Роман Воликов - Тень правителей Страница 14

– Закончим тему и пойдём жарить яичницу с беконом, – сказал Николай. – Разговор нельзя прерывать на полпути. Иначе останки слов разлетятся по округе и будут смердить.

– Это серьёзно меняет дело, – сказал я. Николай промолчал. «Да, с юмором у дядьки трудно!» – подумал я. На вид Николаю было около шестидесяти, но у него был тот странный тип лица, когда то ли освещения, то ли от мимики возраст неуловимо ускользал от точного определения. Седых волос у Николая не было по простой причине, что и череп, и лицо, и грудь, и руки, и ноги были тщательно выбриты.

– Мне шестьдесят семь лет, – сказал Николай. – Но кроме статистического факта это ничего не означает. Можно быть мудрым в двадцать лет, и бараном в восемьдесят. Разговоры о старческом маразме, равно как и юношеском максимализме не более чем, жалкая попытка окружающих объяснить то, чего не понимают. Человек рождается, живёт и умирает с одним стержнем в душе, а вот каков этот стержень: золотой или оловянный, рассказать доступными человеческому языку средствами практически невозможно.

Я почему-то вспомнил своего начальника, Павла Николаевича. «Вот редкостный дуболом. Его бы точно на ближайшем объекте в жертву принести…»

– Но дома всё равно не стоят вечно, – сказал я. – Хоть этим египетским пирамидам сколько-то там тыщ лет, но и они рано или поздно рассыпятся в прах. Вечного ничего не бывает.

– Мы подошли к важнейшему пункту, – торжественно сказал Николай. – То есть к пониманию относительности. Люди любят бросаться расхожим выражением: всё в этом мире относительно, но вряд ли отдают себе отчёт, что это значит на самом деле.

– Да помрём все когда-нибудь! – брякнул я. Моё опьянение явно вошло в стадию веселья. – Будет праздник смерти: поминки и духовой оркестр.

– Ничто не уходит в никуда и не возвращается до срока, – несколько мелодраматично объявил Николай. – Впрочем, если отбросить пустоголовую риторику, относительность соответствует тому человеческому времени, когда ещё не окончательно исчезла склонность к созерцанию. Когда землю вместо людей заполнят клоны, рухнут и пирамиды по простой причине ненадобности.

– Я, конечно, пирамиды не строил, – сказал я. – Да и вообще мало где был. Но по телевизору смотрел как-то фильм про этих, с острова Пасхи. Фантастика, конечно, как они свои многотонные каменюки ворочали. И главное зачем? Сколько их там было, этих аборигенов несчастных. Я понимаю, в Китае миллионы рабов Стену строили. А здесь-то? Объясните, господин профессор!

– Они просто знали, зачем это делают, – сказал Николай. – И поэтому делали. Когда известен ответ, вопросов не задают.

– Что-то непонятно мне, – сказал я. – Ты по-русски объясни, по-человечески.

– А может ты предпочитаешь латынь или ахейский, – улыбнулся Николай. – Знания древних были цельными, не делились на отдельные науки, и поэтому они видели процесс одновременно во всем объеме. Научно-технический прогресс по сути является разбитым зеркалом, осколки которого предельно искажают действительность. Первым это зафиксировал как данность Аристотель, закончил Картензий.

– Короче, сука этот Аристотель, – сказал я. – С него, гада, атомная бомба началась.

Кто такой Картензий я, честно говоря, не знал.

– Я ценю тво      ё чувство юмора, – сказал Николай. – Но, к сожаленью, движенья миров во вселенной нечувствительны к человеческим эмоциям. И потому улыбка Шивы в индуистских храмах скорей грустная, чем оптимистичная.

– Не был, – сказал я. – Но буду. Поднакоплю деньжат и поеду с семьёй в Гоа.

– Впрочем, нам пора перейти на сладенькое, – Николай достал из ящика очередную бутылку. – «Beherovka», отменная травяная настойка. Благотворно влияет на желудочно-кишечный тракт, как утверждал её изобретатель чешский доктор Бехер. И которую, как гласит надпись, видимо специально для русских туристов, в одной гостинице в Карловых Варах, следует пить рюмку до обеда и рюмку после обеда, а не бутылку вместо обеда. Но мы не поверим гостиничным работникам, и будем честно шмалить всю бутылку.

«Beherovka» подействовала мягко и взбадривающе. Я решил сменить тему, хотя бы для того, чтобы понять, куда я, собственно, попал.

– Один живёшь? – спросил я.

– Один, – сказал Николай. – Жену убил и съел. Нет, закопал в саду. – Николай сделал страшное лицо. – Хочешь, покажу место?

«Да! Совсем плохо у дяденьки с юмором», – подумал я.

– Тоскливо, наверное, одному на таком пространстве жить?

– Тоскливо бывает вообще жить, – сказал Николай. – Пространство здесь ни причём, чистой воды самообман. Лично мне не тоскливо. Скажу больше, эти стены защищают моё ego от убогости жизни.

