Алексей Астафьев - 9+1 Страница 14

На цыпочках я прошла по коридору в любимую комнату отца. Отец стоял, обнявшись с моим учителем. Я громко шлепнула в ладоши и запрыгнула в раскрытые объятья друзей. Притягивая руками шеи, я крепко зажмурилась в ожидании щекочущих поцелуев с двух сторон.

– Ми, мама еще не спит, порадуй ее – поцелуй на ночь.

Я не заставила отца ждать, пулей удирая от его любовного шлепка и неизменной, звучащей вдогонку фразе: « Ай, улетела синей птицей, а я считал ее девицей».

Я впорхнула в спальню к маме, застав ее за уборкой волос. Вскочив коленками на жесткий топчан обняла маму и выхватив из ее рук гребень, тут же принялась за работу. Мамины волосы пахли ромашкой.

– Дочка, что нового ты открыла сегодня?

– Ма-а-ам, я узнала, что каждое живое существо чувствует боль. И растения тоже. А составление икебан это.. а-а… в общем оно подобно геройской смерти воинов, не желающих стареть до смерти, а решившихся на подвиг всеобщей красоты… чтоб другие восхищались образом вечной красоты… фу-у …боль ради других, понимаешь?

– Да.

– А еще, Танака сказал, что больно только вначале, и что если не обижаться на тех, кто делает больно, то она пройдет и вскоре станет хорошо-хорошо. Я и сама это поняла. Мы играли в прятки, а когда мне выпало водить, все убежали от меня. И я заблудилась. Я ревела-ревела… Очень обидно ведь, когда тебя бросают. И еще страшно. Потом услышала, как Су смеется. Побежала на смех. Но его не было. Я разозлилась на него и плача представляла, как нажалуюсь, и как его набьет за это папа. А потом вдруг вспомнила, чему учил Танака – не обижаться… мне сразу полегчало, я легла на бочок и уснула.

– Чудесный урок, Ми.

– Мам, а бабушка умерла от старости?

– Да.

– А ей было страшно?

– Не знаю, мне кажется, что ей было очень грустно. Она беззвучно плакала и повторяла: «Вот бы еще пожить, вот бы еще пожить…»

– А что, обязательно умирать что ли?

– Ромашка может цвести вечно в сырой земле?

– Не-е, ты что, она вянет.

– Так же и человек. Только он живет чуть дольше.

– Как нечестно…

– Брось. Ты этим обижаешься на жизнь. Вспомни Танаку. А я тебе еще один секрет открою. Ты можешь всю жизнь обижаться и жаловаться на людей, на судьбу и на что угодно. В таком случае ты всю жизнь пройдешь несчастной и озлобленной, к концу отчаявшись и проклиная старость, покрываясь язвами зависти при воспоминаниях молодости, думая….

– Мам, я не понимаю…

– Ми, Ми, Ми, – мать повернулась ко мне, взяла за плечи и пристально глядя в глаза сказала, – ромашка радуется жизни при рождении, ее убаюкивают соседние травы, защищая от ветра, когда она подрастает – ветер становится сильнее, но она полная энергии жизни, радостно отдается на его волю и закаляется в его порывах, когда она цветет – ничто не в силах омрачить ее сердце – ни нога путника, ни зависть подружек, ни превосходящей красоты сестренка-цветок. Она уже понимает скоротечность своего тела. И отцветая, не впадает в отчаяние увядания, а забыв о себе, наслаждается красотой и чудесами вокруг. Сначала она упивается загадочностью облаков и притягательностью звезд, потом непостижимостью ветра, дальше она радуется чувству единения со всеми растениями, будь то брюзжащие настырные сорняки или седые стелящиеся травы, а хоть и возомнившие розовые кусты, и следом она смотрит на себя – радостно, восторженно, и погружается в самый счастливый путь познания себя. Тем самым, отодвигая смерть – «пожить бы еще, пожить бы еще». Я верю, Ми, что это достойный путь – радоваться всему, и уж точно, ни на кого не держать зла.

– Ма, а бабушка жила, как эта ромашка?

– Конечно!

– А почему ей было так грустно, что она плакала?

– Я думаю, она изо всех старалась открыть счастливую жизнь мне. Но тогда я была злобным сорняком. Хочешь, я расскажу тебе, что можно получить, если не держать зла на обидчика.

– Очень хочу!

– Только помни, это случится не сразу. Сначала поверь мне – все зло от несчастья. А после без устали начни вопрошать. Как я могу помочь? И однажды ответ придет. Ты будешь знать, что нужно сделать. Знать, что делать – величайшее счастье. Завтра все мои дети будут отправлены в школу театра в столице. Все, кроме тебя, Ми. Ты долго их не увидишь.

– Зачем? Ведь здесь их дом!

– Папа очень любит тебя и боится, что они навредят тебе своей слепой жестокостью.

– Папа очень добрый, как и мой воспитатель Танака.

– Да.

– Папа ведь правильно поступает?

