Ариадна Борисова - Повторите, пожалуйста, марш Мендельсона (сборник) Страница 15

Василий Игнатьевич направил плоскодонку к дремлющей заводи, обойденной быстриной. Лодка вскоре неподвижно застыла в обманчиво тихой воде, зависнув над черными щучьими омутами. Сонная тишина прерывалась игривыми всплесками плотвы, шепотом листьев и дзиньканьем капель, срывающихся с весла. Золотые стрекозы садились на плечи и руки Любы.

– Странная у вас леска, – негромко сказала она.

– Из конского волоса.

– Сами плели?

Василий Игнатьевич кивнул.

– Блесна тоже самодельная?

Он не успел ответить, что выточил блесну из дедовского медного самовара, – дернуло леску, да как мощно! Крепко зажав ее зубами, Василий Игнатьевич раскрутил остаток.

Затон разволновался, кругом взбурлила брызжущая вода. Полосатая хищница, соблазненная сиянием блесны, потащила лодку прочь из спокойной гавани, но не добралась до бегучего течения и резко, отчаянно, на разрыв плоти, метнулась в глубину. Лодка накренилась к вихрящейся спиралью воронке и почти развернулась по кругу. Тотчас водные всполохи и прыжки суденышка на гребнях показали, что рыбина вынырнула. Люба намертво вцепилась в борта.

Руки Василия Игнатьевича понемногу перехватывали, подтягивали струну прочной снасти. Освобожденная нить жесткими витками опускалась к ногам. Натянутая леска все сильнее моталась из стороны в сторону. Из вздутых прозрачных борозд в опасной близости от лодки вымахнул расширенный в натуге зубец хвоста. Холодный фонтан взбитой волны окатил плоскодонку. Василий Игнатьевич хладнокровно намотал леску на левый кулак и, едва в бурунах вздыбился встопорщенный плавник, ударил ребром весла. Лодка качнулась особенно угрожающе. Брызги тучей взлетели у борта и со стеклянным дребезгом застучали по днищу. Кажется, чудом не опрокинулась дощатая посудинка. Василию Игнатьевичу удалось заволочь в нее рыбу. Его спутница этого не видела, зажмурилась раньше. Заткнула бы и уши, чтобы не слышать водяного шума и хряскающих черепных звуков, если б могла отодрать пальцы от дерева бортов.

Болтанка кончилась. Вода зажурчала мирно, без шлепков и всплесков. Из лесу снова донеслось пение птиц. В ноздри вползал плотный, вязкий запах рыбы. Люба открыла глаза и поспешила подобрать колени: у ног ее, обмазывая липкой слизью доски, трепетал темный хвост величиной со сдвоенные ладони. Огромная щука, темно-зеленая с белым подбрюшьем, дергалась в последних судорогах, разлегшись в лодке во всю длину.

…Потом они плыли по прибережью. Медленно плыли домой. Вычерпывая воду с днища железной банкой, все еще возбужденный риском, Василий Игнатьевич смотрел на фигуру женщины, сидящей вполоборота к носу. Смотрел и думал, что никогда не ходил на рыбалку с Аделей. На охоту тем паче, а как, оказывается, хорошо вдвоем. Хорошо, несмотря на женскую пассивность и досадную жалость к трофеям. Ну, дело понятное – женщина должна быть сострадательной ко всему живому, потому что она рожает живое. Она любит все живое как мать, даже если болезнь не дала ей стать матерью.

В голову лез навеянный лукавыми мыслями припев: «Люба, Любушка, Любушка-голубушка…» Гребешки волн сверкали на солнце словно тысячи медных блесен. Тысячи женских имен мира сливались в одно. Василию Тихонькому было стыдно до больного смятенья в душе. Он изменял жене в мыслях и в то же время признавался себе, что ему это приятно.

На берегу снова горел костер. Уха из кипящего котелка капала жирной юшкой в огонь, на кукане выгнули хвосты зарумянившиеся окуни и сороги. Увидев добычу лодочников, рыбаки восхищенно взвыли. Денис порылся в бардачке машины, в котором чего только не хранилось, и достал безмен. Рыбища потянула на девять с гаком кило!

Катя защелкала фотоаппаратом, народ забегал вокруг с мобильными телефонами. Василий Игнатьевич отказался позировать в фотосессии.

– Твоя щука, – сказал Любе.

– Ой, спасибо, – глаза женщины засветились благодарностью.

Он посоветовал переложить тушу ветками ольхи, которая выделяет консервирующие ферменты, и закутать во влажные мешки.

– Дома зажаришь с картошкой.

– Запеку! Отец у меня тоже был заядлым рыбаком, мама всегда больших щук пекла по-особому. Успела меня научить…

– В какую духовку вместится такая великанша? – засмеялась Катя.

– Так я частями, мы же с Санькой вдвоем сразу всю не съедим (Санькой звали Любиного сына).

Из обмолвок Василий Игнатьевич понял, что Люба не замужем и родителей у нее уже нет…

И вот ведь до каких бредовых мыслей доводят человека непредсказуемые обороты сознания! Теперь он жалел, что Люба ему не дочь, а Санька не внук. Мимолетно подумалось: будь оно так, счастлива была бы Аделя, любящая детей… Совсем рехнулся от хаоса в мозгах.

