Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу Страница 13

Действительно, из кровати Язина доносилось тонкое вскрикиванье, будто кого-то пытались удавить в ней, а тот отбивался из последних сил.

– С утра ичится, – пожаловался Язин, прислушиваясь к себе.

Он шел на поправку, надеялся вскоре выписаться – только икота еще мучила по утрам.

– Ичится, и ничего не поделаешь, – философски заметил он.

Язин нашарил босыми ногами тапки, покряхтел и встал. На розовом черепе поднялись редкие светлые волосики. Был он щуплый и заспанный.

– Пойду до ветру.

– Смотри, не застудись, – сострил Кожин.

Они постоянно цепляли друг дружку – начинал Кожин, старик защищался.

– Э, балаболка, – покачал головой Язин, – ты, вон, себя соблюди. А то моду взяли по больницам валяться. Мне, хоть и за семьдесят, а буду покрепче вас, молодых. Я еще в финскую ранение получил, 20 лет в строю…

– А что ж ты не генерал?

– Ты, кобель, зубы скалишь, – обиделся Язин. – а я три войны прошел, и не упомню, когда для себя жил – всё воевал да строил, строил да воевал.

– Ну, ладно, дед, иди, проветрись, – примирительно махнул Кожин.

Но тот всё ворчал, не в силах успокоиться. Набросил поверх нижнего белья халат и, подметая белыми тесемками пол, пошлепал к туалету.

– Выпишут скоро, – проводил взглядом Кожин.

– Выпишут, – передразнил Гравшин, – и нас выпишут… если не уморят.

Над дверью палаты панически замигала сигнальная лампочка, раздался пронзительный звонок. Это проснулся сосед Гостева по другую сторону от двери и, не открывая глаз, уже нетерпеливо дергал за шнурок звонка.

– Утку, конечно, – радостно сообщил он, явившейся на звонок медсестре.

Тонкий голосок наголо обритого Опалова никак не подходил к его могучей фигуре с толстой шеей и красным одутловатым лицом.

– Больше просьб нет?

Заступившая с утра на дежурство молодая девушка, выспавшаяся, в сверкающей искоркой белой шапочке, раскрыла настежь форточку, раздала больным градусники. Будто в полусне следили они, как легко и ловко она двигалась по палате, завидуя её здоровью, хорошему настроению, свежему румяному лицу. «Сглазят девку», – с жалостью подумал Кожин, сколько «завидущих» глаз пожирает её каждое утро.

Не успела она выйти, как вдогонку ей опять понеслись длинные тревожные звонки.

– Что случилось? – вернулась она.

– Утку, конечно, – повторил свою просьбу Опалов.

– Няня сейчас придет, я не глухая, – строго, но дружелюбно объяснила медсестра.

– Вот именно, – одобрительно отозвался Опалов. Каждое слово, после перенесенного им инсульта, ему давалось с трудом.

– Вот именно, сестричка. Я… – протянул он к ней руку, заметив, что она собралась уходить. – Я… просил… это, чтобы… по… по… – язык его не слушался, и медсестра пыталась ему подсказать.

– Чтобы поправили?

– Нет, – досадливо крутил он головой. – По… по…

– Поставили?

Опалов нервничал, не в силах выговорить нужное слово, и никто не мог ему в этом помочь.

– Позвали? – продолжала гадать медсестра.

– Вот именно, – радостно закивал он. – Позвали ко мне… Степанову Марь Палну… санитарку из хирургии.

Всё это он произнес, запинаясь, заплетающимся языком, но умоляюще и страстно.

– Я вам уже говорила, – спокойно напомнила медсестра. – Ей передали. Она придет. Как освободится, так и придет. Теперь уже скоро.

– Вот именно «скоро». А прошел месяц, – протестующе залепетал Опалов.

Его полное лицо по-детски скривилось в жалостливую гримасу, а мутные сонные глаза увлажнились,

– Кем она вам приходится? вы скажите мне? Нам было бы легче с ней говорить.

– Знакомая. Санитаркой… в хирургии.

– Опять вы…

– Я… я… – плачущим голосом продолжал Опалов, снова начиная нервничать.

Опалова привезли месяц назад в бессознательном состоянии. Подобрали где-то на улице, валявшегося в снежной жиже.

Тогда была оттепель, а сейчас за окном настоящая весна. Земля почернела. Солнце горячо грело через стекло. А воздух, весенний, горький наполнял комнату из настежь раскрытой форточки хмельной морозной свежестью.

II

– Вот вам, девочки, ваш больной. Поработайте с ним.

Это дежурный врач привел в палату кураторов.

Начался обычный рабочий день.

Первыми, в чьи руки попадал новенький, были кураторы. Две девчушки, студентки четвертого курса, робко подошли к постели Гостева. Одна из них присела на краешек кровати, и начался допрос.