– Он не может иначе. Он слишком привязан к хорошему и плохому.

– Так он ведь взрослый, он же не может не знать?

– Может, Ми.

– Так скажи ему! Мам, ты же знаешь?

– Да, дочка, знаю. Я знаю, что именно сейчас нужно быть молчаливой и смиренной. Знаешь, как в круге называется точка, все радиусы которой равны?

– Центр, конечно!

– Умница, Ми. Чтобы не случилось и чтобы с тобой и вокруг тебя не происходило, помни – надо возвращаться к центру. Я в твоей памяти буду всегда напоминать о центре. Центр – наш с тобой разговор о счастье.

Тяжелые шаги по коридору оборвали нашу беседу. Мама приложила свой палец к моим губам и тихонько процедила сквозь зубы:

– Т-с-с-с, это наш секрет. Хорошо?

– Да, мамочка, я обещаю.

Ξ

Папа осуществил задуманное. Нас больше не удручали козни против меня. Не кому было кознить. Он часто играл и баловался со мной. И в этом круговороте радости и легкости, я стала забывать какой-то важный разговор, стеклянной сколкой застрявший в пальце. Отец, пожалуй, стал чаще, чем прежде дегустировать свой саке и порой смотреть в никуда, как бы немо вопрошая: «что идет не так?». Мама занималась хозяйством, вышивала или составляла икебаны. Когда отец был занят, а Танака уходил к себе, я присоединялась к маме. Она стала немногословной, реже улыбалась и чаще качала головой.

Под таким мирным соусом прошло несколько лет. Может пять или семь. Но всему хорошему тоже есть предел. Наше семейное благополучие разрубила пополам чудовищная размолвка между отцом и Танакой. В тот же день Танака сделал харакири. Рядом с телом отец нашел его последнее слово.

Стихи тихие, лица нежные.Я сижу один, шелк в руке моей.Кольца замкнуты – не мятежные,Над чужбиной дня расстелю постель.Как ты видимо жить пресытился,То ли в облако тянет ношею.Я грущу с тобой – ты обиделся,А роса парит дикой лошадью.Кто же истинно сможет боль унять,Над родной женой чары дерзкие.Растворись во мне я смогу понять,Подчини дождю думы мерзкие

Отец стал бесконтрольно много пить и даже позволял себе иногда ударить мать или прикрикнуть на меня. В один из таких дней я вскочила на поджарого скакуна и во всю прыть поскакала прочь. Лишь бы куда подальше. Как ты смеешь кричать на меня? Саке совсем тебя отупил! Сжимая зубы, я поносила отца, негодуя уязвленным самолюбием. А мать? Как она терпит? Бедная, совсем затюкал. Нет, н-е-ет, я не такая, я… Я… Тут конь подвернул безотказную досель ногу и сбросил меня.

Хаос и неразбериха в голове долго звучали звонами-перезвонами, голосами-волосами, переливаясь цветными и черно-белыми пятнами. Когда я вернулась в мир – услышала отца. Он плакал и причитал: «Прости, милая, все я, я, я…». Мать напоила меня травяными животворящими сборами, а отца успокоительными, потом наклонилась и прошептала: «Ми, ты сломала позвоночник. Доктор Хаяси сказал, что ходить больше не будешь». Я вновь потеряла сознание.

Отец стал чахнуть с каждым днем, без меры запивая горе саке. А напившись, распалялся непристойными выходками и всячески изводил мать за равнодушие. Во мне же поднималась дикая волна агрессии, смешанная с жалостью к самой себе и к матери. Я пыталась перестать дышать и умереть, но ничего не получалось. Мрак тюремной постельной жизни захлестнул меня до краев.

Однажды, в приступе белой горячки, отец схватил меч и стал махать им, обходя меня по кругу и как бы отпугивая несуществующих обидчиков. При этом он нашептывал что-то зловещее себе под нос. Этот безумный обряд продолжался бесконечно долго, наконец, он вымотался, присел и задремал. В эту минуту подошла мать с тарелкой рисовой каши. Отец в долю секунды вскочил и вонзил меч в горло матери. Я полусидела и отчетливо видела, как она завалилась на спину, с шумом выталкивая порции воздуха из носа. Отец заметался по полу и оглушительно заблеял бараном. Одной рукой прижимая рассеченную плоть к мечу, мать подняла подбородок и еле слышно прошептала: «Сэидо». Отец подполз к ней и жадно припал губами к остывающей руке. В еле слышном хрипе, текущем изо рта мамы вместе с кровью, можно было разобрать: «Пожить бы еще, пожить бы еще». Безумие жестоко оставило отца в ту самую минуту, когда оно было более всего необходимо. Совесть жгла его пузырями, не позволяя поднять глаза на умирающую женщину. А зря. Быть может, тогда бы он знал, что следует сделать. Ведь знать, что делать – это ли не счастье? Вслепую нащупав рукоять меча, отец решился облегчить страдание жены.