Захар Прилепин - Семь жизней (сборник) Страница 14

У меня, вспомнил я обиженно, с выпускного вечера не было костюма.

Разве в таком виде я должен являться пред очами любимой и этого, сорвавшегося с поводка.

И цветы, цветы, несколько килограммов цветов надо непременно приобрести.

Через час, наменяв полный карман денег и в кои-то веки не считая их, я увидел себя в зеркале.

О, я выглядел отлично.

Мой новый костюм, казалось, отражал отдельные предметы, белая рубашка хрустела словно капуста, лаковые штиблеты скрипели от удовольствия, и бабочка украшала весь этот ансамбль.

Побриться бы.

Панамку и сандалии я на радостях выкинул, но потом вернулся и всё-таки забрал их – не из жалости к себе, а из жалости к самим вещам: словно бы они могли огорчиться такому предательству.

Покупку цветов решил отложить на завтра, или когда там меня вызовут за пескарём – а то завянут; зато выхватил на распродаже для любимой зонтик, у неё не было зонтика, перчатки, а то скоро осень, а каково ей будет с коляской – без перчаток, озябнут пальчики, и шапочку такую, вроде как детскую, но взрослую, с длинными завязками, пушистую, мне очень понравилась, тоже купил: хоть зима и не скоро, а пусть будет шапка всё равно.

И ещё там всякое в банном отделе сгрёб в охапку торопливо – мочалочку нежнейшую, мыльце радужное, полотенце, чтоб жену три раза можно было обернуть.

Космонавту закупил что-то гремучее и разноцветное, пусть гремит и удивляется.

Деньги кончались, но моё настроение с каждой минутой становилось всё прекраснее – я наполнялся восторгом, словно воздушный шар, и в голове становилось звонко и пусто: ровно как я и хотел.

Здесь меня окликнули: эй!

Сильный мужской голос я не узнал, в шутку подумал: никак Фёдор вернулся за мной, и на этот раз, видимо, он меня украдёт.

Но нет, это был не Фёдор, а сразу три Ивана: мои когда-то закадычные, мои по-прежнему любезные, мои давние приятели.

Все головастые, как дети, неизменно весёлые, веснушчатые, и, казалось, даже пушистые.

Глазки – все шесть – маленькие, лукавые, смешливые.

Каждому, как и мне, едва за двадцать – но при этом выглядели они взрослее: натуральные мужики, и каждый обладал упрямой, ухватливой мужицкой силой.

Они давно держались вместе. Где они друг друга обнаружили, я не помню, но сошлись эти ребята как родня, их многие считали братьями – а то, что у братьев на троих одно имя, так мало ли что у отца с матерью было в своё время на уме.

Мысленно я прозвал братьев «поморы» – никаких поморов я толком не встречал, но мне всегда казалось, что живущие на северах бесстрашные мореходы должны так же крепко стоять на своих двоих и щуриться веснушчатым лицом на ветру, чтоб веснушки сначала смерзались, а потом, дома у печки, оттаивали, и дети с этими веснушками играли на полу.

Мы с Иванами одно время крутили всякие дела, Иваны казались рисковыми – но шли ровно до того рубежа, где нужно было сделать больно живому человеку. Здесь они останавливались и по-рачьи пятились назад, а потом исчезали, чтоб отыскать другой путь.

Я их понимал. Я сам старался вести себя так же, но не всегда получалось.

Потом братья начали строить: то автобусную остановку, то забор возле милицейского участка – поначалу сами, а следом наняли вагон узбеков, и, признаться, с тех пор мы толком не виделись: я ж не Иван, что мне ломать их, пошедшую вверх, компанию.

– А купаться пойдём, – сказали они мне уверенно. – А лето же. А ты чего такой нарядный?

Все трое, было видно, уже попривыкли командовать, хотя они и прежде не отличались излишней щепетильностью.

– А сын родился, – ответил я им в тон: они всегда так разговаривали, на «а».

Тут же меня подхватили и приподняли: я сразу понял, что ребята с последнего нашего знакомства поздоровели втрое.

Каждый из Иванов раздобрел вширь и вглубь. С той же лёгкостью они могли бы меня за минуту порвать на части.

– А теперь уж точно не отвертишься, – захохотали они, всё ещё держа меня в воздухе; руки у них тоже были веснушчатыми. – О, у тебя и мыло с собой, и мочало. Вот и помоешься заодно.

В сущности, прикинул я, терять мне было нечего: забирать космонавта точно не сегодня, работы у меня нет, денег тоже. Но сегодня я больше ни рубля не истрачу, потому что меня будут кормить и поить.

И нет сил тому сопротивляться.

