возможен, конечно, и пасс в сторону. Но для мужчины страшнее всего – лишиться нужной работы. Начальство, оценивая твои труды, поморщится: не так и не то. И так отныне всегда, что бы не делал ты, и ты засомневаешься в конце концов и станешь неудачником. А могут просто без фокусов – уволить разом тебя и идти некуда. Ты проработал на фирме жизнь, к другому не приспособлен совсем. Ты как ручное животное, выпущенное на волю в в лес. Словом, как скажет шеф: «полный абзац» или «Ни в п…ду, ни в Красную Армию».