Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник) Страница 14

Она своим большим задом сбила покрывало на кровати, и оно сползло на пол. К тому же одна из подушек упала.

– Блюма, встань, – строго попросила я. Блюма встала, я принялась поправлять покрывало и подушки. – Сядь на стул. Сейчас будем ужинать. Как себя чувствует Гиля?

Мама ответила неразборчиво, так как я уже пошла на кухню.

До меня долетали отдельные слова и восклицания на идише, но я ничего не поняла по смыслу.

Когда я накрывала на стол, мама спросила:

– Как Фима мог стать сумасшедшим за один день, если он все время был на глазах в Остре совершенно нормальным? Работал в сберкассе, вел дело с ценностями разного рода и никаких замечаний не имел.

– Возможности человеческого характера безграничны, – ответила я, – и поверь мне, дорогая мама, он не мишугене-придурок, он абсолютно безумный.

– А что он такого выкаблучил, чтоб ты пришла к выводу? – Блюма хотела поставить меня в тупик.

– Блюма, я, в отличие от тебя, пожила бок о бок с Фимой и вела с ним общее хозяйство. И знаю его хорошо.

И по совместной работе в коллективе, и вообще. И про его сумасшествие – не мое личное мнение. Пойди к сыну дяди Лазаря и спроси. Матвей подтвердит. А что касается поступка – не важно. Пусть останется при мне. Ты не доктор – обсуждать, а я все-таки педагог.

Блюма прикусила язык, чувствовала разницу в нашем образовании.

Подвели итог: ждать и надеяться.

Встреча с Мирославом и Мишенькой прошла сердечно. Чтобы предупредить нежелательные положения, я сразу же сказала громко:

– Мирослав, мама и Блюмочка привезли тебе привет от Фимы. У него все хорошо.

Поначалу я боялась за Блюму, но быстро спровадила ее на кухню – отдыхать.

С мамой Мишенька болтал без перерыва, и вроде она забыла про Фиму. Мишенька продемонстрировал железную дорогу, и мама стойко не отреагировала на его указание насчет того, что это подарок Фимы.

Я порадовалась также манере их разговора. Ни слова по-еврейски. Хоть заранее настроилась не замечать, если Мишенька и мама будут подключать еврейские слова. Не та ситуация.

Блюма хлюпала носом на кухне. Почти до утра она не спала. Мама с нами в комнате на раскладушке. Мы втроем на кровати.

Совсем ночью мама прошептала:

– Гиля так переживает, так переживает. Доченька, слышишь?

Что я могла?

Я поднялась раньше всех. Стремительно разбудила гостей и отправила их в порт, наказав отбить телеграмму, если в Остре наметились любые известия.

Приготовила завтрак и стала будить Мирослава. Он долго делал вид, что не просыпается. Наконец раскрыл глаза, взглянул на будильник. С вечера не завели – не до того.

– У меня еще сорок минут. Я рассчитал дорогу на машине, теперь можно подниматься позже.

Говорил тихо-тихо, чтобы не помешать Мишеньке. Мирослав аккуратно встал и взял Мишеньку на руки. Тот не пошевелился. Мирослав отнес Мишеньку на топчанчик.

– Полежим немного.

Я прилегла. Мы лежали обнявшись.

Мирослав сказал:

– Представляешь, нам скоро поставят телефон. И еще у меня есть мечта.

Я знала.

– Роди девочку. Мальчик у нас есть. Пусть будет девочка.

Всей душой я была с ним солидарна. Счастье переполняло меня от края до края.

Телеграмма из Остра пришла днем. Текст такого порядка: «Новостей нету». Я хотела ответить, что у меня тоже новостей никаких, но решила своих остерских по мелочам не дергать. Будет что-то решительное, тогда сообщу.

И как в воду смотрела. Смотрела, а дна не видела.

В среду пошла в милицию к Тарасенко, в половине девятого. У него оказался неприемный день. Поговорила с дежурным. Тот посочувствовал, привел много примеров, когда люди обнаруживались сами собой в неподходящих местах. Даже в подсобных помещениях, неподалеку от основного места жительства.

Из милиции я бегом побежала в подвал своего дома. Дверь нашей каморы закрыта. На крючок изнутри.

– Фима, Фима, ты тут? Я знаю, ты тут. Открывай. Это Майя.

Бью в дверь, она ходит из стороны в сторону – изнутри ни звука.

Села возле двери и думаю: бежать за помощью в жилконтору, звать слесаря, ломать, что ли. Конечно, внутри – Фима. Больше некому. Позор и оскорбительные разговоры соседей, обсуждение, прочее. Нет, добьюсь сама.

Снова бью. Пяткой. Без реакции.

Взяла толстую палку – валялась рядом, бью изо всех сил.

Крючок не выдержал. Дверь открылась.

В темноте ничего не видно. Лампочки никогда и не было, ходили со свечкой.

Зову шепотом, ласково:

– Фима, это я, Майя. Где ты тут?

И Фима подал-таки голос.

– Ты одна?

– Одна.

– Никто за тобой не следил?

– Никто.

