Заур Зугумов - Записки карманника (сборник) Страница 15

Кореша – друг, приятель. Пришло с еврейского языка. Изначально, на иврите, слово «корэв» означало «родственник». Корэв, в дореволюционной Одессе быстро превратился в «корэша», а затем уже в привычного нам «кореша».

Крытки – тюрьма. В середине войны некоторых опасных преступников стали вывозить из лагерей и заключать в тюрьмы. Именно в это время появились знаменитые крытки До того тюрьмы в бывшем СССР использовались исключительно в качестве СИЗО и пересылок. Первоначально в качестве крытых были задействованы четыре тюрьмы: златоустовская, тобольская, новочеркасская и вологодская. Заключенные там содержались в специальных камерах и носили полосатую одежду.

К хозяину – в колонию.

Легавые – сотрудники милиции.

Мусоров – сотрудников милиции или мест лишения свободы.

На пересылке – в тюремный пересыльный пункт, куда доставляют заключенных для дальнейшего распределения.

Не спалишься – не допустишь, чтобы обнаружили что-то запрещенное.

Не в кипеш – не спеша, соблюдая осторожность.

Пробить кабур – пробить отверстие в стене в соседнюю камеру с тем, чтобы общаться с соседями и обмениваться необходимым: куревом, чаем и т. п.

Параша – 1) Емкость для испражнений, которая устанавливается в камере. Как правило, в СИЗО для этих целей использовались старые сорокалитровые фляги из-под молока, поскольку у ее основания на крышке находилась резиновая прокладка, которая не пропускала запах. В камерах существовало правило, согласно которому опущенный должен был есть и развлекать сокамерников, сидя на параше. Следует отметить, что к началу 1970-х годов параши в тюрьмах бывшего СССР были заменены камерными туалетами. Что же касается камер ИВС и им подобных, то в них параши заменяют теперь небольшие пластмассовые ведра. 2) Непроверенный или ложный слух, сплетня.

Пару напасов – две затяжки или два глотка. Смотря о чем идет речь.

Разделить пол стоса – сыграть в карточную игру «третями». В ней партнеры периодически (по три раза каждый) одной картой подрезают стос, деля его на две части.

Соседнюю хату – тюремную камеру, расположенную по соседству.

Сухариться – выдавать себя не за того, кто ты есть на самом деле.

Стиры – карты, изготовленные в местах лишения свободы. Чаще всего это происходит в крытых и ПКТ, так как в зоне всегда есть возможность переправить с воли фабричные карты. Называются они так потому, что шулера часто стирали символы на картах. Представляют они собой аккуратно нарезанные листы бумаги, склеенные в четыре, иногда и в пять слоев, все зависит от ее толщины. Как правило, это простая, то есть, не лощеная бумага с продольным слоем, на которую наносится клейстер. Затем следует просушка, прессовка, обрезание неровных концов, печатание, заточка и заправка. Весь процесс занимает не менее суток.

Сделали «объявку» – объявили о чем-то очень важном на данный момент.

С хозяином, кумом и еще несколькими мусорами – с начальником колонии, начальником оперчасти и еще несколькими сотрудниками администрации колонии.

Тусовались – ходили, беседуя.

Урок было двое – воров в законе было двое.

Фраерского апломба – чрезмерной самоуверенности.

Фуфлыжник – уплата карточного долга – это дело святое и арестант, который не смог его вернуть, в лучшем случае становится фуфлыжником. А чаще, как говорят на зоне, его очко уходит в зрительный зал. Для бродяг игра с фуфлыжником, хоть и на сразу – табу, в противном случае бродяга переходит в разряд лагерных изгоев.

Халдеев – шестерок.

Хата была забита под завязку – камера была переполнена народом.

Чалился у хозяина – отбывал срок наказания в колонии.

Чахоточный глухарь-четверташник – больной туберкулезом, засиженный заключенный, у которого срок был двадцать пять лет.

Червонец он отстегнул на общак, как только зашел в хату – десять рублей он тут же отдал на общак, как только вошел в камеру.

Чифирь – чрезвычайно крепко заваренный чай. Обычно в трехсотграммовую кружку с водой засыпают пятидесятиграммовую пачку.

Чифирбак – посуда, предназначенная для приготовления чифиря, обычно – поллитровая алюминиевая кружка, которую выдают в колонии.

Шпанюков – воров в законе.

