Татьяна Соломатина - Вишнёвая смола Страница 14

В кедах я быстро долетела. И в калитку вошла беспрепятственно. В монастыре было пусто. Мне стало страшно заходить в церковь, и я села на скамеечку – там, позади кустов сирени и всяких разных деревьев, есть аллейка с самыми обыкновенными деревянными скамеечками. На скамеечке я сидела не просто так, а собиралась с духом. То есть – набиралась смелости, чтобы войти в церковь. Церковь наверняка мало чем отличается от самой обыкновенной почты. Там, внутри, наверное, висят почтовые ящики и есть пара окошечек, куда надо сдавать посылки и бандероли. И уж не наверное, а наверняка там сейчас нет никакой очереди, потому что нет вообще никого. Хоть бы она работала, та церковь! Почта-то иногда не работает. И даже не потому, что перерыв, а потому, что почтальонша вышла за хлебом и забежать домой внука проведать.

Я сидела на скамеечке и думала, что зря не написала свою молитву на бумаге и не заклеила в конверт. Что же я теперь кину в почтовый ящик? Глупо приходить на почту без письма. Или без посылки или, там, бандероли. Но обратного пути не было, потому что такого удачного стечения обстоятельств, как сегодня, может ещё очень долго не случиться – или вообще никогда! И пока я сидела и собиралась с духом, набираясь смелости, ко мне подошёл дядька в длинном чёрном балахоне. Подошёл, сел со мной рядом на скамейку и спросил:

– Как тебя зовут?

Я ему ответила. И он мне в ответ на моё имя ответил, что его зовут Даня. Это очень забавно, когда взрослый дядька в длинном чёрном балахоне, а представляется Даней, как будто он маленький мальчик и ему шесть лет. Всё, что могло меня тут пугать, сразу пугать перестало.

– Ты монах, Даня? – спросила я его.

– Почему монах? – спросил меня в ответ Даня в балахоне и, задрав балахон, достал из кармана джинсов пачку сигарет «Мальборо».

– Курить вредно! – строго сказала я Дане.

– Знаю, что вредно! – вздохнул Даня и прикурил сигаретку, щёлкнув зажигалкой. – И не только вредно, но ещё и запрещено тут. Не сдашь?

– Не! Я не предатель! – сказала я Дане. И мы оба немного помолчали. Я вздыхала, а Даня запрещённо курил. – А почему ты в джинсах, если ты монах? Монахам же нельзя в… джинсах, разве нет? Монахи – они же… монахи! – Как-то ничего больше про монахов я не знала. Но в моих малознающих представлениях монахи не должны были быть в джинсах и курить сигареты «Мальборо». Монахи, они ничего не должны были в моих представлениях, кроме того, что они монахи. А монахи – они такие… Монашистые. И всё.

– Я не монах. Я семинарист, – ответил мне Даня. – А в джинсах удобно. Это классные джинсы, американские!

– А откуда у тебя американские джинсы?

– Дед из Америки прислал. И сигареты тоже.

– У тебя дед в Америке?! Настоящий? – ахнула я.

Даня улыбнулся.

– Нет, так не бывает. И нет никакой Америки. Точнее – есть, но оттуда не возвращаются. Так мой дед сказал. Дедушка… А кто такой семинарист?

– Студент семинарии. Духовной.

– Студент? – Про студентов я знала, что они учатся уже после того, как учатся в школе. И значит, они умные и чему-то сильно умному учатся, эти студенты. – А что студенты учат в семинарии? – спросила я у Дани. – Вот у меня родной старший брат собирается поступать в политехнический институт, там учат всякое… политехническое. А в духовной семинарии что учат? – не отставала я от Дани.

– Всякое… духовное! – помахал Даня рукой и рассмеялся.

– А про бога учите?

– И про бога.

– Слушай, у меня как раз дело к товарищу богу! – сказала я Дане. – Но я боюсь зайти вот туда, на почту.

– Куда? – удивился Даня и тщательно затушил окурок о подошву своего теннисного тапка (точно такие же, только меньшего размера, были у моего Серёжки – и потому я знала, что такие тапки называются теннисными, и знала, что у нас в магазинах таких тапок не бывает).

– Ну, в церковь, на почту!

– Так в церковь или на почту? – никак не догонял забавный Даня.

– Ну, церковь, она же такая божественная почта, да? Мне надо, чтобы моя молитва быстро дошла до бога, не стоя в очереди с молитвами целой кучи стареньких бабулек, потому что у меня молитва куда важнее бабулькиных.

– И ты думаешь, что из церкви она быстрее дойдёт до бога? – прищурился Даня.

– Думаю, да, – неуверенно сказала я.

– Тогда пошли!

Даня встал и протянул мне руку. Идти в церковь с Даней за руку было не так страшно, как одной. Он взрослый, студент-семинарист, и учит всякое духовное и про бога, значит, в здешних порядках разбирается.

В церкви было тихо, темно, торжественно и как-то не очень похоже на почту.

– Тебе про кого? – шепнул мне Даня.

– Мне про Серёжку, – шепнула я ему обратно.

Даня что-то записал в какую-то бумажку у какой-то конторки, действительно похожей на такую, что бывают на почтах. Не такой, но похожей. Как сказал бы мой дедушка – похожей на «присутственную» конторку.

– Ну вот, за здравие раба божьего Сергея, – сказал мне Даня. – Тебе же за здравие?

– За что же ещё?! – удивилась я.

– Всякое бывает, – туманно сказал Даня.