– Какие условия были, когда вы родились?

– Да какие там условия, – махнул старик рукой.

– Где работали?

– Раньше здесь завода не было… деревня. В поле и работал.

– Когда женились?

– Не сосчитаю теперь. Молодой ишо был…

– Ну, сколько лет назад?

– Да с полвека будет. Нет, вру… поболе.

– Дети есть?

– Есть.

– Здоровы?

– Здоровы.

– А чем болели в детстве?

– Да чем… – старик был недоволен вопросом. – Чем болел, тем болел. А чтоб это, значит, как-то до лекарств – так никогда не прибегал.

И миленькая девочка в очках, с короткой стрижкой, едва касаясь птичьей груди старика, принялась аккуратненько выстукивать его.

– А операции были?

Как завороженные следили больные за этим священнодействием. Все, кроме Гравшина, глаза которого испепелили бы кураторов, если б могли.

Студентка тщательно пересчитывала у старика рёбра, пока её подруга терпеливо ждала своей очереди.

– Один, два, три, четыре, пять…

Вдруг она задумалась, наклонилась к подружке и зашептала:

– А сколько их должно быть? Я забыла.

Закончив осмотр, миленькая девочка уступила свое место подружке.

– Ну-ка, ложитесь, – наконец, дорвалась она до старика.

– Ничего, дочка, ничего.

– Что ничего? Ложитесь.

– Ничего, я посижу.

– Вам что, так легче?

– Да нет, не легче. Я воды попью, – вдруг решил старик.

– А-а, ну тогда лягте, – нетерпеливо нажимала на него студентка, – мы спешим.

И не дав старику напиться, она уложила его в постель.

– Теперь, дедушка, не дышать, – попросила она, сжав побелевшие от усердия губы.

Взгляд у нее был поистине одержимый, и, казалось, ничего, кроме толкающего, стучащего и щелкающего сердца для неё не существовало – ничего, даже больного, который вздыхал и морщился под её сокрушительным осмотром.

– А я дома конспект забыла, – нашептывала ей подружка, – и что там с этим сердцем делается – понятия не имею.

Тем временем палату заполонили студенты, которых больные прозвали «пингвинами», за их привычку сбиваться в тесные кучки.

Следом за ними вошел профессор, очень тучный, высокий, в крахмальном халате. Широко размахивая руками, он сам был похож на большого старого пингвина. Невидящим взглядом светло-серых навыкате глаз окинул он больных, успев одним длинным кивком поздороваться с каждым из них, и остановился посреди палаты.

– Нет, нет, – отмахнулся он от Кожина, который уже приподнялся в постели на его призывно-ищущий взгляд. – Где тут у вас новенький?

Совиные глаза Ивана Семеновича незряче уставились на больных.

– Гостев, кто?

Старика снова раздели, студенты по очереди подходили и слушали то место у него на груди, куда энергично указывал им белым пальцем профессор.

– Вас что-нибудь беспокоит? – профессор резко обернулся к окну, куда неотрывно смотрел Гостев, чуть отклоняясь и вытягивая шею. – Ну-ка, встаньте.

Старик встал.

– М-да, – сокрушенно промычал профессор, обозрев слегка прикрытий кожей скелет Гостева. – А вот мы попросим нам помочь молодого человека.

И он поманил к себе Гравшина.

– Пожалуйста. Я сейчас постараюсь вам объяснить с помощью этого юноши тот интересный случай, который мы слышали только что у больного.

Гравшина раздели до пояса, чем-то зеленым разрисовали ему грудь, принесли низенький табурет, на который он взошел как на эшафот, и профессор, с присущим ему темпераментом, принялся разъяснять студентам особенности заболевания Гостева.

Он говорил около часа, не обращая внимания на испепеляющие взгляды Гравшина. Тот продрог и одеревенел на табурете. Все, в том числе и больные, с увлечением слушали лекцию и не замечали, как профессор, тыча в очередной раз Гравшина в грудь, задевал в азарте его подбородок пухлой белой кистью, отчего голова Гравшина дергалась, а сам он, исполненный важности, морщился, но терпел.

– Далее, мы определим с вами «абсолютную тупость», но это уже тема завтрашнего занятия, – бойко закончил профессор и увел «пингвинов» из палаты.

– Сейчас… там, внизу, халатики долой, и разбегутся по домам, А дома уже щи наварены, дух от них такой – на лестничной площадке слышно. Съедят. И иди куда хочешь: в кино, на выставку, в парикмахерскую, к девушке – и ничего у тебя не болит.

Это «травил» душу Кожин.

– А потом мы похихикаем, – мрачно заметил Гравшин, – когда они нас лечить придут.