Анатолий Сорокин - Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга третья Страница 14

– Все! – беспощадно добивал их бывший управляющий. – Сколь отвалят на бедность нищим, столь и отвалено будет. Хватит.

Сидеть в конторе было невыносимо. Он вышел на крыльцо, сбежал к мотоциклу. Рыкнув газом, обдал мужиков пылью.

Встречный ветер, упираясь в грудь, словно пытался остановить его стремительное движение, но уступать Андриан Изотович не желал ни ветру, ни черту, ни дьяволу. Всем телом подавшись вперед, пригнув упрямо голову, он, пытаясь утишить сердце, сорвавшееся с привязи, выжимал из мотоцикла все, что можно было, летел, не разбирая дороги.

Ведь не так виделось впереди, когда он кинулся спасать деревню. Не так! Чтобы Россия, бескрайняя Сибирь-землица, да без деревенек на каждом шагу?

Пусть и запущенными, расхристанными, утопающими по уши в грязюке-навозе, но… живыми, гомонящими вездесущей детворой.

Ну, что же она тогда за Россия-держава?

И не трудностей он боялся, не того, где хватит или не хватит, и как достать, если не хватит. Боялся предугадываемого, а теперь наглядно обозримого равнодушия к самому дорогому и единственному, чем он всегда жил и должен жить, и самого главного, встающего во весь рост укором, что люди окончательно стали никому не нужными. Обыкновенные люди, в которых сохраняется нужда только как в бесчувственных исполнителях и бессловесных трудниках, обихаживающих покорно и послушно землю, производящих в поте лица зерно, молоко, мясо, но не нужных самим себе.

Не люди нужны современной и трескучей власти, изменившей былой мировой замах на «догнать и перегнать», на еще большую устремленную волну-перестройку с задачей, не много, не мало, усовершенствования структур управления народным хозяйством. Объявлялись реформы под лозунгами «перестройка», «ускорение», «гласность». В экономике прицел был взят на расширение самостоятельности предприятий и возрождение частного сектора, под строгий и обязательный госзаказ¸ способный стать серьезным тормозом и усилить коррупцию. Новый курс предполагал модернизацию советской системы, внесение структурных и организационных изменений в хозяйственные, социальные, политические и идеологические механизмы. В идеологию перестройки вводились либерально-демократические принципы разделения властей, защиты гражданских и политических права человека, о чем говорилось на каждом углу, на каждом телеканале, словно позабыв, что стране требуется больше и больше зерна, молока, яиц, овощей и пустых магазинах. А почему, где прореха в общем кармане, куда расползается-улетает? Жить дальше-то как; закрыв глаза – есть я на свете и ладно? Так не получается, с закрытыми глазами намного страшнее. По-прежнему крутясь и выкручиваясь, как бог на душу положил? Но и ему надоело, – вздыхал Андриан, – Не тот, что вчера, устал и отбегался. Передать дела другому? А где взять этого другого, чтобы он… с Маевкой навсегда?

Нет этих других, сплыли. И нас уже нет…

Мысли его были скорее грустными, чем злыми. Грусть и упругий ветер охладили нахлынувшую горячность, мотоцикл побежал спокойней и тише.

Так что же деревне дано на текущий момент по существу? Почему в газетах – громко и праздно, взахлеб и торжественно, и почему это громкое не находит в нем твердой опоры, нужной именно сейчас, в крутую минуту.

Где, как сказать во весь голос – а там хоть под расстрел, – чем страдает он, его туповато-упрямые мужики с корявой косноязыкой речью и глуповатые бабы!

Да, да! Люди глупы и слепы, что в них высокого и нравственного, кроме привычки к послушному повиновению, вбитой принуждением и страхом?

Писать и читать научили – эва, заслуга! А писать-то кому и когда… Как и читать, когда с утра и до вечера в нудно тупой работе, а электричество лишь не дольше двенадцати.

В книжках много умного, да по книжке не проживешь. Начнешь сравнивать и выводы делать, такое начнется в мозгах, что в заднице засвербит… Они, умные мысли, и стали врагами.

Человек, человек! Что же ты за Божье создание, создав которое Бог и проклял дело своих рук. Ведь, проклял! И отдельного человека, начиная с Адама и Евы, и весь его род. Почему? За Бога, если он все-таки был или есть, никто не ответит, как бы церковь не тужилась и не напрягалась в философствующих стараниях, ссылаясь на десять заповедей, а человек поистине грешен до мозга костей. Был всегда и остается грешным!