– Вообще-то, у меня свой текст был! – немного надулась я. – Безо всяких этих «рабов божьих». У меня бог был, как положено, товарищем! А как Серёжка может быть рабом товарища?

– Цыть, малявка! – сказал мне Даня, но весело и необидно сказал. – У нас тут, как в армии, обращаться надо по форме! Иначе не рассмотрят твоё письмо! Молитву, в смысле.

Чудак за церковной конторкой, тоже в балахоне, как у Дани, только ещё и с чёрной шапочкой на голове, ухмыльнулся.

– Хочешь свечку поставить? – спросил меня Даня.

Я захотела, и он подвёл меня к таким странным здоровенным как бы подсвечникам, в которых стояло несколько свечек разного роста и разной толщины.

– А где свечки брать? – спросила я у Дани.

– На, я тебе уже взял. Самую толстую. Ты её над горящей немного растопи и поставь в свободную лунку, поняла? А про себя, когда будешь ставить, можешь сказать свою молитву, потому что по форме у нас только на бумажке. А про себя можно как угодно.

Я сделала, как мне Даня сказал, и, когда вставляла слегка поплывшую от огня свечку в свободную лунку, подумала про себя: «Здравствуй, дорогой товарищ Бог! Как твои дела? Дай, пожалуйста, Серёжке здоровья!»

– Это точно дойдёт до бога? – спросила я семинариста Даню, когда мы вышли из тёмной церкви на солнечный монастырский двор.

– Точно! – обнадёжил он меня.

– А поможет?

Даня пожал плечами.

– Бог же всё может? – не отставала я от Дани, пока мы вместе с ним шли к выходу.

– Ну, если он есть, он всё может.

– А он есть?

И Даня снова пожал плечами.

Пока я летела к бабушке-дедушке домой в своих кедах, я думала, что этот Даня какой-то странный. Учит всякое про бога, а сам не знает, есть ли бог, или нет его. Как можно что-то учить про то, кого нет? Или про то, чего ты наверняка не знаешь? Очень хотелось кому-то рассказать про церковь и про Даню, но лучше не надо. Потому что информация имеет свойство просачиваться даже от Руслана Михайловича. А чтобы всегда оставаться умной и хорошей девочкой для них, взрослых, кое-что надо держать в тайне даже от самых надёжных друзей и самых надёжных подруг. Поэтому я даже тёте Лене не сказала, что летала в кедах по Долгой в монастырь. Тёте Лене я не сказала ещё и потому, что тогда, получается, я бы хвастала, мол, вот, для Серёжки я всех обманула. И вообще, меня бы ругали за то, что я со взрослым незнакомым дядькой за ручку ходила. Кроме того, никаких особых надежд я на это мероприятие не возлагала. Не понравилось, если честно, мне в этой церкви-почте при монастыре. Ненастоящее всё какое-то. Картинки кругом, золото, пахнет странно. Чувствовалось, что этому Дане в джинсах, теннисных тапках (которые, вообще-то, теннисные туфли) всё это тоже кажется каким-то не слишком настоящим, и ему больше хочется гулять вдоль моря, чем заходить в эту тёмную торжественную почту, где всё, как в армии. К тому же на следующий день после того, как Даня отправил богу мою молитву про Серёжку по правильной форме, Серёжке лучше не стало. Я спросила у тёти Лены, как там Серёжка, и она грустно ответила: «Так же…» В общем, лучше письма Деду Морозу слать. Он, судя по подаркам, твои письма хоть иногда читает. Возможно, ближе к Новому году я напишу Деду Морозу про то, что не надо мне подарков, пусть Серёжка выздоровеет. Если одного подарка за это мало, то пусть не дарит мне подарки целых два Новых года. Обойдусь! Это мой двоюродный брат-дурак без подарков никак не может обойтись, а я – как с добрым утром! «Всё у нас есть, слава капээсэс!» – как говорит Руслан Михайлович. А в дядьку из монастыря, пока мы с мамой от Привоза шли в наш осенне-зимне-весенний дом, я развлюбилась. Если им курить запрещено, то и жениться, наверное, тоже. Особенно на таких девочках, что хотят сразу несколько мужей, чтобы один готовил, другой умный, а третий… Для чего нужен третий? Потому что нравится? Наверное, если просто нравится, можно и не выходить замуж. Есть такие тёти и дяди, что живут неженатые. Просто тогда их называют не красиво – «муж и жена», а некрасиво – «сожители». Можно, чтобы Игорь с Советской Армии и Серёжка были мне муж и муж, а Даня-семинарист пусть будет сожитель. Неважно, что он будет некрасиво называться, потому что он сам ну очень красивый! А когда человек красивый – совершенно не важно, красиво или некрасиво он называется. Всё, что красивое, от некрасивых названий не становится некрасивым. А всё, что некрасивое, от красивых названий не становится красивым. Мокроротую снежинку-губана, дочку моей воспитательницы, зовут Бэла. Папа сказал, что «Бэла» по-итальянски значит «красивая». Но если Бэла красивая по-итальянски, то пусть я буду по-неитальянски Небэла – и останусь, какая есть. И что значит калейдоскоп моего двоюродного брата-дурака, купленный ему в городе, по сравнению с тем, что я сама – сама-совсем-одна! – ходила в монастырь, и с красивым Даней ходила к богу на почту, за ручку! Тем более что мама мне купила такой же точно калейдоскоп. Так двоюродный дурак придумал, что у него в калейдоскопе красивее. И к вечеру остался совсем без калейдоскопа, потому что поломал его на картонку и несколько цветных стёклышек. Я двоюродному дураку свой подарила, потому что у меня было прекрасное настроение. Не знаю почему.