Александр Лапин - Вихри перемен Страница 13

Казалось бы, что такое Белый дом? Не более чем большое здание! Но в эти августовские дни оно стало символом. Свободы. Надежды людей на другую, какую-то новую жизнь. И символом сопротивления старому, отжившему и прогнившему. Так было!

– Стой! Куда прешь? Мать твою! – орет на них, когда «Москвич» подъезжает к баррикаде, стоящий рядом бородатый мужик в шапке-ушанке и с милицейским «демократизатором» в руках.

– Дай им по горбу! – подскакивает от костра взлохмаченный студент. – Наверняка, это подосланные.

Из темноты выдвигаются еще несколько вооруженных чем попало фигур.

– Да вы что, ребята! – примирительно говорит, открывая дверцу машины, Леха Дунелин. – Какие из нас подосланные? Какие-такие диверсанты? Мы свои! У нас с собою ничего нет. Вот поглядите! – он поднимает руки, хлопает себя по карманам.

– Мы журналисты! Из молодежной газеты, – примирительно добавляет Дубравин, сразу оценив нервозную обстановку, в которую они попали.

– Вот мое удостоверение, – достает Леха красную книжечку, на лицевой стороне которой золотыми буквами оттиснуто название газеты.

Бородатый в шапке осторожно берет огромными руками ценную вещь и при свете фонарика долго вглядывается в фотографию, печать и подпись редактора.

– Ну ладно! – наконец примирительно бормочет он, возвращая ксиву.

Народ успокаивается.

Начинает капать дождик. Такой нудный, серый московский августовский дождь. От которого не спрятаться, не скрыться. Народ срочно натягивает какие-то плащики, капюшоны. В ход идут и куски прозрачной полиэтиленовой пленки. Из них делают колпаки и накидки.

От этой маскировки все становятся похожими на белых призраков, выбравшихся из своих укрытий, чтобы бродить в ночи.

Александр отмечает, что на ночь людей осталось намного меньше, чем было днем.

Среди народа начинается легкое шевеление. Из темноты выплывает сухонькая московская бабулька с эмалированным зеленым ведром, накрытым крышкой.

– Федосеевна пришла! – как старую знакомую радостно приветствует ее лохматый длинноволосый студент. – Молочка принесла?

– Пирожки, милыя! С яйцами и капусткой! – открывая крышку, напевно произносит бабуся.

До Дубравина доносится запах свежеиспеченных пирожков. И он, глотая слюну, вспоминает, что за весь день только и успел два раза попить чайку в буфете редколлегии. Но пока он раздумывает, баррикадный разношерстный народ уже налетает на ведро. Спасибо Лехе. Тот сразу ориентируется в обстановке. И успевает ухватить пару горячих, ароматных пирожков.

Они, обжигаясь, жуют их на ходу, продвигаясь к ближайшему костру, у которого жмутся, кучкуются защитники.

Огонь костра, сложенного из деревянных ящиков из-под овощей, неярок. Доски уже почти сгорели. Но угли еще не остыли и под ветром фосфоресцируют, пульсируют, отдавая тепло стоящим и сидящим вокруг. Ближе всех к огоньку сидит на поваленной урне пожилой мужчина в военном зеленом бушлате и лыжной шапочке. По виду прямо профессор. Он помешивает угли костра металлической лыжной палкой и неторопливо гладко говорит.

В первом круге от костра: сопливый красноносый юноша, лихой казачок с нечесаной бороденкой и дамочка-институтка. Тут же крутится давно небритый мужичонка еврейского вида. Весь какой-то перекособоченный. Он то и дело, хромая и переваливаясь с боку на бок, отходит к баррикаде, чтобы притащить очередной овощной ящик.

Дубравин с Дунелиным подходят поближе к огоньку, чтобы согреться да заодно послушать уличного философа.

– Религия, друзья мои, основана на вере, а наука, она оперирует фактами, – важно говорит «профессор». – Коммунисты же хотели, чтобы мы верили в коммунизм, как в рай. Но так не бывает…

Не успевает оратор закончить свою мысль, как, ни с того ни с сего, перебив его непонятно зачем, вступает казачок:

– Нам ваша коммуния ни к чему. Нам надо вернуть веру православную! – запальчиво говорит он и грозно сверкает пуговками глаз из-под мохнатых бровей на окружающих.

Его останавливает дамочка.

– Степан! – манерно вступает она. – Ну дайте же человеку сказать! И все-то вы идете вразрез…

Мальчишка в голубом берете и с обрезом ружья, стоящий чуть поодаль, хмыкает и приобнимает соседку – уличную девчонку в узеньких джинсиках и нелепой полиэтиленовой накидке.

«А у этих свое! – думает Дубравин, разглядывая сцену у костра. – Господи, люди-то все разные. А настроены решительно. Но не злобно. Главное, не злобно».

