Улья Нова - Хорошие и плохие мысли (сборник) Страница 14

Очень интересно наблюдать его в компании незнакомых ему людей. Он сжался, в то же время гордо и заносчиво поглядывает на моих друзей, говорит что-то Оригинальному про Берлин, вторгается в беседу Зеда и Генриха о гитарах и начинает рассуждать о синтетической музыке. Когда ему показали старый телефон, изготовленный в начале века, он сделал вид, что видит такие вещи на каждом шагу, словно фантики от жевательных резинок. Гордо сидел в сером кресле прихожей, пускал клубы дыма, наблюдая за окружающими отстраненно, свысока, а еще строил глазки девице, которую привел с собой Зед. Уже после наступления Старого Нового года Коля заявил, что до утра не дождется, уже скоро уйдет работать в студию, и долго шептался, уединившись в коридоре с этой девицей, к великому удивлению Оригинального и моему странному спокойствию. Мы пили вино, играло французское танго, я поняла, что происходит какая-то пародия. Коля крикнул, что собирается уходить, было уже около двух. Все столпились в прихожей, а он старательно записал в блокнотик телефон этой девицы, на что Зед тихо шепнул из-за спины «всяко бывает», мне было неловко за него, настолько не уметь себя вести. Я вдруг поняла, что он жалкий и ничтожный, и решила, что вижу его в последний раз. От разочарования не могла найти шапку, и тогда Оригинальный протянул мне пилотский кожаный шлем.

– Я пойду с вами, – заявил он, а на удивленный взгляд Ельникова добавил, – надо же, чтобы кто-то проводил Машу обратно.

Мы шли по Пречистенке в поисках попутной машины, которая навсегда увезет моего неумелого и никчемного героя. Окна домов были темны. Прямо по середине улицы шла я в пилотском шлеме, сбоку – Оригинальный в кепке и в сером пальто a la Lenin, с другого боку – бритый наголо Коля Ельников, замерзший и молчаливый, напомнил мне подвыпившего Маяковского. Полтретьего ночи, начало 1999 года, я иду по Пречистенке, по обе стороны шествуют два гения, два Владимира – не иначе, это знак того, что в 1999 году я буду «владеть миром». Это меня слегка успокоило. Ну и что, если вечер не удался, а герой разочаровал. Он укатил на пойманной нами попутной машине, а мы с Филиппом, напевая, возвращались в мастерскую продолжать праздник. И все сделали вид, что ничего не заметили, а девица избегала встречаться со мной глазами.

– Свои – это те, с кем хорошо, – изрек Оригинальный, потягивая пиво. – А если хорошо с плохими людьми, с демонами, мошенниками, значит они – свои и не опасны для тебя.

Стены дребезжали от музыки Хендрикса. Я смотрела на ночное небо сквозь стекла крыши, разглядывала лежащие повсюду в беспорядке квитанции, кассеты и полупустые бутылки, старые кресла, рисунки на стенах, огромный стол для реставрационных работ, затянутый холстом, на котором разбросаны краски, кисточки, убийственно пахшие тюбики, свитки ватмана, пустые банки, куски железа, нитки. Перевела взгляд на смеющиеся лица друзей Оригинального, подумала, что жизнь – подлинник выставки, сцены, съемочной площадки. Разные ракурсы и эстетики живой красоты.

Мы пили и пили вино. Генрих мечтательно наигрывал на гитаре, мы танцевали с Оригинальным танго и он шепнул мне на ушко, что Коля Ельников не достоин чистить мои ботинки, не говоря уже обо всем остальном.

Я не стала устраивать сцен, а тихо объявила по телефону, что больше с ним общаться не собираюсь. На звонки вешала трубку, а он жалобно (у него хорошо получается при желании) просил не бросать его.

У семьи, приютившей кошку, родилась дочка Саша. Однажды кошка залезла в кроватку к ребенку, пригрелась и уснула. Это было последней каплей, в результате которой молодые родители позвонили мне и попросили кошку забрать. У Коли Ельникова на следующий день как раз должен был быть день рождения, на который он меня пригласил, а я сказала, что не приду, но пришлось идти, возвращать ему кошку. Не выставлять же ее на улицу!?

Я пробираюсь темными переулками от метро Беговая в гости к семейке журналистов. Они меня встречают с огромной радостью и вручают кулек, в который завязана кошка. В дальней комнатке плачет дитя. Они извиняются и говорят, что привыкли к кошке, но… Еду в попутной машине, водитель подсмеивается над кошкой, которая барахтается в кульке, пугаясь мельтешения огоньков фар. «Знаешь, Кис, если бы не ты, я ни за что бы не поехала, и хозяин твой уж точно больше бы меня никогда не увидел». Чуть не уронив кошку, бегу по лестнице, звоню в знакомую дверь.

Следующий кинокадр: Коля Ельников и рад и не рад. Ругаясь, извлекает кошку из кулька, «ах ты, тварюга», тут же целует ее в морду, но она вырывается и удирает под диван. Никого из гостей пока нет. Мы пьем дорогое французское вино и танцуем посреди комнаты под заунывную песню об утомленном солнце, которое как всегда прощается с морем. Коля Ельников танцует, как робот, и все равно в этом что-то есть: в комнате, освещенной маленькой настенной лампой, мы танцуем вдвоем. «Так скажите хоть слово, сам не знаю о чем».

