Маргарита Хемлин - Крайний Страница 14

– Ну, Шевченко. А ты при чем? И что у тебя волдыри на руках, на шее? По крапиве лазил? – Самуил Наумович вытаращил глаза. – Ты за стол обиделся? Я его сейчас топором порубаю. Гада фашистского! Чтоб за него ты нас бросал? Скажи! За него?

Схватился за стол и вроде хотел перевернуть. Сил не хватило. Такая махина… Втроем не повернешь.

Зинаида Ивановна к мужу:

– Сема! Нэ чипай його! Он не в себе. Ты ж не в себе, дытынка? Четыре часа утра. Кто в такое время с дома выходит? Никто. И ты не пойдешь. Не пойдешь же? Ты поспи, полежи, успокойся…

– Нет! Пойду! Больно мне вас от себя отрывать. Но вы не волнуйтесь! Я вас не брошу! Если живой буду, не брошу! У меня, кроме вас, никого нету.

Чувствую, приклеенная улыбочка никак не сходит. Рот кривлю набок, слова кривые. А ничего поделать не могу.

– Может, у тебя любовь? Может, ты с дивчиной какой бежать надумал?

Зинаида Ивановна подошла ко мне, протянула руки, как в народной песне:

– Может, тебя ее родычи нэ прыймають? Кропывою з подвирья выганялы? Дак я до ных пиду, в ноги кынуся, розкажу, якый ты хороший. И бигты нэ трэба. Мэни повирять! Мэни уси вирять!

Я схватился за эту соломинку и с порога сказал последнее:

– Именно из-за любви. Вы ж понимаете. Любовь – сила. Не плачьте. До скорого свидания! Точно вам обещаю!

Выбежал и торбу свою с вещами забыл. Обратно влетел пулей – торбу за плечо закинул.

Тут Зинаида Ивановна спросила:

– А гроши у тебя есть? На какие гроши ты едешь, скаженный?

Денег у меня не было. Я так и сказал.

– Господи, с ума сошел! С ума сошел! – заголосил Самуил Наумович. – Зинаида! Дай ему его деньги! Все дай!

– Где ж они? Ты ж их без конца перепрятывал… Где? – засуетилась Зинаида Ивановна.

Бросилась к буфету, раскрыла дверцы, пошарила рукой под газетой на одной полке, на второй. Побежала в коридорчик. Загрюкала ведрами, железяками, со стены упало корыто.

Самуил Наумович сдернул скатерть со стола. Раздвинул столешницу, с дна тумбы достал сверток.

– Вот твои деньги! Я брал с того, что ты давал, понемножку. На хлеб. Я их тебе собирал. Забирай!

Сунул мне сверток под нос.

– Забирай гроши свои! Мы ж думали – по-человечески… А раз ты так… Забирай!

Я поцеловал Сему и Зину. Они еле держались на ногах. А стояли или уже упали, когда я калитку закрывал, неизвестно.

Шел зигзагами. Но сколько ни кружил, до открытия парикмахерской оставалось два часа. Пересиживал в сквере. Дворник шваркал метлой у меня под носом. Шваркал и шваркал. Шваркал и шваркал.

Наконец спросил:

– Приезжий?

– Приезжий.

– Звидкиля?

– Откуда надо.

– Ты не грызись! Время такое. Надо спросить. Для формы.

Я безответно пошел через дорогу. Посидел в следующем месте. Не на просторе, а в кустах смородины. Поел, конечно. Еще зеленоватая. Но пахнет хорошо.

Молодость взяла свое. Заснул прямо на траве. Последняя мысль перед сном была про то, что я не рассказал Субботину про армянского солдата. про то, как он умер. Как я забросал его ветками. Как последним из всех людей смотрел на него. Дал себе клятву в следующий раз исправиться. Если наступит раз.

Мне снилось, что я лежу в лесу. Надо мной склонился Букет. И солнце пробивается в глубину глаз сквозь его патлатую шерсть.

Проснулся от звуков вокруг. Люди шли в разных направлениях. На меня не обращали внимания. Пристроил свой мешок под кустом, прикрыл травой. Отправился по месту работы.

С увольнением прошло гладко и правдоподобно. Сразу выписали расчет.

Я шутил и намекал, что с невестой уезжаю по оргнабору. Место назначения не объявляю, так как еще не все документы собрал и боюсь сглазить.

Уже на улице стукнуло в голову. Паспорт тут, в кармане штанов. Аттестат за семь классов тут. Трудовую книжку забрал. Справку про партизанский отряд не взял. Осталась запрятанная у Школьникова. Он ее как в первый день куда-то сховал – места и не выдал. Идти просить? Второй раз у меня внутренностей не хватит, чтоб с ними прощаться.

Куда ехать – вопрос не стоял. Туда, где хоть что-то знакомое. В Остёр.

Внутри я надеялся, что куда-то в другое место. Ноги сами понесли.

