Мария Метлицкая - Вечный запах флоксов (сборник) Страница 15

Короче, сговорились – пять рублей и пяток яиц. И еще горло и потроха – Даше на суп.

Люська ушла в квартиру и стала чистить картошку. Через час появилась Даша и плюхнула на стол только что ощипанную хохлушку.

– Теплая! – радостно сообщила Даша. – Давай сразу в суп! И морквы положи побольше – чтоб слаще было! – Даша сглотнула слюну и закачала головой. – А все же… мать тебя покромсает!

Суп пах восхитительно! Даже Люська глотала слюну. Залезла в поваренную книгу и прочитала, что рис варится отдельно – чтобы не замутился бульон.

Сварила и рис. Потом поджарила картошку и призадумалась – а с чем картошку-то? Мяса нет, рыбы тоже. Залезла на антресоль – запасы за зиму изрядно поредели, и мать знала в лицо каждую банку. Наплевать! Все равно головы не сносить – что банка по сравнению с убиенной несушкой? Пустяки. Еще в заначке был обнаружен зефир в шоколаде. Это – к чаю. Как же без сладкого?

Люська накрыла стол скатертью, поставила парадный и единственный сервиз, подаренный матери на сорокалетие сотрудниками больницы, и довольно оглядела хозяйство.

Теперь пора было заняться собой. А это уже куда сложнее.

Она накрутила на бигуди свои жидковатые волосы, подвела голубыми тенями веки и попыталась накрасить ресницы. Ресницы красились плохо – сказывалось отсутствие опыта и плохая тушь, купленная у горластых цыганок, остро пахнувшая дешевым мылом.

Потом она достала единственный флакон духов, имевшийся у них в доме, – тоже подарок, разумеется, матери. Видимо, «отблагодарил» какой-то больной. Мать ими так и не попользовалась. Люська разглядывала пузатый флакон – духи были темного, почти оранжевого цвета. Она отвинтила пробку, и в нос ей ударил неприятный и резкий запах алкоголя. Спирт – догадалась она. Духи испортились! Вот незадача! А ей хотелось быть такой прекрасной и такой ароматной!

Все было готово, Люська села на краешек стула и стала неотрывно смотреть на часы. Время словно издевалось над ней – ползло, мешкало, спотыкалось.

Наконец раздался звонок. Люська подпрыгнула и бросилась к двери. Сердце билось отчаянно – ей казалось, что она слышит его прерывистый и частый стук.

На пороге стоял Анатолий и, улыбаясь, протягивал ей огромную ярко-красную разлапистую георгину.

Люська зарыла в нее лицо и расплакалась от волнения. Анатолий на секунду растерялся, потом подхватил ее на руки и отнес в комнату на кровать.

Там все и произошло – быстро, почти молниеносно, она почти ничего не помнила, кроме мгновенной и острой боли и его нежных, пугающих слов.

Он называл ее «маленькая», «птенчик» и «звездонька», а она снова плакала, уткнувшись ему в шею, и боялась глянуть ему в глаза. Было стыдно и страшно.

Потом, спустя полчаса, он поднялся, пошел в душевую и попросил полотенце. Она потянула ему полотенце и встала под дверью – тихая, огорошенная, счастливая и несчастная.

Он, бодро напевая, вышел из ванной, прикрытый полотенцем, ласково и небрежно чмокнул ее в бледную щеку и попросил «хотя бы чаю».

Она, словно очнувшись, бросилась на кухню разогревать свой ворованный бульон.

Анатолий, по-прежнему в полотенце, зашел на кухню и потянул носом.

Она поставила перед ним дымящуюся тарелку.

Ел он громко, торопливо, обжигаясь и восторгаясь. Даже слегка постанывая. Она как завороженная сидела напротив, подперев лицо руками.

«Мой мужчина, – крутилось у нее в голове. – Мой. Мой. Мой. Ест. Просит добавки. Моется моим мылом. В моей ванной. Вытирается моим полотенцем. Сидит на моей кухне. Лежит на моем плече. Целует меня в губы и гладит мою, смешно сказать, грудь. Говорит мне таки-и-и-е слова! От которых можно просто сойти с ума. А я и сошла», – спокойно заключила она и ничуть не расстроилась.

Потом он поел жареной картошки с солеными баклажанами, подливая себе белое вино, которое достал из портфеля. Потом, когда кончилось вино, откинулся на спинку стула, довольный, сытый и разморенный, и снова попросил чаю. «Промыть кишки», – хохотнул он.

После ужина они, совсем как семейная пара (счастье, снова счастье!), недолго посмотрели телевизор, и он вопросительно глянул на нее.

Она, к удивлению, все поняла, погасила свет и молча, почти молниеносно, юркнула под одеяло.

Он подошел не спеша, медленно снял полотенце с бедер, аккуратно прилег рядом, положил руку ей на грудь и жарко выдохнул:

– Девочка моя!

