Алёна Жукова - Дуэт для одиночества Страница 13

– Чего пришла, может, забыла чего? – злорадно уставилась она на Лизу.

– Письма. Вы получаете нашу почту? Мне письмо из Израиля не приходило?

– Тьфу ты! И эта туда же! Да чтоб вы все уже, к черту, уехали! Чище воздух будет.

– Я от учителя письмо жду.

– Не было никакого письма. И пусть Верка, наконец, на почте скажет, чтобы вам туда носили, а не сюда, понятно?

– Учитель не знает нового адреса. Письмо может сюда прийти.

– Так что, мне на него молиться?

– Нет, просто не выбрасывайте, пожалуйста, я за ним приду.

– Что значит – придешь? С пустыми руками не приходи, ясно?

Лиза повернулась и пошла через двор, по тропинке, в которой помнила каждый камень, каждую расщелину. Старый вяз у дороги облетел, и его корявые ветки, отлакированные дождем, натужно скрипели. Противно моросило. Лиза подставила и без того мокрое лицо дождю. Она вспомнила, как Ася Марковна выгуливала ее под этим деревом зимой и летом. Его ветки почти касались окон их квартиры. Жизнь дерева – его весенняя «ветрянка» набухших, как оспины, почек, летнее шушуканье буйной листвы, осенние этюды в охре и зимняя известковая мертвенность стали для Лизы частью собственной жизни. Она думала сейчас о том, что у нее с вязом была общая жизнь, точно так же, как с Асей, Майей Эдуардовной и Пашей. А теперь они с деревом расстались и с ее любимыми людьми тоже. Но к дереву она может прийти, прикоснуться щекой, а к ним – нет. Она стояла, прижавшись всем телом к мокрой коре вяза. Дождь усиливался. В консерваторию идти не хотелось.

С начала учебного, первого в ее жизни студенческого, года Лиза все никак не могла войти в колею. Она была самая младшая на курсе, а попала в класс к самому старейшему в консерватории педагогу – профессору Анне Валерьяновне Сергеевой, ученице самого Генриха Нейгауза. Профессору было за семьдесят, она называла Лизу – деточка, близко усаживалась и постоянно притрагивалась к ее рукам своими войлочными ладошками. От Анны Валерьяновны пахло сердечными каплями и пудрой. Буквально же на первом уроке Сергеева пустилась в хорошо отрепетированные воспоминания о великом учителе и предупредила, что в свое время Генрих Густавович, будучи совсем юным, заставил себя сесть на упражнения – «пятипальцовку», которые и привели впоследствии к совершенному владению инструментом и филигранной технике.

– C них и начнем, – резюмировала профессор, – и будем продолжать, пока аппарат не будет готов к серьезным нагрузкам.

После свободы и праздника, которым был каждый урок с Пашей, муштра Сергеевой стала для Лизы настоящей мукой. Единственной отдушиной были классы композиции у Анисова. Он по-отечески опекал Лизу и был счастлив увидеть ее на уроке после болезни.

Анисов смотрел на похудевшую, осунувшуюся Лизу и пытался ее разговорить. Он чувствовал, что на душе у нее нехорошо.

– Поздравляю! Я слышал, что вы переехали в отличный район и в хорошую квартиру, – бодро стартовал учитель. – И знаю от мамы, что у тебя теперь новый инструмент. Рояль – это правильно, совсем другое ощущение, правда?

– Правда, – равнодушно ответила Лиза, – теперь все другое.

– Ты не рада?

– Рада, только еще не привыкла.

– А знаешь, кто мне звонил? Догадайся, – и Анисов хитро прищурился.

У Лизы галопом понеслось сердце и сжалось горло.

– Павел Сергеевич?

– Он самый. Доволен и счастлив. Пока сидит в Италии и ждет разрешения на выезд. Похоже, они пытаются прорваться в Штаты вместо Израиля, но как получится – не знает. Передавал всем привет.

– А мне? – жалобно и, как показалось Анисову, с легким трагизмом в голосе спросила Лиза.

– И тебе тоже, всем.

– А почему не пишет?

– Думаю, не до того, наслаждается свободой и красотой.

– Значит, забыл…

Отчасти, это было правдой. Историю с Лизой Паша постарался вычеркнуть из сознания. Но память иногда выстреливала какой-нибудь длинноногой девчушкой на улице. Опять тянуло в паху, покалывало под ложечкой, но хотелось поскорее сбросить балласт вины и с легкостью распрощаться с прошлым. А прошлое постепенно растворялось в яркости новых впечатлений, еще не жизни, но уже пребывания в ином пространстве, в постепенном осознании его безграничных возможностей. Пустые слова – Австрия, Вена, Италия, Рим теперь материализовались в цвета и формы, запахи и звуки. Вместо черно-белого кино их прежней жизни, закрутилось цветное – в красивых декорациях, на незнакомом языке и с авантюрным сюжетом. Пока оно им очень нравилось.