Дальше всё завертелось как на карусели, которую эти три Ивана раскачали и закрутили: выяснилось, что они заполучили право на постройку чего-то многоэтажного, с цоколями и витражами, посреди города – заодно им хотелось похвастаться мне своими веснушчатыми победами, так что ящик снеди, ящик пива и ящик водки – всё это пошло за их счёт, нам в подарок они купили набор сосок, одну из которых тут же повесили мне на шею, на верёвочке; я не сопротивлялся, это ж они от радости.

Деньги у них, видел я, тоже были общие – в тот миг я ещё подумал про себя: дай-то бог, чтоб всё это продлилось в каждой отдельно взятой ивановской жизни как можно дольше.

Машину они мне приказали – уже почувствовав себя в своём весёлом праве – оставить здесь: хорошая ж стоянка, – до твоего дома близко, сказали, – заберёшь завтра с утра, сказали, – тут никто не тронет, охрана ж наблюдает.

Я не без удовольствия соглашался, да и противостоять этому веснушчатому напору было невозможно.

Попутно выяснилось, отчего они так настаивали, чтоб я не катал туда-сюда усталую «шестёрку» – им же надо было показать свой броневик, весь хромированный, в каких-то гербах и железных нашлёпках – Иванам не хватало только золотого самовара посредине задних сидений, с выносом трубы на крышу.

По дороге я вспомнил, что в минуту злой печали хотел попросить трёх Иванов помочь разыскать мне Фёдора – но сразу же раздумал: во-первых, я не люблю впутывать в свои дела посторонних людей, во-вторых, тормошить за две купюры таких крупных мужиков показалось мне стыдным – и, в сущности, я был прав.

На причале мы – ну как сказать мы, – они, – сняли самую большую лодку. Через минуту лодка отчалила, через две мы уже выпили: за первенца.

Второй тост был – за дальний путь к другому берегу.

Наре́зали каждому по батону колбасы, по кругу сыра, по буханке хлеба, и даже помидоры они закупили самые щекастые: одним таким овощем отобедать можно.

Когда оказались у другого берега, я уже был настолько хорош – что хоть самого в космос выпускай без поводка: не огорчусь и не растеряюсь.

Вскоре братья, чего раньше за мной не водилось, начали в моём сознании путаться: вроде с одним разговариваю, но вот вместо него уже новый, хотя веснушки те же и тот же поморский прищур – благо, хоть все они были на одно имя, так сразу не опозоришься.

Они, впрочем, пьянели совсем мало, видно было, что привыкли и к не таким объёмам, и то один из них, то другой ловили меня на путанице в разговоре:

– Ай, да ты наврал тут. Это ж не со мной было тогда.

– А с кем?

– А с Иваном, – отвечал без улыбки мой собеседник, не кивая при этом ни влево, на другого Ивана, ни вправо – на третьего.

Я ничего не соображал уже, только поправлял тугую бабочку.

Переодеваться можно было прямо – как это называется? – в рубке, братья поскидывали свои шорты, они все были в шортах, и голые оказались совсем одинаковые, как окорока: мясные спины, начавшие борзеть тугие белые животы, веснушки на плечах.

Я аккуратно сложил свой костюм, сверху украсил, ну да, чёрной бабочкой.

До сегодняшнего дня я был уверен, что она сама по себе сидит на шее, безо всяких там застёжек. А сколько ещё можно открытий совершить в жизни.

Братья обрядились в отличные плавки, плотно сидевшие на их обширных поморских задницах. Я же был в трусах по колено, а чего мне.

Куда эти трусы вскоре подевались, я не помню, но, кажется, пропали они после очередного прыжка с кормы.

Ныряли мы так: прямо у борта расставили стаканы, и, выпивая по пятьдесят, слушали команду одного из Иванов:

– Нырок на сорок градусов!

…следом выпивали по сто, и другой Иван кричал:

– Нырок на восемьдесят градусов!

Потом разливали сразу по сто пятьдесят, и третий Иван оглашал какую-то новую геометрическую линию, согласно которой мы должны были вонзиться в реку.

Все эти то сорок, то восемьдесят, то сто сорок градусов каждый понимал как умел.

Все хохотали, и особенно смешно было, когда я залез, отплёвываясь, в лодку без трусов.

Пришлось наскоро обтереться и вернуть своё тело в костюм.

– Девок на пляже найдём или привезём с того берега? – спросил, спустя час или два, Иван у Ивана.

– А с того берега закажем, – ответил третий.

Временно мы переместились на бережок, с пивком и сырком.

Лодка умчала, но ненадолго.

Любая осмысленная речь в тот час прекратилась – мы только вскрикивали и смеялись – до такой, признаюсь, степени, что вокруг нас образовался полукруг метров в пятьдесят: никто из отдыхавших на пляже не желал такого соседства.