Владимир Чивилихин - Про Клаву Иванову (сборник) Страница 13

Мир для Клавы разделился на две неравные части – сын и все остальное. В будни она нетерпеливо достаивала смену и бежала за ним в ясли, а по воскресеньям тащила его в лес. Снег там давно истаял. Даже в тенистых пихтарниках было сухо. Лес оделся, зажил своей чистой и праведной жизнью. Клава не понимала, что она ищет в лесу. Успокоенья, тишины, свежести? Ее, я думаю, тянуло туда то, что тянет тебя, меня, всех, – мы ищем в природе общности с тем, что боимся потерять в себе.

Семья располагалась на одеяле, в теплой мягкой траве. Мать и сын грелись под ласковым, не успевшим еще разъяриться солнцем, слушали глубокий и гулкий голос кукушки. Клава ничего не загадывала – зачем испрашивать счастья у того, кто сам жалкует и ничего не знает про счастье?

А уготовано ей было еще всякого. И полной чашей. При теперешнем расположении станков мне еще лучше было видно Клаву. Она как будто попрямела и словно бы подросла, потому что у радиально-сверлильного положили на пол помост.

За любым человеком наблюдать интересно. И сколько бы ты его не знал, всегда что-то новое найдешь, если присмотришься или подивишься вдруг, почему это не видел такое, что должно бы сразу заметиться. Однажды я узрел, как в деповской грязи Клава ухитрялась не замазюкаться. За работой, знаете, то лоб вытрешь незаметно, то ухо либо нос тронешь и к концу смены становишься чумазый, почти такой же, как в те далекие времена, когда мы с парнишками нарочно обсыпались котельной сажей, чтобы идти по поселку настоящими рабочими. Вижу сейчас себя огольцом и смеюсь – шагаешь, бывало, этаким рабочим и прохожих в чистом вроде бы не замечаешь. Не торопясь идешь, враскачку, а самому до смерти хочется подпрыгнуть и побежать, чтоб скорей отмыться да пожевать чего-нибудь…

По утрам Клава туго повязывала косынку, однако тяжелые, собранные в узел волосы ее постепенно ослабляли узел. Она поправляла косынку мизинцами, потом сгибом кисти. Руки все больше чернели, и она действовала уже локтями, а перед самым обедом – плечами, и эти движения были так легки и красивы, что передать не могу. А плечи-то у нее узкие, плавные в линиях, и к ним под блузку бегут от шеи две светлые, едва заметные дорожки – пух, будто цыплячий.

А вот глаза у нее другие стали – приблудные. Я долго искал слово, в котором бы виделось новое выражение Клавиных глаз, и не нашел другого, кроме этого, его моя мать говорила когда-то. Что оно значит, я вам ясно не могу растолковать. Словари смотрел – там нет его, но вот чувствую, что слово это хорошее и в точности объясняет теперешние глаза Клавы, из которых будто бы слышался тихий зов, как у ласкового ребенка.

У матери, оказывается, я вообще перенял много слов. Мои родители родом с Рязанщины, когда-то там нас, Жигалиных, была целая деревня. Отец с матерью после революции переехали в Питер без ничего, только рязанский говор взяли с собой. Мать-то у меня имела ликбезовское образование, расписывалась с грехом пополам, но только сейчас я стал понимать, как хорошо она говорила!

Раз прочитал я у Паустовского, что когда-то его надолго озадачило одно стихотворение Есенина:

И меня по ветряному свею,По тому ль пескуПоведут с веревкою на шееПолюбить тоску…

Что такое «свей»? – мучился этот хороший писатель, тонко слыша незнакомое ему слово. А я у Есенина нигде не встретил непонятных слов и еще с детства, от матери, знал, что свеем называют приречный песок, когда ветер пересеет его и соберет рябью. Надо сказать, что в Сибири живет тоже много народных слов, не тронутых никакой порчей. Помню, я очень обрадовался, когда услышал, что снежные ветряные сугробики зовут здесь сувоями. Эти вот два слова – «свей» и «сувой» – по-моему, совсем родные, и я доволен, что сам заметил такую близость.

Еще я про слова сказал бы тут, а то дальше, пожалуй, будет негде. Словами наш язык не обижен, их – море-океан, бери! Да только это нелегкое дело. А хорошо, если б все они при тебе были: просторные, крепкие, богатырские слова и раскудрявые завитушечки – прямо из руки мастера-затейника, слова острые, будто шилья, и нежные, словно шепот ночной. И как часто совсем простой с виду человек смело и будто бы без труда возьмет слово, поворотит нежданным манером, приложит его, одно-единственное, к своему месту – и ничего уже не прибавишь, не убавишь.

