Олег Красин - Элегiя на закате дня Страница 14

– Фёдор, дорогой мой, как же я рад тебя видеть! – Северин называл Тютчева запросто, поскольку имел более высокий дипломатический статус, да и по возрасту они различались – Дмитрий Петрович был старше лет на десять.

Они обнялись, уселись в большие удобные кресла.

– Как поживает наша дорогая Софья Фёдоровна? – справился Тютчев о жене Северина. Софья Фёдоровна была урожденной баронессой Мольтке, любимой фрейлиной великой княгини Елены Павловны.

– О, прекрасно, прекрасно! – растёкся в любезной улыбке Дмитрий Петрович.

Тютчев всегда ценил внимание Северина, но и опасался чрезмерного с ним сближения, ибо приходилось в полной мере учитывать непростой характер приятеля, весьма обидчивого по пустякам, и вследствие этого мстительного.

Когда у Тютчева и Эрнестины в Мюнхене родилась дочь Маша, ему пришлось пригласить Дмитрия Петровича стать крёстным отцом. И все бы ничего, но дело этим не закончилось. Через год в семье Тютчевых на свет появился мальчик и здесь в крестинах опять принял деятельное участие Северин. Более того, он настоял, чтобы сына Тютчева в честь него назвали Дмитрием, отчего пришлось нарушить старую традицию тютчевской семьи, в которой первого всегда сына называли именем деда.

– Я взял на себя удовольствие похлопотать о тебе перед канцлером, – важно сообщил Дмитрий Петрович.

– Правда? – удивился Тютчев, который лишь только намеревался изложить просьбу о направлении его в европейскую экспедицию.

– Конечно! Сколько можно прозябать в Петербурге, милый мой! Тебе надо в Германию. Вот, где обширное поле деятельности для твоего ума, вот где блистательное общество, способное оценить твои таланты…

– Я, конечно, премного благодарен, – ответил смущенный неожиданной помощью Тютчев, – но хотел бы испросить разрешение у канцлера о небольшой экспедиции на месяц, от силы два, в Европу.

– Да полно, братец! Какая экспедиция, ей богу! Причем тут экспедиция! Карл Васильевич намедни сам заговорил о тебе. Он признался, что хотел бы что-нибудь сделать для тебя значительное, поскольку ты продолжительное время отставлен от места. К тому же и дочь твоя заняла прекрасное положение, став фрейлиной при цесаревне. Я ему подал мысль, что есть замечательное назначение, вполне достойное и удобное для такого человека как ты.

– И что же за назначение?

– Место генерального консула в Лейпциге. Наш общий приятель Том-Гаве отказывается от него, а тебе там вполне подойдёт. Это будет дипломатическая миссия, сопряженная с литературной деятельностью. Это то, чего хотят все: и канцлер, и я, и твоё уважаемое семейство.

– А Эрнестина тоже знает об этом предложении? – удивился Тютчев, не подозревавший о затеянном супругой деле.

Поднаторевший в светских интригах Дмитрий Петрович на миг дрогнул лицом.

– Что ты? Откуда? Просто Эрнестина Фёдоровна не раз писала мне и моей жене, что не прочь оказаться в Германии, поближе к брату и родственникам.

– Да, да, знаю!

Рассеянно поглядывая на хитрый прищур приятеля, на его самодовольную физиономию, Тютчев задумался: нет ли какого сговора за его спиной? Не кроется ли тут чужая интрига? Северин, услыхав вопрос об Эрнестине, как-то нехорошо смутился, что на него, человека самоуверенного, бывалого и наглого, отнюдь не походило.

На самом деле удалить Тютчева из Петербурга на большое время, а лучше навсегда, было именно в интересах жены. И тут канцлер Нессельроде совершенно ни при чём, он никогда не любил и не жаловал Тютчева.

И потом, отчего генеральный консул?

Что за подачка? Все знают, чем занимается генеральный консул – он занимается хозяйством, а не дипломатией.

– Дорогой Дмитрий Петрович, – вернув себе самообладание, заговорил Тютчев, – я очень благодарен за заботу канцлера, но не расположен принять место в Лейпциге, оно мне не годится из-за стесненности в средствах. У консула жалованье небольшое, поэтому я бы согласился на место посланника. Никак не ниже.

– Не хотел бы, чтобы выводы твои были столь скоропалительны, дорогой Фёдор, – опечалился худым лицом Северин, – Подумай братец, прошу тебя! Подумай, не торопись!

– Я хотел бы просить вас о другом, любезный Дмитрий Петрович! – невежливо прервал его Тютчев, – всё-таки просил бы отправить меня в курьерскую экспедицию. Поспособствуйте у канцлера, он же к вам прислушивается.

– Ох, чего не сделаешь для кума! – недовольно пробурчал Северин.