Малява

Эх, малолетка, малолетка! И чему только я не научился еще пацанёнком, проведя в тюремных застенках часть детства и почти все годы отрочества – начало своего долгого пути по тюрьмам и лагерям нашей необъятной Страны Советов? Сначала, в 1959 году, меня, двенадцатилетнего мальчишку, водворили в ДВК (детскую воспитательную колонию), где я провел два с половиной года, пока меня не забрал оттуда только что освободившийся из мест заключения отец.

Но свободой я наслаждался недолго, да и не дорожил ею, еще даже не осознавая в полной мере, что означает это слово, и в результате через несколько месяцев за уголовное преступление вновь оказался запертым в четырех стенах, но теперь уже на тюремных нарах.

Мне тогда только-только исполнилось четырнадцать лет, а значит, я уже был подсуден и получил три года за воровство. Приговор народного суда города Махачкалы я отбыл, как и положено молодому босяку, от звонка до звонка. Больше того, за это относительно недолгое время я несколько раз побывал «под раскруткой», а последними местами моего заключения за эти три года были колония «специально усиленного» режима в Нерчинске (одна из всего двух на весь Советский Союз) и ростовская тюрьма, откуда я и освободился.

Таким образом, еще до наступления совершеннолетия я умудрился провести в неволе пять с половиной лет.

Какие только «капканы» не выкидывали мы тогда мусорам, лишь бы только навредить режимным службам и тем самым обратить на себя внимание взрослых бродяг и урок! Что только не предпринимали для того, чтобы научиться быть истинными каторжанами! А сколько безумств вытворяли в камерах, на прогулочных дворах и в коридорах тюрьмы, трудно даже перечислить.

Конечно же, за это время случалось множество любопытных и курьезных случаев, в которых я был либо очевидцем, либо самым непосредственным участником.

Это случилось зимой, больше сорока лет тому назад, в восемнадцатой камере махачкалинской тюрьмы, которая располагалась тогда на втором этаже серого, всегда хмурого и угрюмого Екатерининского строения. Было мне тогда чуть больше четырнадцати. Если посчитать, то окажется, что в тюрьме своего родного города мне довелось побывать пять раз, как до суда, так и после него. Суммируя все временные отрезки, получим чуть больше полутора лет, но, что характерно, махачкалинский каземат именно тех далеких лет запомнился мне больше всего. Если чуть-чуть поднапрячь память, то каждый свой прожитый в тюрьме день я смогу воспроизвести в мельчайших подробностях и деталях. Наша детская память – штука необычайно хваткая и оставляет зарубки на всю жизнь.

То было время не просто больших перемен, связанных с заменой денежных знаков и уголовного кодекса, это была еще и эпоха грандиозных преобразований в структуре ГУЛАГа. Если раньше, например, все заключенные содержались вместе (за исключением обитателей специальных лагерей), то теперь осужденные были разделены на пять режимов: общий, усиленный, строгий, особый и тюремный или в просторечии – «крытый».

Теперь уже мало кто знает, что в тюрьме Махачкалы, которая изначально имела статус следственного изолятора, с введением уголовного кодекса 1961 года появился еще и крытый режим содержания. Больше того, после введения высшей меры наказания – расстрела – махачкалинская тюрьма превратилась к тому же в тюрьму исполнительную. Здесь стали приводить в исполнение приговоры Верховного суда, а проще говоря, расстреливали осужденных на смерть людей.

За свою долгую жизнь в неволе мне пришлось объездить по этапам не одну сотню тюрем по всей стране, но, видит Бог, тюрьмы хуже, чем следственный изолятор Махачкалы, я не встречал. Может, это было связано с печальными страницами ее истории, а возможно – просто таково мое предвзятое мнение, но факт остается фактом: все те босяки, которые когда-либо чалились здесь, в один голос утверждают то же самое.

Думаю, читателю непросто будет представить, как малолетние правонарушители жили в такой тюрьме, где в камерах через стенку находились особо опасные рецидивисты, воры в законе, убийцы и разбойники, а на продоле тусовались попкари-исполнители. Но как бы ни влияли на нашу психику и поведение старшие заключенные, малолетка всегда оставалась малолеткой, со своими абсолютно дикими законами бытия, неслыханным беспределом и яростной жестокостью. Все это было порождением голодного послевоенного детства и закона джунглей, по которому нам приходилось даже не жить, а выживать на улице.