– Если тебе наша жизнь такая убогая, продай дом и живи во Франции. Или на Пелопоннесе. – Настойка пробудила во мне патриота. Про Пелопоннес я, правда, сказал так, ради красного словца: бухгалтерша из нашей конторы ездила туда в отпуск и показывала фотографии – красота необыкновенная!

– Римские императоры эпохи упадка одно время взяли моду менять столицы. Нерон постоянно жил в Остии, на берегу Тирренского моря. Другие держали двор в Медиалануме, нынешний Милан. Константин вообще перебрался через Босфор в Византий, переименовав его в свою честь. Вечный город в эти века превратился почти что в периферию. Но не помогло.

– Не помогло от чего? – спросил я.

– От неизбежности наступления варваров, которые в осколках вышеупомянутого зеркала уже видели себя властителями всего обитаемого мира. Каковыми и стали, пройдя мучительным тёмным путем, освещённым кострами инквизиции и озвученным воплями негров на хлопковых плантациях в Новом Свете.

– Мне искренне жаль древних римлян, – сказал я, понимая, что уже мертвецки пьян. – Но если поминать, то по русскому обычаю – водкой.

– Ты прав, – сказал Николай, сходил на кухню и принес оттуда два гранёных стакана с водкой. Мы встали.

– Я пью, – голос Николая был строгим и трезвым. – За величайшую цивилизацию, когда-либо существовавшую на европейском континенте. В значительной степени наши законы, наши развлечения, наш индустриальный подход к освоению природы, наша политика и вообще вся наша дурь – их наследие. Плохо понятое и в основных постулатах по-обезьяньи скопированное, но не переставшее быть великим.

– И я того же мнения, – хотел с пионерским задором добавить я, но строгость поминального тоста остановила меня. Да и сам вид Николая смутно напомнил мне портрет какого-то Гракха из школьного учебника по истории.

– Пьём до дна! – сказал Николай.

Я выпил и рухнул в кресло: – Слушай, я следующую пропущу! Ну, ты и пить, точно профессор!

Николай налил себе из какой-то очередной бутылки: – Авиценна писал, что когда мысли становятся вязкими, следует выпить кубок чистого вина. Просто у каждого свой кубок.

Я скользил в невесомой теплоте по волнам эфира и сквозь разреженный воздух внимал речи Николая.

– … История человеческих цивилизаций идёт по спирали, неуклонно стремящейся вниз. В этом смысле строительство Вавилонской башни была, пожалуй, последней попыткой поднять голову к звёздам. Но, увы, безуспешная. Башня была разрушена, строители мертвы. Следовательно, таково предназначение человечества в мироздании – сидеть на земле и ковыряться в своих эгоистических комплексах. Заметь, за очень короткий срок, каких-то там три-пять тысяч лет, великие сакральные науки человечества: космогония и астрология превратились в жалкий аттракцион для болванов. И мы гордо запускаем ракеты на несчастные сто километров, чтобы удивляться крупицам знаний, которые сами по себе, вне целостности бытия, ничего кроме вреда не приносят.

– Ну, ты не прав, насчёт ракет, – моя попытка проявить эрудицию была героической и последней. – Слушай, а Вавилонская башня это где бог все языки перемешал и народ передрался?.. – не договорив, я вновь поплыл по волнам эфира.

– Как дело было, точно никто не знает, – голос Николая звучал совсем уж издалека. – Покрыто мраком времени. Археология, конечно, хорошая наука, только по черепкам и окаменевшим какашкам не угадаешь чувств и настроений тогдашних людей. В этой науке самая популярная точка зрения – реконструкция, а, проще говоря, домыслы конкретных учёных мужей, каким им хотелось бы видеть тот или иной исторический этап. Домыслы, кстати, часто бескорыстные и без тени на тщеславие, но столь же нелепые, как если бы за бабло они создавали телевизионные мифы. Письменные же источники столько раз переписывались, терялись и находились во множестве версий, служили авторам подспорьем для доказательства одним им близких постулатов и поэтому давно уже позабытых. Признаться, я много бы дал за то, что на каком-нибудь том свете пообщаться с авторами Библии. Согласись, эти люди, прикрывшиеся всякими Луками, Матфеями, Иоаннами, сумели подняться над временем и пространством, иначе созданные ими образы не влияли бы так сильно на души всю христианскую эру. Но и в тоже время они завораживающей красотой истины заложили фундамент этого дамоклова меча сомнения – «верь в меня, потому я есть…» Уже просвещённые римляне, впитавшие в себя все достижения материалистической логики, я бы сказал, достойные ученики Пифагора, сочли это нелепицей, если не дикостью. Как можно верить в незримое, которое не пощупать, ни проткнуть мечом. Древние боги были роднее, те подличали, с удовольствием завидовали и предавались людским порокам, с ними в известной степени можно было договориться, ведь договорился же Парис украсть чужую жену. А здесь же – чрезмерная жертвенность подозрительно плохо пахнет, и зачем отказывать себе в жизни ради эфемерного загробного небытия. Но, как есть усталость металла, так есть и усталость умов. Римская цивилизация, наверное, могла бы путем синтеза влившихся в неё знаний вынести из тогдашней сумятицы нечто более гармоничное, чем сегодняшняя духовность…