Люська закрыла глаза, задрожала всем телом, отчего-то испугалась и подалась к нему вся – от губ до пяток, желая только одного – чтобы все это не кончалось и не кончилось никогда.

Его слова, шепот, тело, горячие руки, осторожные ласковые губы, запах его волос – весь он, весь.

Который сейчас принадлежал только ей, и они были единым… Целым.

Впервые в жизни бедная Люська почувствовала себя желанной, единственной и любимой.

Ночью она не спала и неотрывно смотрела на него, спящего. Он лежал на спине, сложив руки на груди, чуть приоткрыв рот, и монотонно, негромко похрапывал.

Люське было трудно дышать, и казалось, что она задыхается от любви.

Она выходила на балкон и смотрела на море – оно чуть поблескивало и колыхалось.

Потом она снова ложилась с краю и смотрела на Анатолия.

Он проснулся, сладко потянулся и очень ей обрадовался.

Потом быстро выпил чаю и, посмотрев на часы, торопливо засобирался.

Она молчала и ни о чем не спрашивала – просто не решалась. Только у самой двери, которую он уже почти приоткрыл, тихо позволила себе, опустив глаза:

– Сегодня… Придешь?

Он досадливо махнул рукой.

– Что ты, милая! О сегодня не может быть и речи. Столько дел накопилось!

Она дрогнула и кивнула.

Он замешкался, словно раздумывая, погладил ее по голове и ласково спросил:

– Может, завтра? Ты ведь не против?

Против! Она – против! Господи, какой… Дурачок! Да она! Только бы дожить до этого «завтра»! Только бы не свихнуться и дожить! Потому что это проклятое время… Будет опять издеваться и мучить ее.

Она закрыла за ним дверь и села на пол в прихожей. «За что мне столько счастья? – подумала она. – Разве я заслужила?»

Анатолий Васильевич спешил на работу. Почти опаздывал. А вечером надо было объявиться у Ларочки. Что поделаешь – ее день, законный. Впрочем, по Ларочке он успел даже соскучиться – столько лет из жизни не выкинешь!

А девочка эта… Милая такая, трогательная. Одинокая, словно сирота необласканная. А вроде не детдомовская, с матерью живет! Странно даже… Будто слово ласковое впервые услышала! Так благодарна, что руки пыталась целовать. Чудеса!

Анатолия Васильевича Ружкина Мария знала давно – так сложилось, случайные обстоятельства. Давно, сто лет назад, Катерина, первая любовь и мать двоих детей Ружкина, рожала у них в больничке. Там и столкнулась впервые Мария с незадачливым папашей. Нет! Ружкин появлялся частенько, вот только передачки его для роженицы были предметом насмешек и обсуждений всего больничного персонала. Ну, а как вы думали? Банка скумбрии в томате и ливерная «собачья» колбаска. Нянечка, принимавшая передачи, поносила папашу на всю больницу. Тот растерянно хлопал красивыми, в густых ресницах, синими глазами и пытался оправдаться.

– Ну и муж у тебя! – раздраженно бросила нянечка, брякая перед Катериной тарелку с жидким больничным супом.

– А не муж он, – вяло бросила Катерина и отвернулась к стене.

Нянечка сразу подобрела и женщину пожалела.

– Да не реви! Зато – красавчик отменный! Дай бог, сынок в него пойдет!

Спустя пару лет в родилку попала и Ларочка. Ларочку все побаивались и связываться с ней не желали. Передачки Ларочке носила мамаша, но однажды появился отец ребенка. Он кидал в окно первого этажа камешки и махал Ларочке еловой веткой. Была зима.

Ларочка стояла у окна и смущенно отгоняла пьяненького любовника. Ей было неловко. Анатолий Васильевич плясал под окошком «Яблочко».

Ларочка дернулась и отошла от окна.

Вся больница, разумеется, признала в папаше Ружкина. А еще через год там снова рожала Катерина – теперь уже второго сына. И теперь Ружкин выкаблучивался под ее окном.

– Жалко баб, – вздыхая, сказала медсестра Ниночка.

– Ничего не жалко, – сурово отрезала Стеша, – сами виноваты. Рожают не пойми от кого!

Мария тогда стушевалась и быстро вышла из сестринской. У нее уже была Люська, и стыд она испытала за всех, включая себя.

Медсестры переглянулись, и Ниночка покрутила пальцем у виска, осуждающе глядя на Стешу.

Приехав в поселок, Мария обнаружила пропажу курицы и остатки бульона в большой кастрюле.

– Стерва ты, Люська, – грустно сказала она, – чтоб так, втихомолку… без спроса…

– Молись на них, – с вызовом бросила Люська, – а я буду картошку жрать. С маргарином.

То, что с Люськой происходит что-то не то, она заметила не сразу, а спустя месяца два.

Люська задерживалась на работе, сильно красила глаза и застывала на пару минут на месте, словно ее приклеили.