Виктория Токарева - Сволочей тоже жалко (сборник) Страница 14

– Согласен, – ответил Стасик.

– Значит, договорились…

Шубин снял со стула свою курточку и ушел, одеваясь на ходу.

Стасик долго молчал. Думал: режиссер и сценарист – это общий вальс, общее чувство, это общий духовный ребенок. А здесь – торговля как в борделе. Тридцать процентов, тридцать три процента, тридцать три и три десятых процента…

Стасик решил отбросить мусорные мысли, сосредоточиться на Ларе. Со своей короткой стрижкой она была похожа на мальчика-подростка. Большие глаза, трогательный профиль, чистая душа.

Чистая душа каким-то образом считывалась с ее облика.

Стасик взял такси и проводил Лару домой.

Лара пригласила Стасика на чай. Он боялся, что у Лары комната в коммуналке, тогда надо было бы идти по длинному коридору мимо общей кухни. И все обитатели кухни побросали бы свои дела и вывернули голову в сторону проходящего мужчины, а именно Стасика. Такое часто бывало в его практике, и, когда шел под этими брезгливыми взглядами, казался себе голым, позорным и отвратительным. Все на кухне понимали, что вот идет прелюбодей, грешник и сукин сын. При этом – немолодой, частично лысый и частично пузатый. Не хотелось быть поводом для грязного воображения.

Лара, слава богу, жила одна. Ни соседей, ни родителей, ни мужа, ни детей. Одна.

Квартира была очень чистая, дом – фундаментальный, с толстыми стенами. Не то что современные блочные строения, сложенные из плит, проклеенные смолой по наружным швам. Убожество и уродство. Стасик часто думал, что в случае землетрясения хватило бы одного хорошего толчка, чтобы все эти современные строения сложились как карточные домики. Хорошо, что Москва расположена не в сейсмической зоне.

– Хороший дом, – сказал Стасик, оглядываясь.

– Немцы строили, – ответила Лара.

После войны пленные немцы отстраивали Москву. Им было мало пройти войну, затеянную Гитлером, они должны были и дальше бултыхаться в долгом рабском труде. Но дело прошлое. Война кончилась сорок лет назад.

Лара ушла на кухню заваривать чай. Стасик позвонил Лиде.

– Я сегодня не приду домой, – сказал он. – Я у режиссера, за городом, мы работаем. Тебе его позвать?

– Зачем? – спросила Лида.

– Удостовериться, что я не вру. А если хочешь, я вернусь домой. Но это будет не раньше четырех утра.

– Ни в коем случае, – испугалась Лида. – Сейчас в электричках столько хулиганья. Обворуют и убьют. Сиди и работай. Главное – предупредил. Я не буду волноваться.

Стасик повесил трубку. С облегчением выдохнул. Он привык врать и врал легко, но все-таки от вранья его тело как будто покрывалось липкой испариной и хотелось встать под душ.

Вошла Лара с подносом. На подносе стояло несочетаемое: графинчик водки, белый хлеб и вазочка с вареньем.

– Ты сама варишь варенье или покупаешь готовое? – спросил Стасик.

– Мама закатки делает. Она каждое лето уезжает в деревню на промысел, привозит оттуда сто банок варенья и наволочку сухих грибов. И даже сама закатывает говяжью тушенку. Хватает на всю зиму.

На стене висел портрет мамы. Взгляд царицы.

– Она сильнее тебя, – сказал Стасик.

– Я рядом с ней стебель, – ответила Лара. – Вырожденка. В папашу.

– А папаша вырожденец?

– В какой-то степени. Как Некрасов. Отец – барин, а мать – дворовая девка.

– На самом деле? – удивился Стасик.

– А что такого? Он мог умереть десять раз: в тридцать седьмом во время чистки, в сорок первом – он прошел всю войну, в пятьдесят втором во время космополитизма. Но представьте себе, он жив. И это счастье. Маме есть кого ругать. Ей необходимо спускать на кого-то собак, спускать пар, иначе она взорвется. Но вообще, они хорошо живут. За меня переживают. Я – их единственная радость и боль. Вот так…

Стасику стало неудобно. Неведомые родители хотели для своей дочери стабильного счастья, полноценной семьи. А что он ей мог предложить? Случайную связь на месяц. На два… Дальше женщины начинали хотеть большего, начинали задавать вопросы. И вот тогда надо делать ноги. Смываться, иначе самого засосет. Разлука – это всегда боль, страдания. Но и страдания – тоже материал для творчества. В его профессии все шло на продажу, даже самое святое. Такая профессия.

Стасик остался на ночь.

Он спал укрытый покоем и какой-то неизъяснимой нежностью. Чистая душа, неопытное доверчивое тело…

Утром он проснулся ясным, молодым, без привычной копоти на душе. Как правило, после греха на него опускалось возмездие. А тут – никакого возмездия, как будто не было никакого греха.

