Виктория Токарева - Мои мужчины (сборник) Страница 14

Мне это было неудобно, день в Баку расписан по минутам, но я все же нашла время и встретилась с Бабиром. Передо мной предстал высокий блондин, что не свойственно азербайджанцам. По тому, как он держался, угадывалась порода и хорошее воспитание. Он взял конфеты, поблагодарил и ушел.

Валентина крутила с ним роман в течение пятнадцати лет, целая жизнь. И все пятнадцать лет она погружалась в объятия молодого любящего красавца и буквально утопала в любви – его и своей. Можно позавидовать.

Мне стало ее по-настоящему жалко. Потерять такое и окунуться в равнодушную Москву, попасть в услужение. В моем доме к ней относились с уважением, но все равно она жила на моих условиях.

Прежде Валентина работала завучем, командовала учителями, брала взятки – не деньгами, продуктами. Ей из района привозили метровых осетров, черную икру, битую птицу – гусей и уток, парную баранину, мешки риса, зелень с грядки. У нее был статус, любовь и черная икра на завтрак. А сейчас – ни первого, ни второго, ни третьего, только мои кастрюли и нудные прогулки с ребенком.

Семья сына ее отсекла, внука не показывали, да она и не хотела, поскольку мальчик походил на свою мать – такой же белобрысый и косорылый. Единственная отдушина – деньги в конце месяца и маленькая девочка, моя внучка.

Иногда Валентина рыдала, оплакивала свою участь. Моя Катя подбегала к ней и обнимала за голову. Утешала. Бывало и наоборот: Катя капризничала, выла на всю округу, Валентина ее спасала, хватала на руки, прижимала к груди. Они искренне любили друг друга, и это составляло их счастье. Но… Все кончается, к сожалению. Катя выросла и пошла в школу. Теперь она приезжала на дачу только на выходные. В ее жизнь плотно вошли папа и мама. Катя уже знала, что Валентина – не бабушка, а няня, и авторитет родителей стоял несомненно выше.

Когда Валентина пыталась руководить Катей, она отвечала: «Я спрошу у мамы».

Катя садилась есть, смотрела в тарелку и интересовалась:

– Это что?

– Гороховый суп с копченой колбасой.

– Я спрошу у мамы, – предупреждала Катя.

– Да что же это такое! – возмущалась Валентина. – Я под колпаком…

Она уже не могла быть самостоятельной. Катя проверяла все ее действия. И однажды у них вспыхнул скандал.

– Я скажу маме, что ты целыми днями смотришь телевизор и меня заставляешь.

– А я скажу, что ты писаешь мимо горшка.

Катя тут же звонила отцу и доносила, что ее упрекают тем, что она писает мимо горшка. А меж тем горшок ей мал, а на большом унитазе она проваливается. Отец тут же принимал сторону Кати. Даже если бы Катя писала ему на голову, он тоже бы с этим согласился. Он обожал дочь и все её проявления.

Валентина ни в ком не находила поддержки. И однажды случился взрыв.

– Всё! – Валентина швырнула кастрюлю на пол и пошла вон из дома.

Я смотрела в ее спину, на просвечивающуюся лысину на макушке. Из макушки высыпались волосы – результат гормональной недостаточности. Возраст.

– Валя! – позвала я.

Она обернулась.

– Ты что, с ума сошла? С кем ты связалась? Ей шесть лет, а тебе шестьдесят.

– Я приеду за вещами через неделю, когда ее не будет… – и скрылась за калиткой.

Не простила Кате предательства. Была – единая жизнь, а сейчас Валентине нашли замену. Примерно то же самое, что сделал Бабир, когда женился на другой. Предательство тут и там. Но это предательство ожидаемое. Бабир хотел детей, а Валентина не сумела родить. Катя предпочла своих родителей приходящей няне. По логике жизни всё ожидаемо. Но… Валентина вкладывала душу – тут и там. А ей в эту душу плюнули – тут и там. Обидно. И всех можно понять.

Валентина ушла разъяренная, раздутая злобой, как индюк.

Обеда она не приготовила. Воды нет, отключили. Полная раковина грязной посуды. Я растерялась.

Потом собралась, поджарила картошку и залила яйцом.

Катя стала есть, сидя в кресле перед телевизором.

– Вкусно, – удивилась она. – А почему ты раньше мне так не готовила?

Пришла соседка Верка – толстая и веселая, и тут же стала мыть посуду.

У меня было две Верки, обе толстые. Но одна никогда не стала бы мыть посуду: еще чего… А другая – моментально: нагрела воды – и вперед. При этом она пританцовывала и взбрыкивала задом, как лошадка. Глаза у нее были хитрющие и яркие, как у хохлушки.

