Станислав Савицкий - Самоучитель прогулок (сборник) Страница 13

Стоит только рассеянно посмотреть на самую заурядную вещь – да хоть на ту же толчею на бульваре, – и вся эта беспечная городская суета разбежится, как ртуть из разбитого градусника, сотнями обещаний, которые эти люди раздали на все стороны, даже не думая, что это к чему-то обязывает. Ну а уж если начать пристально что-то рассматривать, мир расползется на глазах, как старая ткань. Эта реальность абстрактна, потому что она – только набившие оскомину фокусы. И, чтобы рассказать о ее беспредметности, нужно, перескакивая с пятого на десятое, не стараясь попасть ни в ноту, ни в такт, рассказывать одновременно дюжину историй и ни одну толком. Тогда, возможно, в почти пустом зале после планового спектакля раздастся несколько глухих хлопков в ладоши. Затем один неутомимый зритель воскликнет: «Можно еще разок?» И представление будет повторено еще и еще.

Эту счастливую книгу можно было бы назвать, как один средневековый рассказ о долгом путешествии на Восток, Il Milione, то есть книга о многообразии мира, то есть о том о сем, о пленительной смеси парижского с петербургским. Она то ли о Франции, то ли о России, о русской Франции, о русских во Франции, о прифранцуженной России, о русской французскости – о странном географическом существе, которое живет по соседству со мной, которое чуть было не сжило со света нашего счастливого героя и которое не дает засиживаться на месте нашему коллективу авторов.

Это существо знает секрет minimum minimorum путешествия.

Чего, по-вашему, достаточно, чтобы путешествие состоялось? Забронировать гостиницу на Booking.com? Повертеть в руках складной ножик, который всегда берешь с собой в поездку, и, убедившись в том, что жизнь продолжается, положить его на место? Подойти к окну, увидеть, как по балкону прыгают брызги дождя, почувствовать легкую грусть, вспомнить, что вчера опять не купил зонтик, и пойти тискать кота, дремлющего в углу кресла?

Поставить шубертовское Die Winterreise со второй песни и плеснуть в стакан немного порто? Выпить залпом 150 водки под первые аккорды Passenger Игги Попа и пойти в клуб в доме наискосок?

Или долго добираться через моря-океаны до города, в котором второй раз если и окажешься, то по нелепейшей ошибке, приехать, обосноваться в гостинице и тут же понять, что путешествие уже состоялось? Завтра домой.

Наш герой пришел к далеко ведущему выводу: идеальное путешествие не исключает перемещение в пространстве. Он купил баржу, пришвартованную на берегу старого канала, и поселился в ней. Баржу кто-то давно назвал La Liberté. Название не хуже других. Раньше она стояла ближе к кварталу гостиниц и сувенирных лавок и мимо нее частенько проходили туристы и молодые старички в костюмах с дешевым отливом. Несколько лет назад ее спустили ниже по течению, и теперь она за поворотом, метрах в пятистах от прежнего места. Это и к лучшему: случайные прохожие сюда редко забредают, рядом букинист и пара тихих кафешек, достопримечательностей ноль.

Вот что пишет наш герой:

«Книгу счастья нужно переписать три раза, сохранить последний файл в ртф и разослать его по электронной почте на 33 адреса, сопроводив следующей инструкцией:

“Книгу счастья нужно переписать три раза, сохранить последний файл в ртф и разослать его по электронной почте на 33 адреса, сопроводив следующей инструкцией…”».

Три трое

Маркизу Николя де Кондорсе, автору трактата «О проблеме трех тел»

В привокзальном буфете все проездом, вместо времени – промежутки между поездами. Чтобы жизнь не шла слепо, как троллейбус по маршруту, сюда заходят пропустить рюмку и закусить железнодорожным пирожком. Этого достаточно, чтобы ощутить себя путешественником, заблудиться не сходя с места. В аэропортах нет такого уюта. Их строят на отшибе, они одинаковы в Екатеринбурге, Портланде и Улан-Баторе. Время в них разлиновано на часовые пояса. В привокзальном буфете есть свой колорит, путешествие здесь кажется старомодной затеей. Не трансатлантическим перелетом (его лучше всего проспать), а поездкой, в которой надо войти в дорожный ритм, поддержать неспешный разговор с соседями, рассеянно посматривать в окно, полистывать роман. Под стойкой дремлет компанейский пес. Жизнь здесь немного запаздывает, чтобы не пропустить приключения.

