Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара Страница 14

Маша, закинув за спину толстую косу, ползала по полю, раздвигала резные листья, вылавливала пальцами яркие комочки. Нет-нет, да и забрасывала самые крупные и зрелые себе в рот, оглядывалась с некоторой опаской вокруг, не заметил ли кто? Есть ягоды во время сбора у девок считалось чем-то почти неприличным. Дома ешь, сколько хочешь, а в поле ели только нерадивые, да ленивые.

Махотка наполнялась, колени от долгого ползания по жёсткой траве начинали гореть, но Маша не останавливалась. Показывать усталость или чувствительность к боли тоже считалось плохим знаком. Украдкой она отирала исполосованные красными рубцами колени, а то и вовсе усаживалась и обирала ягоды сидя, блаженно вытянув ноющие ноги.

Солнце парило. По ложбинке меж грудями, по спине текли щекочущие, будто жуки, капли пота. Волосы под платком намокли. Маша сдвинула его на затылок, села, отёрла со лба и щёк выступившую влагу. Промокнула пот на груди.

– Ох, жарыния, – произнесла, подражая матери, и даже не замечая того.

– Натах! – крикнула ползавшей неподалёку сестре.

– Да! – отозвалась та, не поднимая головы.

– Жарыния, говорю, какая.

– Не приведи бог. Погорит всё, – ответила та, тоже подражая матери.

– С Троицы дожжа не было. Погорит, – согласилась Маша и принялась перевязывать платок.

Вспомнилось, как вчера на выгоне смотрел на неё Васятка Новиков.

– Да ну, – засмеялась она про себя. – На татарина похож, хоть и грамотный.

Вспомнились переливы гармошки, визгливые, забористые до бесстыдства частушки, когда и девки и парни старались перещеголять друг друга, кто солёней задвинет. Из девок, понятно, первыми были те, что пошалавистей и, по слухам, не одного парня, да мужика по стогам, да закутам приветили.

Маша дёрнула плечом, затянула тугой узел под подбородком.

Рядом оказалась Веруха-соседка. Сверкнула из-под платка беспокойным блядским глазком.

– Слыхала, Нинка Мишухина надысь Васятку в ригу к себе зазвала, да и того…

– Чего, того?

– Известно чего… Дала.

– Брешет, поди.

– Может, и брешет.

Маша вдруг почувствовала прилив горячей обиды. Хоть и не нужен ей был грамотный Васятка, а словно крапивой по лицу хлестнули.

– А мне-то что за дело?

– Да я так, рассказала, и хоть трава не расти, – ответила соседка.

Маша мотнула зло головой, будто бы оправляя косу, но Веруха заметила краску, залившую её лицо и поджатые губы.

– Смотри-ка, грамотный. А как в ригу за шалавами бегать, так вот он, первый, – со злостью подумала про себя Маша.

Она переползла на новое место, подальше от Верухи, но та не отставала.

– Нинка говорит, понравилось ей так, что и мёда не надо. Злой он, говорит, на это дело.

Маша молчала, пока могла.

– Слюни-то подбери. А то аж тут мокро, – не выдержала.

– Чёй-то я слюни по ём роняю? Нужен он мне…

И Веруха, повернувшись широким, как у яловой коровы, задом, уткнулась в траву.

– Сучка… Вот же сучка… – ругалась про себя Маша, даже не зная, кого ругает, Веруху или Нинку.

Она легла на спину и закрыла глаза рукой, будто бы утомившись.

– Ну, что эти парни за люди! – кричала про себя Маша. – Чуть хвостом поведи перед ними и вот уж хоть на край света готовы бечь. А ведь как смотрел, как смотрел вчера! Скромный…

Веруха, улыбаясь, поглядывала на неё и почёсывала сквозь платок голову.

Прошло минут десять. Маша поднялась снова и запустила руки в траву.

Вдали послышался странный, прежде никогда здесь не слышанный здесь стрекочущий звук.

– Будто кузнечик наяривает, – подумала, отвлекаясь от невесёлых мыслей, Маша.

Звук приближался, становясь временами похожим то на мурчание кота, то на треск механической молотилки.

– Что за дела? – думала Маша. – Машина, что ли какая?

Ей доводилось уже видать и автомобиль, и танк, и паровоз. Каждый из них вызывал поначалу страх, но со временем она привыкла к этим железякам.

Маша, наконец, подняла голову, выпрямилась. И в этот момент её накрыла чёрными крыльями похожая на крест, летящая фигура.

Страх сковал девушку до самых глубин.

Чёрный крест треща проплывал над ними.

– Девки, бежим! Он нас убъеть! – завизжал кто-то.

И словно неведомая сила подкинула Машу. Она вскочила на ноги и полетела к оврагу, по склонам и на дне которого густо росли ивы.

Аэроплан описал круг над полем и стал снова заходить на разбегающихся по зелёной траве девчат. Те, путаясь в цветастых сарафанах, вопили на все голоса и неслись, не чуя ног и накрыв головы в белых косынках загорелыми руками.