Я не люблю конфликтов и потерь, когда умирают драгоценные отношения. Умирает часть души, которая принадлежала Валентине. Я собиралась нырнуть в депрессию, но осталась на берегу. Меня удержал Веркин скачущий зад и ее веселый, жизнеутверждающий взгляд.

Я осталась на берегу душевного равновесия и стала спокойно ждать, когда включат воду.

Я забыла сказать: за пять лет работы в моем доме Валентина заработала себе на двухкомнатную квартиру в Подмосковье. Обретя жилье, она прописалась и пошла оформлять пенсию. Это был долгожданный момент. Она давно и вожделенно мечтала, что поселится в своей квартире, будет получать пенсию и уйдет наконец из рабства, как евреи из Египта. У меня ей было совсем не плохо, но это была – моя жизнь, на моих условиях. А она хотела – свою жизнь. Никому не подчиняться и не плясать под чужую дудку.

Валентина пришла в Пенсионный фонд оформлять пенсию, и тут выяснилось, что ее пенсия – кошкины слезы. На эти деньги можно только сварить супчик на воде с вермишелью и парой картошек. И тогда она зарыдала. Но как… Она буквально взвыла, как волк на луну. Точнее, как стая волков. Рухнула мечта на самостоятельность, на свободу, на достоинство. Впереди опять – борьба за выживание, как у того же волка, которого ноги кормят.

Валентина долго не ехала за вещами. А я как раз решила перебраться в ее комнату, поскольку ее комната была больше, светлее и лучше, чем моя.

Мне практически все равно где жить. Главное, чтобы было тихо, чтобы не мешали работать. Просто звук, типа собачьего лая, – мне не мешает, но организованный звук – музыка, например, – оттягивает от мысли, мешает сосредоточиться.

Для того чтобы переехать в комнату Валентины, мне надо было освободить шкаф. Я ждала, что она приедет сама и заберет свои вещи. Но время шло. Я решила аккуратно собрать ее пожитки, сложить в удобные объемные сумки и отнести в чулан.

Я открыла шкаф, и мне открылись сокровища Али-Бабы. На заработанные деньги она купила себе верхнюю одежду. Все было приобретено на ярмарке «Коньково», турецкого производства. Красота бросалась в глаза.

Вторая половина шкафа – была украдена у меня. Валентина этого даже не скрывала. Она экспроприировала вещи, которые ей нравились, и привела их в идеальный порядок. Выстирала и выгладила. Они смотрелись лучше, чем новые. Я не знала, как реагировать: с одной стороны, это мои вещи, взятые без разрешения, а с другой стороны – она вложила в их реставрацию столько труда и старания, что они перестали быть только моими. Они стали как бы общими. Я поразмыслила и решила: пусть забирает. Все-таки она пять лет у меня батрачила, любила Катю и практически освободила мое время для работы.

Я аккуратно сложила все это в сумку и отнесла в чулан. Туда же я отправила мои подарки. К Новому году я всегда дарила ей немецкую бытовую технику: мясорубку, пылесос и прочее. На дни рождения я дарила ей картины, чтобы она украсила свое будущее жилище. Не Пикассо, конечно, но и не поделки. Профессиональные художники.

Освободив шкаф, я переехала в новую комнату.

Утром я проснулась от солнца и от счастья: какая удобная кровать, какой прекрасный вид из окна… И почему я пять лет жила как солдат, спала на узкой койке, а Валентина расположилась как барыня? Потому что она и есть барыня по своей ментальности. А я – кусок теста, который уминают кулаками, а потом пекут пирог. А дальше – едят.

Чего-то не хватает в моем характере. Но это – наследственное. У меня и мать такая, и ее сестры, мои тетки. Мы все позволяем, чтобы на нас ездили, сидя на шее и свесив ноги.

А хочу ли я сама на ком-то ехать? Не знаю. Может, и хочу, но не на ком.

Валентина приехала через две недели и решительным шагом направилась в дом.

Я остановила ее и пригласила в чулан, который находился в отдельном строении.

– Иди сюда, – позвала я.

– Зачем? – насторожилась Валентина.

– Иди, иди…

Она вошла в чулан, весь заставленный ее вещами. Все поняла.

Валентина была уверена, что я не отдам ей подарки, поскольку мы расстались без моего желания, сугубо по ее инициативе. Она как бы нарушила договор. Но все стояло на месте: и картины, и техника в коробках, и украденные трофеи торчали из сумки. На ее лицо наползла гримаса, которую мне трудно описать.

Гримаса, как коктейль, смешала в себе многие чувства: благодарность, всепрощение и грусть.

Высокое всегда содержит в себе долю грусти, когда хочется заплакать.