Елена Сазанович - Тенета для безголосых птиц Страница 13

Женька, говоривший торопливо и возбужденно, вдруг резко остановился. И успокоился. Аккуратно поставил свечу в центр вновь образовавшегося круга и обвел всех усталым взглядом.

– Поверьте… Мне нелегко далось это решение… Остановиться… Ведь оно просто-напросто жирной линией перечеркивало мою мечту.

– И ты…ты… – Лада сорвалась с места, подскочила к Дроздову и вцепилась ему в плечи. – Только поэтому ты и мстил Юрке! Только поэтому искалечил ему жизнь!

Раскрутин силой оттащил Ладу от Дрозда и усадил возле себя.

– Искалечил ему жизнь? – усмехнулся Дрозд. – Слишком сильно и возвышенно, не так ли?! Мстил? Слишком упрощенно. Скорее я жалел себя. А это далеко уже не возвышенно и далеко не просто… И, кстати, я стал редактором, потом критиком не потому, что хотел любым местом прицепиться к литературе. Я вдруг понял, что оценивать литературу у меня получается лучше.

– Это уж точно, – заметил я. – Ты нас ловко пропесочивал на семинарах.

– И скажешь – не по делу?

– По делу, Дрозд, по делу. Ты всегда выступал по делу. Все промахи улавливал не лету.

Дроздов не замечал моей иронии.

– Как ни странно, именно этот дар во мне проявился непринужденно и легко. Мне действительно было легче судить других.

– Именно поэтому ты и не мог стать писателем, – зло отрезала Лада. Она примостилась подле Юрки и незаметно гладила его руку, чему тот, на удивление, не сопротивлялся.

– Я не буду отвечать на твои выпады, Лада. Возможно, и заслуженные. Но мне действительно было очень легко исправлять чужие произведения. Вы будете удивлены, но когда я штудировал великих, то по ходу их правил. И поверьте мне на слово, их проза становилась, если не в сто, то уж в два раза лучше, ярче, смелее и лаконичнее.

– Жаль, что ты не был редактором Толстого, – не унималась Лада. – Возможно, тогда нам не пришлось бы читать эти глыбы.

Женька уже не реагировал на выпады Мальевской. Он только раздраженно махнул рукой в ее сторону.

– И вот, когда я понял, что у меня природный нюх, как у гончей, на талантливых авторов, я и решил сделать настоящий, стоящий литературный журнал. В это проклятое, бездарное, никчемное время вопреки всему…

– Но в память о мечте стать самому хорошим писателем, ты этого сделать не мог. Ты просто не мог перешагнуть через свою мечту, – констатировал я.

– Да, не смог, – Женька курил, низко опустив голову. И дым ударялся о землю. И его белые матовые хлопья повисали в сжатом воздухе, как маленькие облака в ночном небе. – Да, ребята, не смог. Когда Юрка принес свой роман… У меня в груди что-то сжалось, стало трудно дышать. Ведь я тоже хотел именно так… Как Юрка… И не мог… А потом… Поверьте, не от меня все зависело. Не только от меня…

– Да уж, подозреваю, что таких, у кого сжимает грудь и перехватывает дыхание, гораздо больше, чем можно предполагать, – я попытался посмотреть в глаза Дрозда, но он так и не поднял голову. – Вот поэтому серость и расцветает. От серости в груди не сжимается. Знаешь, Женька, я понял, что хорошим редактором стать сложнее, чем хорошим писателем.

– Я это тоже понял, Леха. Может, по-настоящему понял только теперь. И если мы сможем выкарабкаться… – Дрозд медленно поднялся с места и, слегка сутулясь, то ли из-за тесноты комнатушки, то ли от неловкости, приблизился к Раскрутину. Казалось, он даже стал меньше ростом. – Юрка, я тебе обещаю…

Я не видел их лиц, как не видел и никто другой. Мы скорее почувствовали, что в этот миг нашим товарищам стало гораздо легче…

Мы сидели тесным кругом у потухающей свечи, на руинах неизвестных судеб. Не ощущая времени. А где-то очень далеко, в конкретном времени и пространстве продолжалась чужая жизнь. Но не наша. И мы не знали, живем ли мы еще. И сколько еще нужно путешествовать по этому маленькому аду, чтобы умереть окончательно.

Впрочем, мне уже давно было все равно – жив я или нет. Пожалуй, из всей компании мне меньше всего хотелось отсюда выбраться. И я уже знал – почему. Вернее, я знал давно, но признался себе в этом только сейчас. Ведь мой ад начался гораздо раньше. Тогда, когда я был молод, когда еще умел любить и страдать, и сочинять свой мир. Когда у меня было все или почти все. И главное – была Варя. Но прошло слишком уж много лет, чтобы об этом помнить. И сегодня в нашей компании я казался себе вообще пустым местом. Все без конца себя в чем-то обличали и в чем-то каялись. Значит, в них еще теплилась надежда на выход из замкнутого круга. Я же не имел большого желания из него выбраться. Попросту мне некуда было выбираться. Потому что со мной там, в той реальной жизни с конкретным циферблатом, не было Вари.