Гости уехали поздно. Выйдя проводить их к машинам, Василий Игнатьевич поймал прощальный взгляд Любы и растерянно помахал ей рукой. Никакого опыта в определении женских взглядов у Тихонького не было, но он вдруг понял: Люба смотрела на него не как дочь, скучающая по отцу. Она смотрела глазами женщины, которой мужчина нравится по-другому.

В рассеянном свете дворового фонаря мельтешили белесые ночные мотыльки. Аделя утлой лодочкой двигалась в ярком квадрате кухонного окна, не задернутого занавесками. Василий Игнатьевич долго курил у калитки. Чувствует ли жена, что с ним творится? Когда он махнул Любе рукой, на него накатило мучительное желание броситься к ней, забрать из ее рук спящего ребенка. Унести в дом, увести, согреть заботой обоих…

Василий Игнатьевич перестал понимать себя, весь переполненный эмоциями и предвестиями, отчасти смутно тревожными, отчасти радостными. Хотелось невозможного – рассказать об этом жене. Зайдя домой, опустился на лавку у двери, не в силах поднять на Аделю глаза. Она сама подошла, села рядом и прижалась к плечу.

– Человек не может разделиться пополам, Вася, – проговорила тихо, и он замер, не зная, что сделать и что сказать.

Приятели Дениса стали часто наведываться на рыбалку летом и охотиться по осени. Василий Игнатьевич ездил с ними на озера. Учил Володьку стрелять из старой тозовки по мишеням, рисованным мелом на пнях. Катя с Аделей пекли оригинальное печенье на огуречном рассоле, варили джемы из садовой черной смородины…

Люба с сыном больше не показывались. Василий Игнатьевич не спрашивал почему. Совсем о ней не спрашивал.

Проходил как-то раз мимо магазина, и сердце внезапно зашлось – громкий мужской голос позвал:

– Люба!

Раненный этим окликом как выстрелом, Тихонький расслабленно прислонился к забору. Из магазинных дверей вышла дородная женщина, взглянула с неприязнью – чего, дескать, уставился? Мощно покачивая формами и сумками, поплыла за угол к поджидавшему ее мужчине.

Именем обознался, подосадовал на себя Василий Игнатьевич. Седина в голову, а бес…

Оттолкнувшись от слова «седина», вспомнил вчерашний урок второкласснику Володьке по чистке охотничьих снастей: «Это ничего, пацан, что на стволе старого ружья «седина» снаружи и ложа потерлась, это хорошей стрельбе не мешает. Ружье, Володька, как человек – лишь бы внутри не ржавело. Ты глянь на просвет, какая там чистота…»

Перед глазами продолжало колыхаться только что виденное лицо женщины с сумками, показавшееся пустым, как луна. Ни глаз, ни носа, сплошные щеки. И уже от «щек» мысли побежали по стороннему кругу: щекастая Зоя Савушкина, вернее Ванштейн-Ферштейн, вернулась в село – ее лыжник чересчур увлекся тренировками молодых спортсменок. Отписав квартиру семейной дочери, Зоя обосновалась в отчем доме по соседству с Клавой Иванцовой (Савушкиной). В прошлом году невестка овдовела, взрослые дети разъехались, и старые подруги снова сделались неразлучными.

О Зоиных новостях Василий Игнатьевич от Клавдии и узнал. Встретились нечаянно на улице лицом к лицу, разговорились, ведь и здороваться начали давно. Клавдия поинтересовалась самочувствием Адели. Вздохнула: «Чего нам теперь-то злиться, Вася, жизнь почти прожита. Я вот одна осталась…»

К чему сказала, Василий Игнатьевич не понял. Нисколько не злился на нее ни в молодости, ни теперь, а что Клава злобу до сих пор таила, было ему прекрасно известно. Ребята-механизаторы, с которыми работал, передавали слышанные от жен сплетни, пущенные с легкой руки Клавдии Савушкиной. Ну как передавали – с шуткой, добродушно посмеиваясь над ребяческими промахами Тихонького. Он только удивлялся, откуда умудрялась Клавдия добывать о нем негласные сведения. О случае, например, с наперсточниками, обчистившими незадачливого игрока благодаря его же безрассудству. Никому вроде бы не сболтнул, и Аделя не любительница молоть языком. Тем более о домашних недоразумениях…

При встрече с Клавдией Василия Игнатьевича неприятно задело чувство превосходства на ее румяном лице, что так не вязалось с участливым вопросом об Аделином здоровье. Знакомо изогнув каштановую бровь, женщина кокетливо склонила голову к тугому плечу, обтянутому пестрым шелком. Всем своим видом продемонстрировала, какая она еще крепкотелая и полнокровная, хотя «жизнь почти прожита». Откровенно любовалась собой – и Василию Игнатьевичу предлагала полюбоваться. Он сумел дружески улыбнуться, подавив в горле неожиданный рвотный спазм, вызванный обещанием шоколадного рая в глазах бывшей невесты.