Пришли гости: Нико, веб-дизайнер, со своей девушкой, Леонид с подружкой – жена на работе. А Евгения оказалась худой манерной девицей, затянутой в офисный костюмчик, она подарила Коле диск, на котором была всего одна песня – «Детка, музыка звучит лучше, когда ты рядом». Она села с ним рядом на диван, и он совсем позабыл о моем существовании, так мы и сидели втроем на диване – я, Коля Ельников посредине и эта Евгения на том конце, возле двери. А остальные украдкой за нами наблюдали. Леонид смотрел на нас в объектив непонятно откуда взявшейся старой кинокамеры и загадочно улыбался. Нико, хитро поглядывая на Ельникова, переводя взгляд то на меня, то на Евгению, предложил тост «за то, чтобы художники учились правильно видеть, главное ведь для художника – это зрение». Под конец вечера Коля уединился с Леонидом и Евгенией на кухне – курить гашиш, а мы в комнатке слушали песнопения крестоносцев и разговаривали шепотом.

Нико представлял собой молодого человека с шекспировской бородкой, одетого в кожаные штаны и кожаную жилетку поверх рубашки, прямо как мушкетер. И подстрижен необычно – половина головы выбрита почти наголо, на другой – длинные черные волосы. Мы сидели в полутьме, тихо-тихо пели крестоносцы. Оказалось, существует компания в Москве, которая любит готическую культуру и роман Умберто Эко «Имя Розы», а, яснее говоря – проповедуют относительность Божьего. «Добро и свет слабы, зло и тьма обладают силой и энергией», – воодушевленно заявил Нико, – откуда знаешь, кому именно ты молишься, когда приходишь в церковь. Когда говоришь: «спаси меня, Господи».

– Но я верю только в Бога, Дьявола в моем мире не существует.

– Бог многолик. Это просто сила, которая струит музыку твоей жизни. Что ты можешь знать о нем, кроме того, что веришь в его существование или догадываешься с тревогой о его отсутствии. Бог темен, он жесток и силен. Никто его не знает.

– Я верю в своего Бога, того, который мне помогает. Мне бы хотелось, чтобы он был не страшным и не грозным, а мечтателем, художником, вечным ребенком. Бесцельно создал красоту.

– Верь – не верь, все равно это от тебя не зависит.

Я решила поменять тему разговора и спросила, где Нико учился.

– Я закончил Тимирязевскую академию, после учебы некоторое время лечился и в итоге стал веб-дизайнером.

– А где лечился?

– В психушке, – спокойно ответил он, – иногда не мог справиться с пляской собственной фантазии. А вообще, все относительно, и психушка – премилое место. Врач-психиатр, например, после общения со мной, тоже стала частенько слушать гимны крестоносцев.

Сидела, говорила что-то, а мысли думались независимо от меня: «Боже, что я опять делаю в этой полутемной комнате, среди этих людей, таких странных, живущих каждый в своем мире. Ельников на кухне с Евгенией, Леонид оставил их вдвоем, интересно, что они там делают. Очень неприятно чувствовать себя лишним или недостаточно сильным для того, чтобы все повернуть в свою сторону. Вот и сижу на диване напротив талантливого или безумного Нико и его девушки, которая притаилась на полу возле маленького круглого столика, ест виноград и раскачивается в такт музыке. Я уже и думаю так, будто бы сразу пишу. А может просто черный ворон снова сидит у меня на плече, сверкая в темноте глазом, и ничего более не остается, как записывать происходящее. Как будто какая-то темная гиря тоски вминает меня в себя саму, я никуда не могу убежать и ничто не могу изменить.

Все собрались уходить. Евгения, томно выплыв с кухни, натягивала кожаное пальто с пушистым воротником, Леонид надевал куртку, Нико – длинное черное пальто. Я тоже потянулась к своей замшевой шубе. Но Коля Ельников преградил мне дорогу и зашипел: «Куда! Что ты меня позоришь, ты остаешься». Мы стояли в проеме двери, он обнимал меня, вроде как мы – парочка, а на самом деле крепко держал за запястье и не давал уйти. «Она – бесенок с кожаными крылышками», – шепнул Нико, указывая головой на меня. «Не правда, – возразил Ельников, – она ангел». «Это тебе так кажется, – усмехнулся Нико, – приглядись, от нее же исходят клубы черного дыма, у-у-ух». «Маша – ангел», – мечтательно возразил Коля. Нико указал на него глазами и сказал мне таинственно: «Вот кто – настоящий ангел». «Да, я очень светлый, – скромно признался Ельников, изо всех сил сжимая мое запястье, не давая вырваться и уйти со всеми. «Все относительно, – сказала я, – ангел для одного становится демоном для другого... пусти, я пойду». «Ни, ни, ни, – бормотал он, рисуясь перед гостями, – а кто же поможет мне убраться, помыть посуду». «Я что, твоя новая домработница, – зло спросила я. И он снова зашипел: «Ради Бога, не позорь меня, останься, я сказал, что мы живем вместе. Они уйдут, попьем чаю, и пойдешь. Я тебя провожу».