Есть в русском языке какая-то глубокая и святая тайна, что помогает слову, идущему из-под сердца, подбираться к сердцу другого человека. Слово, будто солнышко, может обласкать тебя, может и враз высушить душу. Эту силу, что таится, дышит в слове, я не умею назвать, и, сознаться, о русском языке даже писать как-то боязно: что ни скажешь, все будет неполно, как неполно все сказанное до сих пор о хозяине этого чудо-языка – русском народе…

Однако я снова сильно отвлекся. Но тут такое дело – я чувствую, когда что надо сказать как бы со стороны. А кому эти отвлечения неинтересны, тот может пропускать их и читать только там, где есть действие или разговоры.

В радиальном поковырялись первое время, потом бросили. Клаву заваливали деталями, а она ничего не могла поделать. Приспособилась сверлить на одной скорости, да только, можно сказать, пыль подымала, а не работала. Потом отказала гидравлическая подача, и Клава, чуть не плача от досады, рукоятками двигала тяжелую станину. А я что мог поделать? Утешителя тут не требовалось, да и не могу я утешать, если надо помогать делом. Один раз подложил незаметно набор своих зенкеров и разверток – в Томске на базаре купил, а она возьми да отнеси этот золотой инструмент Тамарке. Понятное дело, я не пошел в инструменталку его разыскивать – скажут, а ты-то, мол, тут при чем?

Таких станков в депо раньше не было, и поди-ка разберись в новой кинематике, если специалисты наши галдели-галдели, целой толпой чинили и только напортили. Словом, ободрить девчонку? Но люди ведь по-разному смотрят, особенно наши кержаки. Ухмылочки начнутся, а это для меня нож острый. Скоро я понял, что надо наплевать на ухмылочки, да было поздно. И все, можно сказать, из-за меня самого вышло. Я стоял у станка Клавы, говорил с ней о чем-то по-хорошему, и тут мастер наш подошел.

– Что же это у нас делается? – спросил я.

– А что?

– Не тянет машинка.

– Новая техника, – презрительно сказал мастер. – Придется оформлять протест заводу.

– Специалиста надо.

– А где его взять?

– Постойте! – осенило меня. – Может, в воинской части есть кто подходящий с гражданки? Позвоним?..

И верно – нашелся в стройбате такой солдат, что до армии работал наладчиком автоматов и вроде бы даже не то техникум какой, не то курсы окончил по станкам. Он культурненько так отшил всех советчиков, попросил принести документы на станок. Просмотрел их бегло и сказал:

– Понятно.

– Что понятно? – спросила Клава.

– А то понятно, девушка, что станок авральный.

– Как это авральный?

– А так, что в последнюю декаду он собирался.

– А что с ним?

– Инструмент мне надо, девушка.

Он провозился у радиального до конца смены, не обращая никакого внимания на Клаву, и она поняла, что девчата зря говорили, будто все солдаты одинаковые – как только вырвутся на волю, так сразу за кем попало приударяют. У солдата были короткопалые неторопливые руки и совсем без наколок. Инструмент они брали небрежно, словно бы даже совсем не замечали его, как не замечается ложка, когда ешь. Зато каждый мелкий шурупчик солдат подолгу вертел в пальцах, сдувал с него какие-то соринки, разглядывал, щурясь, на свет и чуть ли не облизывал. Он будто не слышал шабашного гудка, а когда Клава засобиралась, спросил:

– Вы уже домой, девушка?

– Ну.

– Как хотите. – Он просто и дружески смотрел на нее. – Мне на этом станке не работать.

– Но мне надо идти.

– Я вас не держу, девушка.

Назавтра он пустил станок. Обработал несколько деталей, так ловко регулируя скорость и подачу, что сверло в любой металл погружалось, как в масло. До конца смены он торчал возле Клавы и, когда она ставила ногу на педаль гидравлической подачи, подбадривал:

– Смелей, смелей, девушка!

Клава сначала смущалась, не зная, что это он так внимательно разглядывает – педаль или ее ноги без чулок, однако потом заработалась, потому что уж очень был хорош радиальный! Руки совсем не уставали и спина тоже, а сверло или развертка шли мягко и как-то даже красиво. Цех шумел, в проходах бегали какие-то люди. Клава ничего не замечала, но мне-то было видно, как солдатик, сидящий подле, внимательно разглядывает стеклянную крышу цеха, большой узел волос на голове Клавы, тонкую ее шею, босоножки на резиновом ходу, розовые пятки меж ремешков и снова крышу.

Из депо они вышли вместе. Клава заспешила, и он тоже прибавил ходу, застучал сбоку сапогами.

– Где вы живете, девушка?

– А вам-то зачем?

– Может, по пути.

– Нет, мне в другую сторону.

– И мне в другую. Пройдусь с вами?

– Не надо.

А он все же молча поспешил за ней, позванивая подковками сапог. Было тепло, но улицам летел тополиный пух, устилал сухую канаву вдоль тротуара, а какие-то парнишки поджигали его спичками и бежали с криками за синим, исчезающе-легким пламенем. Дети замерли, рассматривая солдата, когда Клава и ее провожатый проходили мимо, а потом закричали издалека: