Мария Метлицкая - Ее последний герой Страница 14

Она закрыла глаза, и в этот момент запищал мобильник.

– Анна! Ну, куда же вы пропали? Я признаться, уже волнуюсь.

Голос звучал хрипловато и откуда-то издалека.

– Что? – переспросила она. – Еще раз повторите, пожалуйста!

Голос в трубке замолчал.

– Слушаю! – повторила она. – Я за городом, здесь очень плохая связь.

Мужчина откашлялся и, как ей показалось, с нарочитой игривостью и кокетством продолжил:

– Вы меня бросили, Анна? Покинули навсегда? Не оправдал, так сказать, вашего высокого доверия?

Наконец она его узнала.

– Илья Максимович, вы простите меня, ради бога! Непредвиденные обстоятельства. Папа попал в больницу. С подозрением на инфаркт. Я, разумеется, тут, рядом. – Она помолчала и добавила: – Когда буду в столице, совершенно непонятно. И что будет с нашим интервью – тоже…

– Господи, Анна! – сбивчиво затараторил он. – О чем вы? Какое интервью, бога ради!

Он замолчал, и она услышала, как он закуривает сигарету.

– Анна, милая! Может быть, нужна помощь? Лекарства, врачи, перевозка? У меня, точнее, у бывшей жены в медицине большие связи!

Она объяснила, что все еще непонятно. Везти в Москву пока опасно. Завтра будет ясно с лекарствами.

– Спасибо! Огромное вам спасибо за понимание и сочувствие.

– Вы там одна? – осторожно спросил он.

– Да.

– А еда? Есть ли у вас продукты?

Она рассмеялась:

– Илья Максимович! Я же не в Антарктиде, а всего лишь не в дальнем Подмосковье. К тому же за рулем и в десяти минутах езды от большого поселка. Да и еда, скорее всего, есть. Отец очень запасливый. Просто мне пока было не до того.

Он как-то сник и расстроился (или ей показалось?), вежливо попрощался и пожелал всего наилучшего.

Она заставила себя выпить чаю и, не раздеваясь, совсем не осталось сил, уснула на кухоньке, на маленьком старом диванчике, который отец называл «топчанок».

«Спустись на землю, старый пень. Слезь с облаков. Потрогал гладкую пяточку, помусолил мозольку и погряз в эротических стариковских фантазиях, потонул в сладком мороке. Стыдно, батенька! Ой как стыдно! И чего ты себе напридумывал? О чем размечтался? Кретин. В скорлупу свою, в кокон! И пойми, наконец! Усвой, как отче наш: ничего больше в жизни не будет! Ничего! Потому что потому! Вопрос закрыт!»

Он достал початую бутылку коньяка и налил полстакана. Жахнул разом, подумал и жахнул еще половину. Откусил от сморщенного лимона и бросил кожуру в раковину. Да здравствуют свобода и свинство!

Свобода, которая ему совсем не нужна – он понял это окончательно.

Анна проснулась совсем рано. За окнами уже было по-июльски светло и громко пели неленивые птицы. Она закрыла глаза и заплакала. Вдруг стало так тревожно и страшно, что сердце заколотилось, а в горле застрял острый, колючий комок.

Некому звонить, подумала она, совсем некому». Маме? Смешно! От этого станет еще хуже! Она начнет оскорблять отца, потом примется за нее, плохую, просто отвратительную дочь. Потом начнет давать советы и контролировать каждый шаг. Бойфренду Сильному, который совсем не сильный? Совсем смешно. Он тут же попытается слинять, скрыться от чужих проблем, отключит мобильник. Попову? Попов не друг, он начальник. Подруге Соньке? У нее – мать после инсульта и гулящий муж Толик плюс двое детей.

Имелась еще пара приятельниц и один школьный друг. С приятельницами все ясно: выпить кофе, поесть суши и помотаться по распродажам. Друг Сенька… Была год назад прескверная история: выпили, закусили и переспали. Да так по-дурацки! Ни радости от этого, ничего. И это при том, что Сенька был давно и прочно женат. Один стыд и смущение. Потом полгода не созванивались. Первой позвонила она. Сенька что-то мямлил, скулил, жаловался на жизнь. Поливал жену Лену.

Она прервала его:

– Да ты сам хорош, не то слово. Просто ангел с крыльями! Хорошая ты свинья, друг мой Сеня.

И умный Сенька вдруг не на шутку обиделся и заявил:

– Ну ты, Левкова, даешь! Сама, как последняя…

– Я? – переспросила она. – А ты, милый, тут ни при чем? Тебя взяли силой? Заставили, Сеня? Ну, подавай на изнасилование! Привлекай, так сказать!

«Заболел! – подумала она, бросив трубку. – Заболел, причем тяжело. Психическое расстройство, не иначе. Упрекнуть, обозвать, обидеться! Проще было вообще не вспоминать эту дурацкую историю, забыть, как не было. А он попрекнул».

