Александр Станюта - Городские сны (сборник) Страница 14

Мне кажется, что наша короткая близость 4 года назад была тоже несколько похожа на пургу. Она задула все старые дороги, заставляла кровь быстрей бежать в теле, она остро резала и колола лицо и тело.

Я тебя помню и весенней и летней, но все же ты – вьюжная, морозная.

Часто я хожу по тихим и темным улицам этого странного городка в вьюжные ночи, когда волки подходят к самому городу, и часто в полночь слышен их вой на Волге, и мне кажется тогда, что я хожу с тобой.

Мне многое уже в жизни приелось и надоело, я стал скептиком и во многое уже не верю, но от этой странности избавиться не могу. Я знаю, что это смешно и сентиментально, но избавиться от этой привычки выше моих сил.

…Ты ездишь с гастролями по другим городам, почему не приехать в здешние края, хоть бы в Самару? Для популяризации белорусского искусства. Ты бы подала такую мысль своим администраторам!

Неужели мы с тобой больше не увидимся? Или увидимся стариками? Это похоже на правду. Пришли же мне хоть свою фотокарточку. Я хочу видеть, как ты выглядишь сейчас.

Аля.

1. III.35 г.

Вот сегодня последний день я в Сызрани. На улице почти уже весна…

В этом маленьком типичном уездном городишке я прожил два года. Они останутся в памяти как самые серые, самые тихие. Боюсь, что и впереди меня ожидают такие же дни. Предчувствия эти меня угнетают. И мне как-то тоскливо все время, как будто я потерял что-то невозвратимое.

Когда я был ближе к тебе, в Витебске, я не чувствовал времени. Время было лишь средой, в которой проходила моя жизнь. Так рыба не чувствует воды, а птицы воздуха.

Я вырос и все время жил в лесах, я привык двигаться и жить так, чтобы я видел все, что мне нужно, но чтобы меня не видел никто. А здесь равнина, голая и безрадостная. Возможно, это действует на мою психику.

Но вернее всего, тут какая-то психологическая усталость от массы впечатлений, воспринятых моим сознанием. Ведь я, несмотря на внешнюю уравновешенность, очень чувствителен к впечатлениям. Например, когда слушаю музыку и совершенно забываю обо всем вокруг.

Завтра в это время я уже буду в пути. Куда-то он меня приведет? Когда и как окончатся мои вечные скитания человека, у которого нет родины, нет друзей, нет приюта?

А вот ты, чьей близостью я так дорожил, ты далеко, и еще вопрос, увижу ли я тебя когда-либо. Вопрос, боюсь, неразрешимый…

3. III.35 г.

Сегодня я хочу написать тебе лишь прощальный привет. Вечером я еду. Поезд приходит в 8 часов, а сейчас два.

Не знаю почему, но мне ужасно не хочется ехать туда, куда меня назначают. Приходилось ли тебе когда-либо испытывать такие внезапные, ничем не объяснимые антипатии к месту или людям? Эти чувства вызываются, очевидно, какой-то подсознательной логикой, без участия разума.

Москва, например, очень хороший город, но я был бы там несчастным человеком. Почему – не знаю.

Вот так же и сейчас. Ничего не зная о месте, куда еду, я все же ненавижу его и думаю, что долго там не усижу.

По предварительным данным, это, якобы, Челябинск или какой-то город в той области.

Новый адрес сообщу немедленно, как только где-либо зацеплюсь. Все время был занят этими «переезжательными» делами.

Моя милая, любимая – я так хочу тебя увидеть, но удастся ли это и когда? Я удаляюсь все дальше и дальше от тебя с каждым переездом!

Аля.

IV

В Челябинске он был зачислен в следственный отдел областного управления НКВД. Дали служебное жилье, комнату в доме недалеко от центра.

Дни шли за днями, недели за неделями. Работа была мелкая и нудная, конторская, как он сам говорил в подобных случаях. Время тянулось медленно, сонно. Потом спросил себя: а почему нет настоящих дел? И словно кто услышал.

Вдруг пригласили на беседу в кабинет заместителя начальника управления. Тот расспрашивал о прежней работе – не в Сызрани, не в Витебске, а в Швейцарии и Австрии, в Германии.

В конце ноября – опять беседа, в другом кабинете, у другого зама. И снова о том же времени, о нелегальной работе за границей.

Долго раздумывать, ждать было не нужно. Перед новым, 1936-м годом выхлопотал неделю отпуска, поехал в Москву. Там можно было кое с кем поговорить. И главное, пробиться к Слуцкому, начальнику иностранного отдела. Тут, правда, было уже не обойтись без Бори Бермана.

После морозного железного ветра на Лубянской площади в коридорах главного здания обволакивало теплом. Хорошее электрическое освещение, мягкие красные дорожки на полах. Спокойные шаги, тихие разговоры, короткие, в несколько слов. Почти неслышные открывания и закрывания дверей.