И не будет другим, не с чего взяться – лишь помани пальцем и пообещай… Дерьмо – человек, и никакой он не придуманный человечище, обычная козявка. По сути, всем наплевать на самих себя: обеспечь куском хлеба, крышей над головой, бабу под бок, чтобы в штанах не чесалось, да валтузить от скуки было кого, вообще перестанет думать и соображать. Как было изначально из-под палки, так и осталось… за редким исключением. Творцы светлого будущего, когда в избе запустение…

Вот и он для того же… как безжалостный кнут. Вовремя не подстегнешь…

Что же случилось-то, если уже не радует крестьянскую душу самый высокий урожай? Почему общее и общинное, как было когда-то, общим так и не стало. Не общее и не частное, и без хозяина.

Что принесло укрупнение сел тем, хотя бы, кто укрупнился охотно, без возражений?

По-прежнему ни дорог, ни газа, ни электричества, чтобы на полную ночь, а люди как разбегались при первом удобном случае, так и разбегаются – через два-три года опять укрупняться среди укрупнившихся.

Задавать вопросы и самому отвечать трудно не потому, что ответов нет, а потому, что отвечать, как подсказывает разум, страшно даже самому себе. Андриан Изотович боялся уже себя такого, опасался овладевавшей растерянности и тоски, грусти, и озлобленности.

Лучше уж в застолье сражаться с тем же Данилкой. У того пока путанное, в мать перемать и на одном крике, есть возможность не соглашаться и даже поучать. Но ведь и Давилка не из последних, скоро допетрит, в чем корень лиха – прозрение свое возьмет.

И Курдюмчик с Ветлугиным способны, еще кое-кто, как бы он к ним не относился, и тогда…

Немыслимо подумать: тогда они уже единомышленники в том, что противоестественно самой природе народного государства, за которое он всем сердцем с первого часа и шага.

Народное, язви в печенку, а народом не пахнет.

Слишком очевидной была эта придуманная «народность» для нормального человека без пелены на глазах, общинная, которой он захватил, была намного понятней, и Андриан Изотович уже не хотел ни думать за всех, ни представлять себе будущее, в котором человека вообще может больше не быть.

Человека с мозгами!

Человека-личности и хозяина хоть чего-то еще.

Настоящего творца и созидателя, которого начинали создавать и лепить общими силами, начиная с семнадцатого, но не осилили и Бога не переплюнули…

Невероятно и, естественно, через усилие, в манере какой-то отстраненности, теперь Андриан Изотович, при необходимости, вел себя как бы не понимающим обычно происходящего по своей ежедневной сути, под стать Пашкину. Не стыдился нести околесицу, вроде бы, опасаясь черное называть черным, а белое – белым. В этом для него находилось обманчивое успокоение и он, зная, что обманывает себя, радовался, заранее понимая, что долго такого не выдержит. Разве же допустимо, неужели там, в районе и выше, выше, не понимают неизбежного в развитии человеческого самосознания, чего сами и добивались? Неужели можно оставаться бесстрастным и бесчувственным, обманываясь миражами, уводящими в мертвое пространство, каким бы сверхпрочным занавесом не отгораживаться от мира, заведомо прагматичного, но не менее беспощадно жестоко и не совершенного?

Не мед, не мед! И там далеко не мед, а разум молчит.

Значит, всякие умники прошлых веков, вовсе не умники, а так себя, навозная жижа?

Вот вам и вывод по-книжному: эти чем дальновидней, сменившись уже тремя поколениями, ничего путного не создав, загнав страну в общий вонючий свинарник…

Глава шестая

1

Тишь стояла, безветрие. Освобождая от смуты и тяжести, в душу вливался светлый-светлый простор степей. Млело небо, и умиротворенными были размазанные дали. Ни стона, ни жалоб – природа вообще никогда не жалуется, что бы с нею не вытворяли. Сбавив обороты, мотоцикл едва катился. Как же так, столько противоречий в тебе, Андриан? О чем тоскуешь, не о власти ли прежней?

Нахлестывая Воронка, закрепленного за табором, неслась сломя голову Надька Брыкина. Он снова крутанул ручку газа, намереваясь догнать и отчитать девчушку за лошадь, но уловив громыхание пустой фляги в ходке, догадался: Надька послана за водой.

И что Надька спешит, нещадно нахлестывая коня, вдруг принесло ему озаряющую свежесть.

Растут их дети, растут! На этой вот родной терпеливой землице. Спешат, захлебываясь радостью молодого порыва быть вместе со всеми, уже способны на что-то, и так ли им важно, как было раньше?