Определенно, с людьми что-то происходит. Чтобы ее друг Сенька – и такую чушь? И стало еще стыднее и противнее. Какой Сенька? Тот Сенька остался в прошлой жизни, когда нес из школы ее портфель и бил мальчишкам морды за нее, за Аньку, «подругу дней суровых».

Получается, никого нет. Не в продуктах дело и не в лекарствах. Не с кем посоветоваться, обсудить. Поныть некому, поскулить, поплакаться… Уткнуться в родное плечо. Чтобы разделили с тобой горе. Чтобы посочувствовали и поучаствовали.

Она разревелась в голос. Потом внезапно резко села и схватила мобильник.

Ответили моментально.

– Илья Максимович, – всхлипнула она, – вы можете приехать?

– Когда? – хрипло спросил он.

Она растерялась:

– Ну, когда сможете.

– Я выхожу через десять минут, – сказал он, – диктуйте адрес.

Он вышел на платформе и огляделся. Было уже очень жарко, но здесь, на природе, особенно после душной электрички, все равно было легче – лес давал дышать.

У перрона сидели местные бабки и приторговывали всякой подмосковной чепухой: семечками, зеленью, мелкой клубникой и кривоватыми пупырчатыми огурчиками.

Он скупил все, обрадовав аборигенов: огурцы, зелень, редиску, клубнику и подвядшую на солнце морковь.

Городецкий шел по лесной просеке к поселку легко и быстро, совсем как в юности. Пели птицы, стрекотали какие-то неизвестные насекомые, солнце упрямо пробивалось сквозь кружево сосен и темную густоту елей. Пахло какой-то медовой травой, прогретой землей и грибницей.

Наконец он вошел в поселок. Улица Радужная нашлась быстро. У нужного дома он сбавил шаг и отдышался, вглядываясь в заросшую глубину участка. Небольшой домик, крашенный зеленой краской, стоял в самой глубине.

Он толкнул калитку и пошел по узкой дорожке, посыпанной серым некрупным гравием. На соседнем участке залаяла собака.

На крыльце показалась хозяйка. Он подошел поближе и, вздохнув, сказал:

– Здравствуйте, Анна. Вот и приехал. Напросился, можно сказать…

Она стояла на крыльце и внимательно смотрела на него. Бледная, с синячищами под глазами, растрепанная и очень несчастная и одинокая.

– Спасибо, – тихо сказала она и добавила: – Спасибо, что не обманули.

Он удивленно вскинул брови и все про нее понял. Все, что она так тщательно и умело скрывала. Все, что совсем не бросалось в глаза. Все, чего она всегда так стеснялась. Своего одиночества. Неопытности. Страхов. Предательства и обмана. Она ведь такая сильная, ловкая, смелая. Ей все непочем. И все по плечу. И никто не нужен – сами с усами! Нужен, девочка, нужен. И вот я рядом. Рядом с тобой. И все будет не страшно. Потому что, когда кто-то рядом, многое совсем не страшно. Или не так страшно. Все-таки я, уж прости, многое знаю. И про многое. И кое-что умею, надеюсь, по крайней мере. Уж ты мне поверь! Поверишь? Да? А не врешь? Ну, значит, все будет хорошо! Обещаю!

Все это не прозвучало. Все это было сказано глазами. И она ему тут же поверила. Моментально! И острый, колючий комок из горла исчез, как не было.

И следовало заняться делами.

Они вошли в дом. Она поставила чайник, стала разбирать вокзальные кульки и рассказывать, что произошло. И про больницу, врача Веру Матвеевну, палату с марлевыми крахмальными шторками…

Он слушал внимательно, кивал, переспрашивал и чистил клубнику. В красную пластиковую мисочку, которую она поставила перед ним. В общем, обычное дело. Обычная жизнь. «И ничего нет прекрасней», – грустно подумал он.

В машине он кинул на нее смущенный взгляд.

– А если на «ты», госпожа Левкова? Вас не обидит? И будет проще как-то.

Она покраснела и пожала плечом:

– Наверное, нет. Только не знаю, будет ли проще.

Потом в больнице они беседовали с Верой Матвеевной, которая, узнав его, растерялась, заохала и созвала коллектив посмотреть «на известного человека, какая честь!».

Он очень смутился и страшно обрадовался. И боялся поднять на Анну глаза. Она долго сидела в палате, кормила отца клубникой, а он курил во дворике и читал старую газету, найденную на крыльце.

Вышла она не скоро, усталая, но успокоенная. Заехали в поселок – оба проголодались страшно. Зашли в кафе и заказали кучу еды.

– Все помню, – сказал он. – Ты прожорлива до безобразия. И потом, еда ведь сближает? Твои слова?

Она смутилась.

– Хорошая память!

И, чуть покраснев, проговорила:

– А вот насчет «сближает»… Кажется, это уже пройденный этап? Или я не права?