Вадим Черновецкий - Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы Страница 14

– Чего? – поразился я.

– Ну, может, космосом в детстве увлекался? Звёзды, планеты, романтизм, ночные мечтания?..

– Увлекался! – рассвирепел я. – Но теперь ты хочешь осквернить своей звериной похотью уже всё мироздание, всю Вселенную?.. Не дам! – возопил я, словно сам был девушкой.

– Но, Вадим, – вкрадчиво ответил Денис. – Что в мире может быть выше любви, красоты? Можно ли осквернить что-то ею? Разве что одухотворить, освятить, – торжественно заключил он, плотно сжимая ноги.

– Ааа! – закричал я. – Ну и демагог!..

– Это всего лишь правда, – скромно проговорил Денис. – Истина.

Я притащил из кладовки старый родительский телескоп. Но всё равно не хотел сдаваться так просто.

– А подумал ли ты над этическим аспектом? – коварно спросил я. – Нам же с детства внушали: стыдно подглядывать! Разве ты не помнишь?

– А разве ты не видишь, не чувствуешь всей страстности этого горячего юного тела? Оно ощущает свое совершенство, свою удивительную власть над людскими сердцами, и само хочет обнажаться, привлекая к себе восхищенные взгляды.

– Может, девушке просто жарко стало от работы, вот она и сняла кофточку? – спросил я.

– Она наслаждается демонстрацией своей красоты! – убежденно воскликнул он. – Разве ты не видишь?

– А что бы сказал Достоевский, если бы узнал, что ты хочешь подсматривать за этой неосторожной девушкой? – спросил я. Это была моя последняя попытка.

– Достоевский… – вздохнул Денис. – Он понял бы меня. Он был великим знатоком страстей человеческих. К тому же, если она хочет, чтобы мы ее видели, это будет для нее добром. Всё творчество Достоевского – проповедь добра.

– Хрен с тобой, – вздохнул я. – На!

Я торжественно вручил ему телескоп.

Денис взял его, впившись глазами в смелую загорелую красавицу. Через пять секунд он с каменным лицом протянул телескоп мне.

– Что случилось? – встревожено спросил я. – Твой рассудок помутился от превосходящей человеческие помыслы красоты?

Денис молчал. Пожав плечами, я взял телескоп и навел его на предмет нашего вожделения и фантазий. Теперь я увидел всё. Это была грузная зрелая матрона лет 50-и, в трениках с начёсом и кондовом советском бюстгальтере, с облупившейся от солнца кожей и слоновьими ляжками бывалой огородницы.

Чернокнижник

Как-то раз Денис случайно смастерил на труде фигурку вуду. Потом он злонамеренно придал ей черты нелюбимого им учителя ОБЖ.

– Кстати, Вадим, у тебя нет случайно булавки? – спросил он с невинным видом.

– Ммм… тебе что-то проткнуть надо? – спросил я, не отрываясь от выжигания узора на сделанной мной лопатке для сырников.

– Да, тут ерунда одна, – спокойно ответил Денис.

– Хм. Вот, есть английская булавка, сейчас от ключа отцеплю.

Я дал ему булавку и вернулся к выжигателю «Силуэт».

Через пять минут Денис торжественно объявил:

– Сегодня мы уйдем домой раньше, потому что у нас не будет этого дурацкого ОБЖ.

– С чего ты взял? Вроде не было объявления, – удивился я.

– Знаю.

Когда урок кончился, к нам зашла классная руководительница:

– Учитель ОБЖ вдруг заболел, ушел домой с острой простудой. Последнего урока не будет. Передайте девочкам.

– Ура! – закричал класс хором.

Я в ужасе посмотрел на Дениса, который довольно поглаживал свою куклу вуду:

– Чудовище! Как ты мог свести в могилу этого достойного, почтенного человека?

– Старого маразматика, совсем спятившего за 40 лет в армии, – холодно ответил Денис. – Не лицемерь. На его уроке одни занимаются своими делами, а другие над ним смеются. Я сделал добро. Вы должны сказать мне спасибо.

– Но не такой же ценой!

– Не бойся, он выживет. Я проткнул его всего пару раз и даже не сказал заклинания. К тому же ты сам дал мне булавку.

– Но я же не знал зачем! – возопил я в отчаянии.

– Незнание законов магии не освобождает от ответственности, – невозмутимо ответил Денис.

– Грязный манипулятор! Теперь ты хочешь сказать, что еще и я в этом виноват!

– Да ладно, расслабься ты. Ты же видел, что все обрадовались. А учитель… Ну что, посидит дома, чайку попьёт, детишек понянчит.

– Его детишкам, небось, лет тридцать! – воскликнул я.

– Всё равно понянчит. Он спрашивать не будет. Ты что, не знаешь его?