Ну, что надо, во‑первых, сказать. Деньги у меня украли вместе с торбой. Когда я добирался на перекладных, близко Козельца шофер сворачивал с моей дороги, я вылез. Стою себе и голосую. Голосую и голосую. А никто не останавливается. Пошел пешком. Торбу волоком тащу. Не сильно тяжелая, а все-таки и пальто зимнее на ватине, и ботинки, и пара рубашек, и брюки, и белье две смены. И ножницы Рувима. Возле лесочка зашел вглубь по надобности. Торбу оставил, чтоб с ней не продираться через непролазные кусты. Зашел, видно, далековато. Не спешил. Подышал воздухом.

Выхожу – не в то направление. Поблукал, вышел на старое место. Точно на старое. Дерево то, трава та. Торбы нет. Я туда, я сюда, направо, налево… Нет. Искал долго. Не обнаружил.

В карманах, кроме документов, никаких признаков жизни. Конечно, большое огорчение.

Но добрался. Мир не без людей. Доставил меня один остёрский на подводе за «спасибо». Незнакомый. Послевоенного заселения. Спросил, зачем еду. Я сказал, что с целью навестить знакомых. И первую фамилию болтанул: «Винниченко».

Дядька на меня глянул удивленно, поерзал на сене, сплюнул и неопределенно сказал:

– Дак ото ж.

Возле базара я опустился на остёрскую землю.

Остёр предстал передо мной. Садочки, палисадники во всей красе. Хат не видно за цветами и всякой зеленью. А те, которые видно, не хаты, а развалины. Черные печи, трубы, наполовину сбитые войной. Кое-где стройки из подручных материалов.

Иду, руки в карманы, смотрю по сторонам. Куда иду – не знаю. Здороваюсь со встречными гражданами. Знакомых нету.

И только глядя по сторонам, понял окончательно, что я в Остре. И надо искать пристанище на неопределенное время. То есть жить тут. И работать. И кушать что-то.

Добрел до городского парка. Сел на лавочку. Ноги вытянул, руки на груди сплел, голову вверх задрал. Отдыхаю для видимости.

А сердце стучит: «Чего сюда приперся? Мало тебе страны от края и до края, от Северных гор до Британских степей?» Мало.

Как в народной сказке, ждал, что присядет рядом со мной добрый человек и скажет, как быть. Но в разгар летнего дня такого человека не обнаружилось во всем Остре.

Выбор я сделал себе следующий: искать Янкеля Цегельника. Можно и Гилю Мельника. Но с Гилей у меня на войне не слишком получалось, так как я всегда принимал сторону Янкеля. И Гиля осуждал меня: Янкель людей спасает, а как им спасенным потом жить, не размышляет. А Гиля, значит, размышлял. Ладно, его дело такое.

Я и до войны не знал точно, какой дом Янкеля. А после войны совсем неизвестно. Это при условии, что он вернулся живой.

Логика у меня обычно находилась на должной высоте. Я выяснил у встречных, где райсовет.

Меня с порога встретили как героя. Председатель – Музыченко Сергей Миколаевич – партизан, секретарша – Дужченко Оксана – партизанская связная, еще кто-то из нижестоящего персонала – тоже партизанского прошлого. Знакомые лица.

После минутной радости наступила ответственная минута. Мне сообщили, что сюда когда-то своим чередом пришел мой отец Моисей Зайденбанд после мучений в фашистском лагере. Тут ему сказали, где меня искать. Но своими ногами он отсюда не вышел, а был вынесен на руках, так как внезапно утратил возможность передвигаться. Доставили в фельдшерско-акушерский пункт. Там он пролежал две недели рядом с роженицами. Под крики младенцев он приходил в сознание, но все равно уходил. За него боролись самоотверженно. Прогресс отступал и отступал.

И вот, в одно прекрасное утро, отец раскрыл свои настрадавшиеся глаза и сказал:

– Отпустите меня к моему сыну Нислу в Чернигов.

Его не пускали. Но когда сгустилась зимняя темнота, он ушел.

Музыченко рассказывал мне печальную повесть, как равному. Хоть он – большой руководитель. Горе роднит и стирает границы.

Оксана Дужченко его поправляла добавками подробностей, и получилось некоторое разнообразие.

Сергей Миколаевич полагал, что отец ушел прямо из больницы, а Оксана утверждала, что из больницы его забрал к себе Янкель Цегельник, и уже от него отец попал в Чернигов. То есть где-то с месяц кантовался у Янкеля под крышей.

На этом месте я потребовал, чтоб мне дали адрес Янкеля.

Музыченко без запинки дал, но выразил уверенность, что дома я Цегельника не застану. Мотается по селам и хуторам. Оксана во всяком случае вызвалась проводить до Янкелева дома.

По дороге в разговоре я пытался сделать вид, что счастлив. Тем более что Оксана была не сильно старше меня – лет на пять – и перед ней особенно хотелось показаться.

Но она по-хозяйски меня осмотрела внешне и задала вопрос:

– Невеселый ты, Нишка. Надолго к нам? Погостить?

– Как получится. Соскучился по родной земле.

– Оставайся! У нас в людях недобор. Где твои вещи?