Разговор этот закончился не так как хотелось бы Эрнестине Фёдоровне. Тютчев не поехал в Лейпциг. Однако ему было дозволено ехать в курьерскую экспедицию, и он отбудет в Европу с депешами о занятии русскими войсками дунайских княжеств27. Супруге же напишет сухое письмо, не упрекая напрямую в карьерных хлопотах за его спиной, оно будет о другом.

Расстроенная неудачей Эрнестина Фёдоровна часто жаловалась в письмах на своё одиночество, на возникшее чувство, будто она похоронена в Овстуге заживо и теперь обретает в могиле. Упрекала и в том, что Теодор опять вернулся к дурным привычкам в Петербурге, посчитав, что сделал доброе дело, повидавшись с ней. Словно он выполнил докучную, но обязательную миссию, требующую навещать престарелых родственников.

Тютчев раздражённо оборвёт её в своём ответе, говоря, что такие речи свидетельствуют о дурновкусии и их нельзя допускать. К тому же, разве не странно, что она чувствует себя одинокой? Разве он умер? Может быть, это и правда, но ему об этом ничего неизвестно.

Итак, дурные привычки оказались неистребимыми, и она ничего с этим не могла поделать. Однако мосты ещё не сожжены до конца. Ещё оставались мысли, надежды, ещё оставались наивные мечты, что в её силах можно что-то существенно изменить. Так надеется узник, прикованный к галерам, что когда-нибудь тяжелая и ненавистная цепь перетрётся, и он обретёт долгожданную свободу.

Но цепи, к сожаленью, долговечнее узников.

Проживая в Овстуге, Эрнестина Фёдоровна не раз делилась со средней падчерицей затаенными планами. Она говорила Даше как всегда спокойным, уравновешенным тоном, хотя чуть подрагивающие губы выдавали обиду:

– Для нас хорошо было бы жить в Баварии. Не навсегда, а так, пару лет. Всё дело в гувернере. Если бы можно было найти там гувернера, говорящего по-русски, хорошо знающего русскую систему обучения…

– Но мама́, – рассудительно возражала Дарья, глядя на неё задумчивыми глазами, – как к этому отнесётся папа́?

– Я бы смогла убедить твоего отца просить место посланника, чтобы он провёл это время с нами. Думаю, что ему в силу тысячи причин стоит уехать. Не навсегда, на время, только чтобы порвать с дурными привычками в Петербурге.

Девятнадцатилетняя Дарья, девушка впечатлительная и легковозбудимая, после таких слов распереживалась и не могла успокоиться. А что будет с нею, если мама́ и папа́ уедут? Что будет с сёстрами? И где они будут жить и с кем после окончания пепиньерского класса в Смольном?

Эрнестина Фёдоровна покинула Россию летом 1853 года, почти в то же время, что и муж, и с семьей остановилась в Баварии. Как потом ни уговаривал её Тютчев вернуться, она не слушалась, внимая лишь своему обидчивому сердцу, и эту обиду ничто не могло заглушить: ни привычные стенания и клятвы в любви мужа, ни голос благоразумия.

Казалось, что это был разрыв, полный и окончательный, разрыв, от которого Тютчев пытался убежать всё последнее время. Ведь он чувствовал растущую напряженность в их отношениях, мог бы догадаться о мрачных мыслях жены, побывав в Овстуге, посмотрев на её меланхоличный вид, заглянув в большие грустные глаза.

Но вот она уехала, и он пришёл ужас, в отчаяние. Он пишет ей письма – не одно и не два, просит, умоляет вернуться. Только Эрнестина проявляет твёрдость и не возвращается. Непонимание между ними – вещь ужасная, что признаётся Тютчевым, оно грозит поглотить остатки их счастья, а вместе с ним и остатки жизни.

«Как же это случилось, что мы пришли к тому, что так мало понимаем друг друга? Не сон ли всё это? Но разве ты не чувствуешь, что всё, всё поставлено на карту? Не могу выразить, как это печально, как горько, как ужасно»28.

Неужели конец?

Она проживёт в Баварии восемь месяцев. За это время Теодор ни разу не приедет к ней, да и она не возвращалась в Россию. Однако Эрнестина Фёдоровна успокоилась, признала, что надо жить дальше как живётся, если уж нельзя отвратить мужа от известной особы, если невозможно добиться, чтобы он забросил дурные привычки. И когда она летом вернётся домой, то сразу уедет в Овстуг.

Никаких возражений со стороны Фёдора Ивановича, пережившего столь длительную разлуку, не последует.

Сон

Тютчев любил историю о знаменитой французской гадалке Марии Ленорман или, как её иногда называли Le Normant, и императоре Александре. Он рассказывал её всем знакомым, смаковал воображаемые подробности, фантазировал. В числе некоторых посвященных оказались и поэт Вяземский, и старая знакомка Смирнова-Россет. Только особам августейшей семьи Федор Иванович ничего не рассказывал, считая это неуместным – уж больно тема казалась деликатной.