Уже в самолете, перевозившем их семью в Вену, Паша тихонько шепнул Мусе, что в Израиль не поедет, а попробует через Италию попасть в Штаты. А если девушки хотят к братьям-евреям, он не возражает. В конце концов, они могут потом к нему приехать. Многие семьи тогда отказывались ехать в Израиль и устремлялись в Америку, Австралию и Канаду. Резон их был ясен и туманен одновременно: «Запад – это Запад, а Восток – это Восток, и ничего с этим не поделаешь». Паша аргументированно втолковывал Мусе, что ему сионистские идеи чужды, работать в кибуце и учить Тору ему неохота. И потом – там арабы и война. Кому все это надо? Оказалось, что у Муси тоже не было однозначного решения в пользу Израиля. Вникая проникновенному шепоту мужа и глядя в иллюминатор, она вдруг радостно заявила Паше, что абсолютно с ним согласна! Но только не Штаты, лучше в Австралию – там кенгуру, попугаи и «вечная весна». Павел погрустнел, он рассчитывал «потерять» семейство на переправе, хотя знал, что это будет не просто. Никаких родичей и друзей нигде в мире у него не было, а самое главное – не было ни одной капли еврейской крови. Он мог быть только пассажиром, хотя говорили, что можно прицепиться к каким-нибудь «толстовцам» или кричать, что тебя притесняют как сексуальное меньшинство. Это был долгий и трудный путь, а Паша не отличался необходимой в такой ситуации решительностью и беспринципностью. Он, как всегда, положился на то, что время все расставит, всех расселит, и, когда семья приземлилась в Вене, промолчал. Решение приняла Муся. Как только к ним в Австрии подошел представитель «Сохнута», она не задумываясь ответила, что в Израиль они не поедут.

Труднее было уговорить тещу – она рвалась к родне в город Ашдот.

Несмотря на внутрисемейную ситуацию, схожую с известной басней про лебедя, рака и щуку, они все были отправлены в Италию для ожидания разрешения на выезд. Там вдруг замаячила, объединяющая семью, идея эмиграции в Канаду, так как у Муси в Монреале жила старая подружка, которая могла стать гарантом, а тещина ашдотская родня давно мечтала переехать в Торонто. На том все и успокоились, решив сменить жаркий юго-восток на прохладный северо-запад.

Жизнь переселенцев в маленьком итальянском городке Ладисполи, недалеко от Рима, напоминала каникулы перед сдачей серьезного экзамена. Все много пили, гуляли, но не забывали готовить себя, вот только никто не знал, к чему именно. Учили языки, легче всего давался итальянский. Всех не покидало ощущение провала во времени, а сама Италия вообще, казалось, существует вне системы координат. Однажды в Риме они с Муськой заблудились так, что думали, никогда не выйдут из лабиринта этих спутанных, как нитки, улиц. В очередной раз, проскакивая вдоль довольно широкой улицы со знаком Fermata и зная из своей музыкальной биографии, что это остановка, они удивились тому, что улица заканчивается тупиком с одной стороны, а с другой – переходит в кривенький переулок, мощенный желтыми овальными камнями. Переулок сужался в перспективе, а стены домов, покрытые трещинами и обильно увитые диким виноградом, смыкались над головой. Останавливаться тут никакое транспортное средство не могло, просто бы не проехало. Покружив вокруг, они опять выходили к этой чертовой Фермате. Ноги отваливались, а внутри закипало раздражение. Муся села на корточки под знаком и уставилась на противоположную сторону улицы. Вдруг вскочила и скомандовала: «Вперед!»

Они перебежали дорогу и попали в темную прохладу церквушки, которую не сразу заметили, так как выдавала она себя только крестом над входом, а все обычные атрибуты роскошества церковной архитектуры отсутствовали. Паша, спотыкаясь, шел за женой, но на какое-то время потерял ее из виду. В церкви было много народу, нарядных женщин и детей. Паша встал на цыпочки, стараясь высмотреть в толпе Мусю, но то, что он увидел поверх голов, заставило его забыть обо всем на свете. Потом, очень долго, если не до самой смерти, его мозг проецировал картинку, расцвеченную огоньками свечей и закатанную в матовый глянец света, струящегося из витражей на группу девочек в подвенечных платьях. Он что-то слышал о конфирмации у католиков и понял, что сейчас в церкви как раз и происходит обряд миропомазания. Он постарался пробраться ближе к амвону. Там были и мальчики в темных костюмах с цветами в петлицах, но ближе всего к нему оказалась темноволосая девочка лет тринадцати. Ее голову покрывала прозрачная кисея, которая слегка набегала на лицо, размывая контуры легкого профиля. Она смотрела на священника, который уже приготовил хостии и вино. Ее искусанные, вспухшие губки приоткрылись, а ноздри отсвечивали розовым, как ракушки Адриатики. Она молитвенно сложила ладони и что-то зашептала, потом повернула голову в его сторону, ища глазами, видимо, кого-то из родственников.