Маша, задыхаясь, добежала до края оврага и, споткнувшись, покатилась вниз, кувыркаясь и сверкая молочно-белыми заголившимися икрами.

Рядом бежали и катились на задницах по траве, словно зимой по снегу, девки-подружки.

Визг и крики звенели в воздухе. Девчата укрылись под широкими кронами ив, перевитых вьюном и хмелем.

А над ними летал молодой и дурашливый лётчик-англичанин. Спрятав глаза за большими, в пол-лица очками, он, перевешиваясь через борт, глядел на разбегающихся молодых русских крестьянок. Их крики достигали его ушей. Мелькающие белые ноги будоражили воображение.

– Я люблю вас, русские девушки, – кричал он им по-английски и махал рукой.

Маша больно ударилась грудью о склон оврага, дыхание её остановилось. Падая она не поняла этого и лишь скатившись на дно оврага в прохладную осоку вдруг осознала весь ужас своего положения. Она заметалась по мягкой травяной подушке, заколотилась, пытаясь вздохнуть. Лицо её залила синюшная бледность, она подумала, что умирает и тут у неё вдруг получилось закричать.

– А-а-а! – завопила она и смогла вдохнуть.

Упав на спину, она вдыхала и выдыхала, а над полями и оврагами кружил аэроплан, управляемый молодым, возраста грамотного Васятки, английским лётчиком.

– Махотку забыла… – подумала Маша. – Найти надо, а то мать выдерет.

На горлышке её полной до краёв махотки сидел кузнечик. Перебирал лапками, отражая солнце радужными глазами. Его совсем не пугал кружащий над ним самолёт.

Грамотный Васятка, у себя дома глядел на сидевших на балках, попавших сюда сквозь прорехи в ветхой соломенной крыше, голубей, и думал, что пора жениться, что девок много и надо выбирать. Что Нинка Мишухина такая страшная, что с ней и рядом-то стоять противно, что Веруха дура, каких поискать, а Маша, пусть и не красавица, но смотреть на неё одно удовольствие.

Голуби ворковали мягко и переливчато. В их воркотне тонул треск летавшего за селом аэроплана.

Англичанин, сделав ещё пару кругов над полем, развернул самолёт, и, перекрывая грохот мотора, во всё горло запел:

Я люблю тебя Мери, Мери.Но тебе я не верю, не верю я.У меня к тебе Мери, Мери,Не осталось совсем доверия.

Дождь

Номах стоял у окна и смотрел на улицу. За окном шёл дождь. Он падал на набухшую сыростью почву, стрелки первых травинок, вздрагивающую поверхность луж…

Жёлтые рысьи глаза Номаха были полуприкрыты. Мысли дрейфовали от одного предмета к другому, подобно бумажному кораблику по водной глади.

– Дождь… Капли… Сколько их тут?.. Нет числа, сколько упадёт их на эту землю только сегодня. Одинаковые, безмысленные, безголосые. Кусочки неодушевлённой материи. Бессмысленные точки на небе, воздухе, лужах. Зачем они?

Он стоял долго, полчаса, может быть, час.

Дождь всё не кончался.

Номах вдруг и сам почувствовал себя одной из этих, несущихся из поднебесья, капель. Он почувствовал это так остро и ярко, что в груди захолодело, как бывало в детстве, когда он прыгал с высоких лозинок в тёплую и ленивую, как полуденная кошка, речку. От нарастающего чувства полёта и падения внутри словно бы всё распахнулось. Это было странное, удивительно восторженное чувство. И ожидание удара о землю лишь усиливало его остроту и чистоту. А рядом летели тысячи и тысячи таких же, как он, свободных, стремительных капель, сквозь воздух и ветер, навстречу неизбежному концу.

– Аршинов, Каретников, Збруч, Щусь, Задов, Гороховец, Тарновский… – забормотал он, перечисляя своих товарищей.

Они были молоды, бесстрашны, и неслись к заждавшейся их земле, равно готовые и к жизни, и к смерти.

Шорох дождя из открытого окна окутывал Нестора, уносил с собой, будто река.

Номах протянул вперёд руку, капли дождя застучали по ней, будто коготки цыплят.

Он поднёс мокрую руку к глазам. Вода растеклась по линиям его ладони.

– Словно реки, – подумал он, вглядываясь в тускло поблёскивающую сетку.

Он наклонил ладонь, реки пришли в движение, стекая к краю и падая на дощатый пол.

Номах отёр горячее лицо.

– А ведь сверху мы тоже, наверное, одинаковыми кажемся, вроде этих капель. И анархисты, и белые, и красные, и жовто-блакитные… Мельтешим, бьём друг друга, разбиваемся.

Номах вдохнул свежий запах дождя.

– Хорошо как!.. Жить как хорошо. Думать, дышать, чувствовать. Знать, зачем живёшь, чего хочешь.