– В Советском Союзе марксизм превратили в религию, – слышен спокойный голос профессора от огня. – Поклонение новым святым. Мощи вождя на главной площади страны. А ведь это наука. А религию выкинули. Но это разные вещи. И они не могут подменять друг друга. Демократия, конечно, не самая лучшая форма правления, но…

«Что привело их сюда? – продолжает думать о своем Александр. – Ведь люди совершенно разные. Из разных слоев общества, разного образования, воспитания. Наверное, это все-таки общее стремление к свободе. Эх, свобода! Свобода! Что это значит для нас? Многие даже и не понимают. Но стремятся. Инстинктивно! Ведь что это такое? Это возможность не только митинговать и говорить то, что думаешь. Но и жить, как хочешь. Делать, что хочешь.

Хочешь – хлеб пеки, как вот эти кооператоры. Хочешь – вообще ничего не делай! Просто живи, как нравится. А не так, как приказывают тебе».

Дубравин придвигается поближе к огоньку. Разговор у костра потихоньку угасает. Леха куда-то исчезает.

И так, сидя на перевернутой мусорной урне, Сашка кемарит, дремлет. Сквозь сон он чувствует, как приходят и уходят люди, слышит какие-то невнятные голоса:

– Вы смотрите, следите. Какие они будут эти альфовцы? Это, скорее всего, молодые спортивные ребята с большими спортивными сумками…

Он проваливается в дремоту. И почему-то снится ему родное Жемчужное. Все в цвету. Вскипели белым-белым сады. И вишни, и яблони, и сирень. Боже, как пахнет у них сирень…

Где-то в темноте вспыхивает разговор. Дубравин резко спросонья вскидывается на месте.

– А? Что? Где?

Красноносый студент быстро убегает в темноту. Возвращается через пару минут. И, явно гордясь своей осведомленностью, сообщает народу, без толку вглядывавшемуся в темноту:

– Это человек из команды Ельцина подходил.

– Кто-кто? – спрашивает его засланный казачок.

– Вроде как его телохранитель!

– А! О! – как-то по-простому мычит дамочка в платочке. – Значит, и сам где-то здесь.

И опять тишина. Все разбредаются по своим местам. Где-то у соседнего костра звенит стеклотара. Похоже, там, по старинному русскому обычаю, отмечают. Неважно что. Главное – отмечать.

Где-то на краю у правого угла начинается какой-то шум и сумятица. Этот шум быстро идет по цепи. Народ, только что мирно сидевший у костров, выпивавший, закусывавший и напевавший песни под гитару, вскакивает, озираясь:

– Что?

– Где?

– Левее смотри!

– Кажется, идут!

Бородач в фуфайке, который хотел при встрече огреть журналистов дубинкой, вскакивает с места и начинает показывать, что он здесь старший.

– В цепь! В цепь! За баррикаду! – испуганно кричит он. – Началось!

Народ недружно, но серьезно выстраивается, держа «орудия» наизготовку.

Из темноты выскакивает взлохмаченный казачок на пару с кривобоким хромым еврейчиком. Они куда-то ходили. А теперь вернулись:

– Ложная тревога! Ложная тревога! – вопит он и, успокаивая народ: – Кому-то что-то со сна почудилось, как будто начался штурм! Все спокойно. Я с Моисеичем ходил к зольдатам. К танкистам. Они точно не собираются штурмовать. Точно! – как бы убеждая себя и других, повторяет казак несколько раз.

Через минуту рядом с Дубравиным рисуется давно ушедший Леха Дунелин. Подходит к огоньку. Спрашивает Александра:

– Ну, чего тут?

– Да все нормально. Только тревожно очень. А ты где был?

– Да я, Санек, внутрь ходил.

– И тебя пустили?

– А что? Показал удостоверение нашей газеты. Провели. Знаешь, к кому? К Бурбулису. Он там встречается с журналистами, артистами, писателями. Ну, одно слово, ученый человек. Видно, что преподаватель. Так и чешет. Как лекцию читает. Не зря у него фамилия такая. Бурбулис. Говорит так монотонно – бу-бу-бу-бу! Без всякого пафоса.

«Нам бы только ночь простоять. Да день продержаться, – думает в это время Дубравин. – А завтра… А что завтра? А вдруг они очнутся. И пойдут на штурм. А потом завинтят гайки так, что мало не покажется. – Он даже поежился. Но не от холода. А от ужаса. Представив себе, как можно завинтить гайки. – И что потом делать? Особенно таким, как я. Тем, кто раскачивал лодку. Долбил, поносил советскую власть. Куда нам деваться? Отсидеться-то не получится. Разве что бежать из Москвы. Но куда? В деревню? К теще? Найдут. Все равно найдут. Можно драпануть дальше. В Казахстан.

И что тогда? Сидеть тихо, как мышь? Да, мы уже так не умеем. Тот, кто хлебнул хмельной воздух свободы, вряд ли сможет заткнуться. И молчать в тряпочку. Сами заварили эту кашу. И народ подстрекали. А теперь бежать?»