Густоволосый, невысокий Борис Берман, старый знакомец, «Моторчик», как его прозвали, едва не налетел с разбега на него тут, в коридоре, возле приемной. Узнал, сделал довольное лицо, шепотом быстренько, но с гордостью проговорил, что вернулся из Германии, из памятных им обоим мест после секретного задания.

Берману стало ясно все с первых же слов.

Ну, прояснит тут что Абраша Слуцкий или нет, а я вот с Фельдбиным пока поговорю, он вызывает.

Слуцкий помешивал ложечкой чай в подстаканнике, листал бумаги в папке, посматривал в окно, на дверь, на телефон и говорил без умолку, голос журчал, как ручеек, не пресекаясь.

А Борю Бермана вы сами знаете, еще с тех пор… Он о вас тоже нам рассказывал… Подробно… Да, золотое было время, наше закордонье, помню хорошо. Ну, а теперь мы здесь нужны, у себя дома, особенно в глубинке, вот как вы… Так что, вы говорите, вам там стало непонятно?..

Когда прощались, Слуцкий отметил ему пропуск и не успел подать руки – мгновенно схватил трубку зазвеневшего телефона. И, кивнув Слуцкому с улыбкой, он вышел.

Дежурный в нижнем вестибюле взял его пропуск, мельком взглянул.

– Минуточку…

Исчез за дверью рядом.

Вышли двое.

– Сюда пройдите вот…

Его арестовали прямо здесь.

Четыре года подписывавшийся «Аля» в письмах серым карандашом к витебской, потом минской певице, он теперь в инвентарных книгах лубянской внутренней тюрьмы расписывался красным карандашом против своей фамилии: Мохов А. Н.

Полное его имя было Александр.

Все, что спрашивали на допросах, что показывали в толстом томе его дела и что орали в ухо перед обмороками, – свалялось и слепилось в большой ком.

Сбились и спутались, переплелись улицы, зоопарк в Берлине, синий ночной плафон в экспрессе, горный альпийский санаторий, соленый вкус крови во рту и выплюнутые зубы, степи за Сызранью, ледоход на Двине, грязная черная вода на безобразно плоском Лидо в Венеции, фотографии и подписи людей знакомых, незнакомых, его самого и Бори Бермана…

Лежа без сна короткими июньскими ночами, он заставлял себя думать о том, что произошло и почему. Но ничего не получалось. Думалось сразу обо всем, без всякого порядка, связи. И ни о чем не думалось как хотелось.

Однажды теплой летней ночью его вывели во внутренний двор глухой каменной махины. «Все», – сказал он себе спокойно. Но его повели по пустой Никольской улице к Варсонофьевскому переулку. Здесь, в угловом доме – он успел заметить для чего-то: номер шесть – надо было спускаться вниз, в подвал.

Приговор был приведен в исполнение в 2 часа 40 минут.

Глава пятая

Странные сближения

I

«28 января 2001. Давно ничего не записывал – с прошлого года, то есть, века.

Смотрел вчера фотоснимки из своих архивов, из коллекции. Европа до второй мировой. 30-е годы, в сторону 39-го, 41-го годов.

Все как всегда. Звезды эстрады, спорта. Смерти и кровь, война в Испании. Приемы, выставки и забастовки, безработные и путешественники, Олимпиада. И снова кровь и смерть, даже в альпийском крошечном Тироле. Потом юноши-летчики под руку с девушками в английском городке. По главной улице с вечерними огнями, неказистой, зато главной, местный Бродвей – всегдашнее, везде, у всех (только у молодых)… Юность мира… И обязательно опять убийства, если не здесь, то там, и мертвые тела. Конгрессы и молебны, партии, политики – ну, и опять, опять, опять…

Вечно по этому вот кругу. Мешанина из смертей и жизни. Пестрая круговерть неповторимого и пошлого, тупого, наивного и подлого, красивого, ужасного, одаренного божьей милостью и воспаленно-больного, в чем-то агрессивно-убежденного.

Ты у природы еще только где-то в перспективе, в будущем. Еще не подошел твой срок. А тут…

Уже расстрелян Лорка.

(Дорога возле Гранады почти белая от ослепительного утреннего солнца. Тоже испанцы, как и он, поэт. И тоже молоды. Только франкисты, потные в своих плотных мундирах, и пыль на лицах, на усах. Он просит их не убивать его и плачет. Раньше кому-то говорил: «Они не убивают поэтов». Еще как. Вот его-то в первую очередь. Вместе с учителем и двумя цыганами, помощниками матадоров на корридах.)

Уже приведен Сталиным к расстрельной власти над страной Ежов.

(В Минске на Советской улице транспарант: «Славные органы НКВД во главе с верным сыном нашей партии товарищем Ежовым вскрыли вражеские осиные гнезда». У центрального городского сквера, возле театра – плакат: «ежовые рукавицы» на горле врага народа с выкатившимися глазами. У верного сына партии один класс начального училища и курсы марксизма-ленинизма. Свой путь наверх он начинал в 18-м году красноармейским комиссаром станции Витебск.)