– А я спал. Хорошо спал. Покормишь меня? У меня еда давно кончилась. Кругом полицаи. Выходить боюсь.

– Не бойся, Фима. Я тебя выведу. Полицаи в другое место пошли.

– Стреляют?

– А как же, стреляют. Очень стреляют. Пока наши придут, пересидишь у меня.

– Я и детей возьму. Их не прогонишь? Они ж твои родные дети. Ты ж родных не прогонишь на смерть. Да?

И тут двигается на меня громада. Вроде Фима, а вроде и не Фима. Подошел вплотную. Потный, грязный всех сортов вперемешку. Он в каморе и ел, и спал, и всё. А громада потому, что накрутил на себя все барахло. И на туловище, и на голову, и на руки, и на ноги. Не человек. Я рассмотрела, как могла, – из прохода лампочка мерехтела еле-еле.

– Пойдем потихоньку, Фимочка. А деток нету, Фима, они сами уже ушли. Далеко ушли. Все.

Беру его за лохмотья и веду за собой. Ha улице, нa свету, хоть караул кричи. Такой страх.

Он говорит:

– Ты первая иди, тебя не тронут, ты на еврейку не похожая. А я на кого похожий? Посмотри. И позовешь. Только рукой.

Так и сделала.

В квартире Фима даже успокоился. Сам пошел на кухню, начал лазить по кастрюлям на плите, что-то оттуда подхватывал руками и ронял на пол. До рта так ничего не донес.

– Поел. До отвала.

Я налила в корытце, где купала Мишеньку, воды из титана и говорю:

– Фимочка, ингеле, становись в корыто. Буду тебя мылить мылом. Оно хорошо пахнет, земляничкой.

Фима размотался, снял все, что на нем было, и голый стал в корыто. Стоит и руками прикрывает глаза, как маленький, чтобы мыло не попало.

– Ты, мамэле, скорей. У тебя мыла хватит?

– Хватит.

И мою его. Как Мишеньку.

– Такой беленький будешь, что сорока унесет. – Так моя мама мне говорила, и я так сказала Фиме.

Ну, вымыла. Чисто. Ноги ему переставила из корыта на пол. Принесла новое белье – Мирослава, брюки, майку, рубашку. Не по размеру, большое. Ну ладно.

Вытираю полотенцем насухо.

Говорю:

– Не бойся ничего, Фимочка, маленький, мамэле тебя никому не отдаст. У мамэле пушка есть. И танк есть. И целая железная дорога. Мы уедем. Уедем.

Фима захныкал:

– Не хочу ехать, мамэле, я тут хочу. Не хочу ехать.

Я ласково наступаю:

– А к Фанечке с Гилечкой в Остер поедем? А, Фимочка, поедем? На пароходике, по водичке, по чистой водичке, поедем? Поплывем?

– Поплывем, мамэле, поплывем. Вместе. Только вместе.

– А как же. Только все. Фимочка, маленький мой, сердце мое.

Вижу, Фима успокоился, не дрожит. Пытается самостоятельно надеть некоторые вещи. Я ему помогаю. Как Мишенька маленький был, так и он теперь.

Одела, усадила на кровать.

В куче барахла стала искать паспорт. Нету. Надо идти в подвал.

– Фимочка, мамэле на секундочку выбежит, проверит, нет ли кого чужого, и обратно. И билетики на пароходик купит. А Фимочка полежит на кроватке, как хороший мальчик, и подождет мамэле. Да, Фимочка?

Фима прилег, как заведенный ключиком. И ноги как согнутые были, когда сидел, так и остались.

Я сгребла шваброй тряпки в одну кучу, поплотнее, и перевалила на старую простыню – расстелила на полу. Крепко связала концы крест-накрест.

Потом бросилась в подвал. Со свечкой обшарила каморку. Паспорт валялся в нечистотах. Содрала хорошую кожаную обложку с изображением Кремля и Красной площади. Внутри только немного подтекло. Несмотря на новое креп-жоржетовое платье, прижала документ к сердцу и выскочила.

Фима так и лежал, не разогнув ноги.

Я протерла паспорт снаружи одеколоном, аккуратно прошлась по грязным страницам, завернула в несколько слоев газеты и положила в отдельную торбочку. Материя такая – лён. Настоящее домотканое полотно.

Потом схватила деньги из шкафа и затолкала в сумочку. Подняла Фиму, вручила узел, имея в виду выбросить по дороге.

Ясно, ни о каком другом транспорте, кроме автомашины, речи не стояло. У всех свое расписание, а мне надо немедленно.

На стоянке я сторговалась с таксистом ехать в Остер. Туда и обратно.

Доехали быстро на предельной скорости. Фима всю дорогу сидел с закрытыми глазами и с таким выражением, будто ему зубы дерут наживую. Но ничего.

Мама была дома.

Я передала ей на руки Фиму с единственными словами:

– Вот, мама. Все, что смогла, я сделала. Зови Блюмy.

Отдала торбочку с паспортом. Бегом вернулась в машину – и в Киев.

Подъехали прямо к садику. Забрала Мишеньку и только тогда перевела дух. Про свободу не размышляла. Понимала – свободы больше не будет.