Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет. Роман Страница 15

На улице шумно, и она почти кричит. Приценяющийся клиент – тоже. Ведь только что во время езды он оглушил себя музыкой до почти бессознательного состояния.

– А? Чего? – надрывается женщина. – Два часа – сто пятьдесят! На всю ночь – триста!

Солидно, но развязно кивнув, клиент нажал на газ и умчал в темноту.

Ура! Первый шаг сделан – я приценился.

Дальше – к центру, вниз по Тверской, оставляем справа «Интурист», Центральный телеграф, уходим влево, огибаем гостиницу «Москва», оставляем слева Большой театр – и вверх, к Старой площади… Правый поворот – мимо Политехнического музея, к подножию гостиницы «Россия», вдоль него, снова направо – и вот я на набережной. Слева – черная московская вода, справа – красная кремлевская стена. Ухожу перед Большим Каменным мостом вверх.

Проплывает мимо чугунная ограда родного, овеянного легендами, фантастического, единственного в мире Факультета Журналистики.

Когда-то я гордился тем, что я его студент. Теперь все не так. Давным-давно, в прошлой жизни, во времена Совдепии, работа в газете считалась престижной, хорошо оплачивалась. Теперь репортер – голодранец и мученик. Я бросил любимую профессию – почему мне не жаль? Потому что профессия перестала быть доходной? Значит, я любил не профессию, а деньги? В очередной, тысяча первый раз я признался себе, что без денег и успеха не мыслю своей жизни, разозлился и вдавил педаль газа до упора.

Но чу! – противник не дремлет. Из чернильной ночной тени выскакивает фигура в синем, машет полосатым жезлом. Для удобства участников дорожного движения жезл светится. Не заметить его невозможно. Я послушно останавливаюсь и энергично покидаю авто.

Нынче модно делать по-американски: сидеть за рулем, не двигаясь, ожидая, когда инспектор сам приблизится, и затем разговаривать с ним через открытое окно. Страж закона стоит, переминаясь с ноги на ногу, водитель же утопает в мягком кресле. Но мы не в Калифорнии, мы исповедуем другой стиль общения – имперский. Мы уважаем и закон, и слуг его. Мы всегда готовы, со всем уважением, дать этим обветренным краснолицым беднягам немного денег. К тому же я пьяный.

Широко распахнув дверь машины, я ловко и незаметно проветриваю салон, освобождая его от алкогольных паров.

Но дядя в синей форме оказался не глуп; он сразу все почуял и понял.

– Что же вы, товарищ водитель?! – попенял он мне. – Употребляете?!

На улице шумно. Страж закона почти кричит, и пойманный нарушитель тоже. Ведь только что во время езды он оглушил себя музыкой до почти бессознательного состояния.

– Виноват! – покаялся я, мужественно развернув грудь. – Был грех, товарищ капитан! Уплачу штраф на месте. По таксе.

Офицер повертел в руках мои документы.

– А где водительское удостоверение?

– Не имею! Страж порядка плотоядно рассмеялся.

– Пройди в машину, – распорядился он, показав в густую тень за своей спиной, из которой сам появился минуту назад.

Там, в плохо освещенном месте, в проулке меж двумя глыбами сталинских пятиэтажек, мне наконец стали видны хитроумно сокрытые от шоферских глаз милицейские «Жигули». Я осторожно приблизился. Внутри сидел второй инспектор. Диалог повторился почти слово в слово.

– Что же ты, а? Управляешь транспортным средством выпивши? В алкогольном опьянении?

– Бывает, товарищ майор.

– Я лейтенант. А где права?

– Не имею. Им всем очень нравится это мое короткое «не имею».

Вообще, если ты готов платить по таксе, говорить следует лапидарно и по существу.

Насчет опьянения наивный блюститель серьезно ошибся. Опьянение присутствовало – но никак не алкогольное. Меня опьянил не алкоголь, а деньги. Сегодня я заработал шесть или семь тысяч. Точная сумма будет подсчитана в ближайшие выходные. Хороший день, удачный – такие дни я всегда заканчивал стаканом виски, вместе с боссом. Уж больно нервный у нас был бизнес. Зато – выгодный. Эта вот самая выгода, непрерывно материализуясь внутри наших сейфов и карманов как пухлые пачки банкнот, по преимуществу американских, и пьянила меня, щекотала нервы, теребила особые, потайные, тонкие внутренние струнки, туманила сознание лучше и глубже любого спиртного напитка.

– Что скажешь?

– Внесу штраф на месте. По таксе. Последовали раздумья. Широколицый блюститель снял фуражку, достал из-под тульи тщательно и тонко свернутую белую тряпочку, служившую, очевидно, для впитывания излишнего пота, и перевернул жгут так, чтобы он лег на милицейское чело сухой стороной.