На следующий день по зрелом размышлении я спросил Дениса:

– А почему бы тебе не протыкать иголкой вообще всех, кто тебе хоть чем-то мешает?

– Нет! – решительно возразил Денис. – Я не буду этого делать.

– Но почему? – не понял я. – Ведь это так удобно!

– Достоевский осуждал вудуизм, – сказал Денис, потрясая томиком любимого писателя.

Мудрец

Как-то раз папа позвал меня к телефону.

– Кто? – спросил я.

– Не знаю даже, – сказал папа. – Какой-то печальный пропитой бас умудрённого жизнью человека.

Это был 12-летний Денис.

Женщины любят сильных

– Мы очкастые интеллигентишки! – страстно восклицал Денис в упоённом самоуничижении, хотя очки были только на нём самом. – Мы умеем только думать, в то время как эпоха зовёт к действию. Посмотри, кто герои нынешней молодёжи! – риторически вопрошал 12-летний Денис. – Че Норрис, эС Сталлоне, А Шварценеггер, Же-Ка вэ Дамм. Долой рефлексию! Женщины любят сильных, решительных, боевых!

– Мускусных самцов с рёвом бизона в период гона, крушащих всё на своем пути? – иронически поинтересовался я.

– Именно! – радостно подхватил Денис. – Наконец-то ты прозрел!

– Лучше поздно, чем никогда, – согласился я.

– Но сможешь ли ты воплотить это в жизнь? – спросил Денис с вызовом.

– Я попробую, – пообещал я. – Я буду честно пытаться.

Неделю я собирался с силами и ломал себя. И вот я решился. Был тёплый и ясный апрельский день. Сама природа словно бы звала к топору, в смысле к действию. Когда урок едва начался, я разбежался по длинному коридору третьего этажа школы, увешанному портретами классиков и цитатами из них.

«Как Че Норрис! – думал я. – Женщины любят сильных!» Подбежав к открытой двери кабинета истории, где как раз и был наш урок, я в прыжке изо всех сил ударил ногой по краю двери. Я даже не забыл проорать: «Кия!». Дверь резко захлопнулась с диким грохотом. Тут я понял, что всё это видела учительница, которой я вчера весьма убедительно отвечал о движущих силах исторического процесса. Она даже ставила меня в пример «всякому хулиганью».

Из-за двери раздался стук падающего тела и сдавленный крик Дениса:

– А-а-а! Какой козёл?!.

Приземлившись, я открыл дверь. На полу корчился Денис.

– Так это ты?! – изумлённо воскликнул он. – Вот что сделала с тобой бездуховная массовая культура с её культом жестокости и насилия! А всё потому, что Достоевского не читаешь.

Две силы

1

От отчаяния я решил есть снег. Внутри все горело. Ноги, растущие у меня вполне из того места, тем не менее отказывались идти. Я бы на их месте тоже не согласился. Свою дневную норму они выработали еще в первые пятнадцать минут восхождения. Остальные несколько часов ходьбы вверх с изрядным рюкзаком по жаре и несколько часов карабканья со сломавшимся почти сразу же замком страховки, – все это были совершенно бессовестные сверхурочные.

Словом, по-человечески я свои ноги прекрасно понимал, сострадал им всей душой, готов был выпить с ними, поговорить по душам и пожаловаться на ту сволочь, которая их на все это обрекла. Проблема была лишь в том, что выживание этой сволочи, и не какое-то там морально-интеллигентское – дескать, вот, вы вот такие все спортсмены, а я литератор, а лазаю не хуже вас, не какое-то там зажратое сохранение лица в духе восточной культуры, а самое что ни на есть прямое, насущное, физическое выживание этой сволочи, а значит, и самих ног, зависело именно от них. Так что да простят они мне мою жестокость. Аминь.

Снег, однако, оказался несъедобным. Я засунул в рот небольшой для руки комок, который во рту оказался снежным валом. Сперва все окоченело, и я вообще не чувствовал никакого вкуса. По консистенции было похоже на мороженое; я даже успел почему-то обрадоваться. Однако, как только язык пришел в себя и открыл глаза, он скорчил такую физиономию, что стало тошно на него смотреть. Снег альпийских вершин, так проникновенно воспетых отечественной рекламой, отдавал какой-то мерзостью. То ли передовая германская промышленность прошлась по нему своей железной пятой им. Джека Лондона. То ли славные процессы выветривания нанесли на него всякую гадость, точнее, горные породы, но есть его было невозможно.

Я презрительно, байронически сморщился и выплюнул свое «эскимо». Я был в футболке, в неуместно игривых голубеньких шортах, из-под которых призывно торчали семейные трусы, и в дареных немецких кроссовках, которым нельзя смотреть в зубы.