И только теперь, в этом подземелье, где пахло сыростью и вечной тьмой, в этом маленьком аду я почувствовал себя чуть-чуть счастливым. Потому что здесь была Варя, Варежка. Она не была моей, но она была рядом. Я не видел ее глаза, но знал, что они смотрят на меня. Изучают, словно хотят услышать какой-то ответ. Но какой я могу дать ответ, если она сама ответила за нас двоих много лет назад…

Я не мог дождаться лифта. Переминался с ноги на ногу, отчаянно барабанил пальцам по перилам и наконец стремглав бросился на 8 этаж. Там, как мне сказали, теперь жила моя Варя. Я бежал, перепрыгивая через ступеньки, и, тяжело дыша, вслух проклинал себя, что обидел ее.

Мои пальцы буквально приклеились к звонку. Мне казалось, что дверь не открывается целую вечность. Возможно, так оно и было, я уже не помню.

Наконец она появилась. Стояло чудесное летнее утро. И она вышла прямо из утра. Розовощекая с удивленно распахнутыми глазами. В пижаме, как у ребенка расшитой цветными игрушками. Я буквально сгреб ее в охапку и стал целовать. Так быстро, словно боялся ее слов, упреков, возражений.

Но она ничего не говорила, не упрекала и не возражала. В моих руках она казалась безжизненной и холодной куклой. И это отрезвило меня сразу. Пожалуй, даже быстрее, чем это могли сделать самые безжалостные слова.

И я со страхом отпрянул от нее.

– Вот так, – облегченно вздохнула она, поправляя взъерошенные волосы. – Вот так будет лучше.

– Варежка, Варька, ведь это я.

– Ты, – равнодушным эхом отозвалась она.

– О Боже, – я вцепился ей в плечи и заставил силой посмотреть мне прямо в глаза. – Это я, ты меня видишь?

– Я тебя вижу, – эхо стало еще слабее и равнодушнее.

– Черт побери! Я не буду ничего спрашивать! Ни в чем упрекать! Я даже не вспомню!

Эхо равнодушно молчало.

– Варька, – я словно опомнился, – ты меня больше не любишь? Господи, ведь прошло всего три месяца! За три месяца разлюбить невозможно!

– Разлюбить возможно и за минуту, Леша. А за три месяца можно даже выйти замуж.

Мне стало трудно дышать. Мне стало трудно говорить и я буквально выдавливал из себя фразы. Получался сумбурный шепот.

– Варька, Варька, что ты наделала… Что… Это ты мне назло? Отомстила… Так жестоко отомстила… Ладно! – у меня наконец прорезался голос. Я уже знал, что делать. – Эту ошибку мы сейчас же исправим! Сейчас же!

Я схватил ее за руку.

– Пусти, Леша, мне больно… И, пожалуйста, уходи. Я замужем. И теперь я с другим. Уходи.

– Но я другому отдана и буду век ему верна, – ни с того, ни с сего мрачно вспомнил я классика. – Не слишком ли много – век? Ты не похожа на Татьяну Ларину.

– Я к этому никогда и не стремилась.

– Может, ты меня никогда и не любила?

– Может… Это я узнаю спустя годы.

– Или в конце жизни, – усмехнулся я. – Когда вывалишь коллекцию разбитых сердец и ткнешь пальцем только в одно.

– Да, – уже почти зло ответила она. – И скажу при этом: вот это моя ошибка. Его нельзя было разбивать!

Она стояла передо мной, в детской пижаме, с растрепанными, непослушными волосами. Синие глаза метали молнии ненависти (или любви, что было бы одно и то же, во всяком случае для меня). Она напоминала маленькую ведьму. И мне очень хотелось отхлестать ее по щекам, чтобы она наконец-то опомнилась.

– Не будет ли поздно, Варежка? В конце жизни все уже поздно.

Я ласково погладил ее по щеке и плотно закрыл за собой дверь. В этот день начался мой маленький ад, выбраться из которого не нашлось сил. Хотя я и не пытался искать эти силы…

Мы плотным кольцом сидели вокруг угасающей свечи. И я по-прежнему – физически, до боли в висках – ощущал на себе вопросительный взгляд Вари. И по-прежнему ничего ответить не мог…

И хотя мы существовали вне времени, каждый из нас знал его счет. Мы достаточно прожили на свете, чтобы ориентироваться в нем, хотя бы приблизительно. И этот счет нас не радовал. После трех дней надежда на спасение таяла с каждой минутой, становясь практически равной нулю. Все эти дни мы бессмысленно блуждали по подземному лабиринту. И нам казалось, что прошли столетия. Небритые, немытые, злые и голодные мы тыкались в разные углы, подобно котятам.

Варя к вечеру третьего дня умудрилась подвернуть ногу, споткнувшись о булыжник. И я взялся ее нести на себе. И хотя она была такой же худенькой и легкой, ноги мои подкашивались. Вообще от усталости.