За вокзалом, возле запасных путей, начиналось кладбище. Когда-то оно было огромное, здесь хоронили старообрядцев, но потом в этих местах построили шоссе и завод по переработке мясокостной муки. Осталось только лютеранское кладбище, без крестов, и, как часто бывает в этих краях, оно постепенно заросло деревцами и кустарником, превратившись в лесок. Аллея вела мимо надгробий и склепов к доходным домам с обшарпанными стенами. Возле могилы бородатого классика, писавшего сказки, которые должны знать все, сидели два гота и читали Толкина. Пройдя через арку проходного двора, мы увидели кафе: то ли «Корвет», то ли «Корсар». Стены обшиты пластиковым модулем, на столах по искусственной гербере. Четыре мухи дружно контролировали пространство, как охранники в «Гараже». За одним столом мужички под водку с шоколадной конфетой обсуждали осаду Берлина: взятие Потсдама, роль союзников, Гитлер в бункере. Вместо стойки был холодильник-витрина с выставкой бутербродов.

– Водка из морозилки?

Продавщица нырнула в тележку, из которой на улице продают мороженое, достала оттуда запотевшую бутылку и, перегнувшись через прилавок, приложила ее по очереди каждому из нас к щеке:

– Свеженькая?

Транспорт налаживался. У моста мы сфотографировали зверька, метнувшегося от шумного шоссе к гаражам. Вроде это была мышь – на снимке вышла жаба. Теряем взаимопонимание. Вокруг был мир чистогана: «Сафари-сауна», «Сантехника Посейдон», VIP-бар «Стоик», спа-салон «Троя». Перед воротами дома стоял мужик в камуфляжной куртке, рядом с ним парень с развернутым пакетом фарша в одной руке и початой «Улыбкой» в другой. Из арки выходил молодой человек.

– Братушка, пусти котенка покормить… – парень протянул ему фарш как вещественное доказательство благих намерений.

Тот оставил дверь открытой.

Парень сунул мужику портвейн:

– Аполлон, я ща!

Дальше начинался лабиринт тесных извилистых улочек, застроенных узкими домами. Много кафе и сувенирных лавок, небольшие площади с шумными рыночками. За суетой и галдежом угадывалась память о другой жизни. В антикварных лавках, на футболках, на пакетах сетевых магазинов ты постоянно видел фото послевоенного полуразрушенного города. Была ли это ностальгия или надежда на реванш – неясно. В лавке старьевщика, устроенной прямо в сыром обшарпанном подъезде, нищета не казалась стилем. Здесь так жили. По-видимому, образы старого города оправдывали нынешнюю неустроенность.

Любить городские задворки и закуты научили когда-то здешних художников иностранные путешественники. С тех пор всегда найдется кто-то, кто скажет о печали упадка и запустения. Вот уже сто лет здесь глухая провинция, великие битвы отгремели в этих краях давным-давно. На доме у рынка висит памятная доска: «19 сентября 1991 года здесь тоже не произошло ровным счетом ничего».

Когда в сгущающихся сумерках начинает идти снег, город становится грустным и домашним, как курорт на снимке, сделанном зимой. Выбеленный променад вдоль моря, пальмы под пышными снежными шапками – юг зимой уютен. Шумный жаркий мир замер, заснул. Он убаюкивает, погружает в забытье. Максимум неожиданности, который здесь возможен, – выкатывающаяся из-под скамейки пустая бутылка из-под кактусовой настойки.

Большой старый город торгует своим прошлым, ленится и хитрит как умеет. Жуликоватые милые улыбки местных жителей вселяют уверенность в том, что тебя по пустяку, но проведут.

Чайная в неоклассической высотке в отстроенном заново после войны квартале. Нежная, тающая во рту пахлава, чай с чабрецом и золотистым абрикосовым вареньем. За окном – исполинская неоклассика: пафос и торжественность. Высокие идеи, образцовые поступки кажутся возможными, когда совершаешь восхождение по склону холма – к гигантской фигуре на вершине. Там, под циклопическим истуканом, ты ничтожен и тебе подобает разделить со всеми народную гордость. От реки доносится приторный запах клевера. Сладость и патетика. Здесь государство напоминает, что оно еще существует.

Мы пошли вымыть липкие от пахлавы руки по-соборному, могучей кучкой (нас мало, нас, может быть, трое). В раковине замер жук-богомол.

У строительной площадки один из нас оторвался от коллектива и услышал глухой тяжелый хлопок. У бетономешалки стоял рабочий, с головы до пят в песочно-коричневой слизи. Он сказал: «Слава Аллаху! Не е. ануло».

Мы давно не бывали в этом соборе. Служка, помятый со вчерашнего, раздавал на входе программку: сегодня службу вел отец Уссу, стажер из Бенина. На кафедру поднялся симпатичный негр, улыбнулся и начал читать из Матфея с милейшим акцентом, в котором все гласные как будто из северных говоров. Читал старательно, пальцем вел строку. Было политкорректно и душевно. В садике за собором никого не было. Справа от аптечного огорода рос бук, за ним платан и что-то разлапистое в высокой застекленной будке. Это была пальма, которая когда-то приглянулась Гете. Он даже написал про нее в «Метаморфозе растений». С тех пор у бедного дерева никакой личной жизни. Хотелось его утешить: пивом, что ли, полить. С пикончиком.