Пили кофе с тостами. Подсушенный хлеб с земляничным вареньем. Французский завтрак.

Потом расстались. Ларе надо было ехать в театр на репетицию. А Стасику – возвращаться в свою привычную жизнь.

На другой день созвонились. Лара отчиталась о своем прожитом дне. В театре репетировали пьесу «Последний патрон» пожилого и бездарного драматурга Шермана. Актеры называли эту пьесу «Последний пистон». Видимо, пьеса была плохая и плоская – соцреализм.

К этому времени появились молодые творцы, предложившие другой уровень правды, ранее неведомый. А время шерманов кончилось, и шерманы выглядели так же нелепо, как динозавры – с гигантским туловищем и маленькой головой. Травоядные при этом. Кому они нужны?

Стасик сказал Ларе, что ничего не делал весь день. Не хочется. Он только что окончил двухсерийный сценарий, и у него послеродовая депрессия. Ему кажется, что он больше ничего не напишет.

– Тебе надо отдохнуть, – посоветовала Лара.

Стасик купил путевку в Дом творчества под Ленинградом. А через неделю к нему приехала Лара. В качестве подарка она привезла трехлитровую банку соленых белых грибов и индийскую книгу Камасутра. Что-то вроде самоучителя. Там было описано сорок или даже шестьдесят сексуальных позиций.

Лара и Стасик принялись штудировать Камасутру. Каждый день – новая позиция. Им мешало несерьезное отношение к делу. Большую часть времени они хохотали, а смех убивает чувственность. Какой может быть оргазм, когда хохочешь…

В общем и целом стало ясно, что Камасутра – для спортзала. Это своего рода гимнастика плюс акробатика, кому она нужна. В конце концов они остановились на самой простой и удобной позиции. Так, наверное, любили друг друга наши деды и бабки, барские дети и дворовые девки.

Лара отдавалась Стасику – вся, без остатка, а потом засыпала, угнездив свое лицо на его плече, где-то под ухом. Струйка ее дыхания щекотала шею. И опять он проваливался в покой и нежность, и не хотелось думать о том, что будет дальше.

А дальше срок пребывания кончился. Они вернулись в Москву.

Стасик ходил к Ларе каждый вечер. И как бы ни был труден его день, он знал, что в конце этого дня его ждет светлая комната, сияющая чистотой. И такая же Лара – для всех незаметная и незначительная, а для него – сияющая чистотой души и тела.

С собой он ее никуда не брал. Не хотел обнародовать их отношения. Не хотел, чтобы это дошло до Лиды.

Лара все понимала и терпела. Она была счастлива тем, что имела, что было только ее.

«О, если б навеки так было», – как поется в романсе. Но Стасик знал, что вечно так продолжаться не может. Любовь не стоит на месте. Она зреет и растет, как плод в утробе. И, в конце концов, должна либо родиться, либо погибнуть.

Иногда Стасик брал билет в кино на последний сеанс. Они сидели плечико к плечику. Лара всовывала свои узкие пальцы в его руку, и опять – нежность и щемящее чувство, как будто это была рука его невзрослой дочери. Стасик в темноте сжимал ее хрупкие пальцы. Подносил к лицу. Целовал неслышно каждый палец. Буквально «Дама с собачкой».

Стасик опасался взглядов посторонних. Что подумают люди: старый седой мужик ведет себя как влюбленный юноша. Это было правдой: и первое, и второе. И старый, и юноша.

Шила в мешке не утаишь.

Лида узнала. Кто-то донес. Кто-то видел их вместе.

Лида не скандалила, но по ее лицу ходили тени. Иногда она шумно выдыхала, сложив губы трубочкой. Не хватало воздуха. Сердце.

Стасик это видел и угрызался совестью. Лучше бы она скандалила. Тогда можно было бы поругаться, обменяться мнениями в воспаленной форме. Было бы легче, как после грозы.

Но Лида замкнулась, и Стасик за нее боялся. Выяснять отношения у них было не принято. Лучше промолчать. Потому что если начать копать, то можно докопаться до песка, на котором уже ничего не растет.

Стасик стал пропускать свидания. Лара стала трезвонить по телефону. Стасик снимал трубку:

– Я перезвоню.

После чего надевал куртку и брал за поводок собаку. Говорил Лиде:

– Я пойду погуляю.

– Звони из дома, – отвечала Лида. – Я сама погуляю с собакой.

И уходила. Стасик набирал Лару и умолял:

– Не звони домой. Мы же договаривались…

– Но ты обещал прийти, мы тоже договаривались… Ты тоже не держишь слово. Почему тебе можно, а мне нельзя…

Это был шантаж.