– Штраф-то он штраф… – пробормотал блюститель. – А как я тебя, такого, дальше пропущу? Там у «Метрополя» еще один пикет стоит, и выше по Тверской… А ты пьяный, да еще без прав… Денег, что ли, много?

Не теряя времени, я показал особую, приготовленную как раз для таких случаев, пухлую пачку мелких долларовых купюр, с преобладанием пятерок и десяток. Купюрки сплошь новые. Всего несколько сотен, а выглядит внушительно.

Инспектор посмотрел на забугорные дензнаки с вожделением, однако нимало не роняя чести мундира. Его месячное жалованье равнялось моему доходу примерно за полчаса работы. Мы оба это понимали, и все происходящее казалось в высшей степени справедливой акцией как мне, сопливому яппи, так и ему, – пятидесятилетнему слуге закона.

– Зарывайся в поток, сынок, – дружелюбно напутствовал он меня, прощаясь. – Будь осторожнее…

Справедливости ради надо сказать, что в круговороте проституирующих существ соблюдался определенный порядок, тоже имперский. Если доступные женщины гужевались все-таки на некотором отдалении от кремлевского укрепрайона, примерно в километре, то представители власти действовали более смело и открыто, снимая свой бакшиш на расстоянии какой-нибудь сотни шагов от той башни, где когда-то днем и ночью горел свет в легендарном окошке товарища Сталина.

3

…Понемногу размышления лефортовского арестанта насчет коррупции снова стали съезжать к похабным, но красочным воспоминаниям поисков сговорчивой девушки.

Но вдруг вторглась реальность и страшно наказала меня – и за мои поступки, и за мысли. Открылся дверной люк. Женский голос спросил:

– Рубанов есть?

– Есть, – ответил я.

– Вам передача. Принимайте…

Мне протянули список. Я увидел почерк жены.

Через прямоугольную амбразуру мне стали просовывать пакеты, свертки и кульки, а также отдельные вещи. Приняв в руки очередной транш, я бросал его на голый синий металл ближней ко мне кровати и спешил за новой порцией богатства. Я засуетился. Я бегал, спешил и пересчитывал. Мешок шел за мешком. Все было по-женски аккуратно завернуто; сахар и чай, кофе и сигареты для надежности помещены сразу в два пластиковых пакета, тщательно завязанных тугими узелочками. Мелькали фрукты и белье, спички и блокноты. Я получил штаны и тапочки, посуду и мыло, тетрадки и авторучки, а также всю еду, которую может иметь человек, сидящий за решеткой. Включая фрукты. Я получил сало и хлеб, лук, чеснок и колбасу, сыр и яблоки, апельсины и бананы.

Последний пакетик, самый маленький, завязанный двумя узлами, содержал в себе несколько носовых платочков, кружевных, женских, совсем крошечных, палево-розового цвета; я рванул зубами прозрачный пластик и уловил запах духов – ее, моей любимой, духов – острый, тяжелый, горький.

Здесь я не выдержал. Я погрузил свое сизое, напряженное рыло в этот запах, и проклял себя, и завыл – от бессилия все исправить, отлистать назад чертов комикс, от невозможности хотя бы разрыдаться над всем этим милым барахлишком, которого каких-нибудь два часа назад касалась руками моя женщина.

Но Бог не дал мне слез.

Я – похотливый гаденыш. Мразь. Одиозный троглодит. Пес. Животное. Апокалиптический кретин. Обмылок человечества. Недалекий обормот. Безумный мизерабль, бесконечно падающий в яму своей подлости.

Я – экзальтированный мудила. Первобытный остолоп. Продавец и покупатель собственной бессмертной души. Амбициозный скотоложец. Шлемазл, трупоед и вырожденец. Неподмытый дикарь. Обезьяна. Пресмыкающееся. Склизкий выползок. Глупец и подлец.

Я – последний из последних. Я сам себя обесценил донельзя. Я предал свою любовь, и заодно – все самое светлое и дорогое. Я попаду в ад.

Если теплым летним вечером выходного дня, прогуливаясь по дорожкам парка культуры и отдыха любого провинциального русского городишки, рискнуть и зайти в общественный туалет, то сей же миг можно лицезреть там многочисленные кучи дерьма. Они огромны. Неизбежен приступ гордости за национальный генофонд – такое чудесное, мощное дерьмо могут исторгать из себя только очень здоровые и сильные молодые организмы. Экскрементами покрыт каждый дециметр дощатого пола. На более старые, окаменевшие, почти не пахнущие фекалии, покрытые во многих местах особой серой плесенью, наслаиваются новые, мягкие и более светлые. Над этим вполне живописным дерьмом, поистине достойным кисти Лотрека, кружат мухи: две или три большие, навозные, с глянцевыми изумрудными телами, и десяток обычных, черно-коричневых, более подвижных.