Александр Лапин - Вихри перемен Страница 15

Это митинг победителей! Народа, который победил самое главное. Свой страх.

Ельцин и его команда стояли там. Наверху. Как небожители. Самого Бориса Николаевича охрана прикрывала бронещитом. И оттуда, с высоты, он, как камни, бросал в восторженную толпу правильные и громкие слова. О том, что они завоевали свободу. Право на достойную, человеческую жизнь. Право самим выбирать власть. И жить в демократическом государстве.

Казаков стоял в этой человеческой массе, в этой наэлектризованной толпе, но не ощущал себя частью единого целого.

Он ни на кого не напирает, не горит внутренним огнем, не ждет, как они, чуда. Стоит. Слушает и думает о своем: «Ну, арестовали бы мы его тогда в Архангельском или потом в Белом доме. И что бы было? Да ровным счетом ничего бы не изменилось. Народ или толпа, бог его знает, вознесли бы на пьедестал кого-то другого. И так же восторженно глядели бы снизу вверх на Хасбулатова или кого-то еще. Также аплодировали бы. И также внимали бы их словам, ожидая чуда. Чуда преображения жизни. Если уж яблоко созрело, то оно должно упасть. Как бы это не хотелось садовнику, но он не в силах отменить этот закон жизни. И молодец тот, кто вовремя его сорвет. Или поймает падающее на землю».

«Все стареет и ветшает. Даже идеи. Все проживает свой период. Свой цикл! – он проталкивался сквозь толпу и продолжал думать в том же ключе. – Казалось, еще вчера коммунистическая идея владела массами. Люди худо-бедно, посмеиваясь, но верили в нее. Шли с нею в бой. А сегодня в ходу другое. Демократия. Безграничная свобода. Равенство. И хитрые политики отбрасывают старую идею, как ненужный костыль. Подхватывают новые лозунги. И бодро идут вперед. Так и эти. Еще вчера все они были верными ленинцами. Секретарями обкомов, министрами, преподавателями марксизма. А сегодня они за рынок, за демократию, за Россию. За ее будущее. Светлое.

И вчера была правда. И сегодня будут клясться, что все это правда…»

С этими мыслями он потихонечку выбирается из толпы и идет к станции метро.

– Эй, Толян, ты? Казаков! – кто-то настойчиво окликает его прямо у входа, обозначенного светящейся буквой «м».

Он оборачивается. Чуть сбоку, у кооперативного ларька, торгующего видео и аудиокассетами, стоит рыжий, конопатый парень в длинном плаще. И аккуратно, стараясь не раздвигать полы плаща, машет ему рукою. Это Алексей Пономарев, его старый друг и товарищ.

– Леха! Ты!

– Я.

– Живой?!

– Живой! Здоровый! Но страшно голодный! – пытается как всегда шутить Пономарев.

Они кидаются обниматься. И Казаков через плащевую ткань чувствует, что у друга под мышкою висит, судя по всему, короткоствольный автомат.

– Ты откуда? – отходя в сторонку от народного потока, спрашивает он Алексея.

– А ты где был в эти дни? – вопросом на вопрос отвечает тот, словно пытаясь понять, кто сегодня на чьей стороне. Но потом, не дождавшись ответа, машет рукой и добавляет: – И чего я, дурак, спрашиваю. Ясное же дело. Был там же, где и все твои. Служба, будь она неладна… А сейчас откуда идешь?

– С митинга!

– Чего ходил?

– Хочу сам разобраться, где какая правда. За кем? Или за чем.

Леха присвистывает:

– Брось! И не пытайся! Сегодня правда такая вот. А завтра может быть совсем другая, – туманно намекает он на что-то. – Давай лучше мы с тобою пойдем ко мне, посидим. Поговорим! Поокаем. Выпьем уодки, – пытается шутить он. Но есть в этих словах что-то вымученное. Да и сам Алексей не выглядит лощеным бодрячком. Видно, что он измотан и угнетен.

Народ начинает разъезжаться с митинга. И толпа напирает так плотно, что сесть с ходу не получается. Вдавиться в голубой вагон им удается только с третьего раза. Поезд набирает ход с грохотом и ревом. В открытую форточку врывается теплый вонючий воздух. За окном проносятся закопченные стены тоннелей с навешенными на них толстыми кабелями. Пять минут бешеной гонки под землей. И с визгом стальных колодок начинается торможение. Остановку они едут «на цыпочках». И только на третьей им удается перебраться к стеночке.

Все это время Анатолия беспокоит только одно: «А ну кто прочухает, что у Лехи автомат?»

Всю дорогу они помалкивают. Слушают возбужденных людей:

– А кто стоял рядом с Борисом Николаевичем, когда он читал резолюцию? Ну, рядом совсем? – игриво спрашивает шустрая девчушка в смешной вязаной шапочке своего кавалера. – Такой здоровенный дядечка. Я его не знаю. Он все в народ глядел.

– По-моему, это был его охранник! – отвечает длинноногий парень, поплотнее прижимая ее. – То ли Кержаков, то ли Корсаков.

– А! – тянет она, обнимая парня. – Значит, у него тоже охрана есть. А я думала, это какие-то его товарищи, демократы…

Рядом стоит пожилая парочка. И тоже:

– А как скандировали: Пре-зи-дент! Пре-зи-дент! – бормочет бабуля.

– Да! Здорово было! – отвечает еще бодрый дед.

Алексей шепчет на ухо Анатолию:

– Скандировали… А Горбачев им уже и не нужен…

– Да ты что? – удивляется Анатолий. – А я думал, что теперь-то Горбачев на коне…

– Он теперь будет в бороне, а вот второй точно на коне… На белом… Ну, да ладно! Дома поговорим!

Алексей живет в Черемушках. В районе, который когда-то был визитной карточкой новой Москвы. Строили его с любовью. Надеялись, что такими же удобными и симпатичными, пусть и типовыми, домами будет застроена вся спальная столица. Потом посчитали – прослезились. И начали лепить панельки. Сначала пятиэтажные, прозванные народом «хрущевками», а затем гигантские, многоэтажные «ковчеги», в которых может сразу уместиться целая деревня, а то и две-три. Временные «хрущевки» стали расползаться по всей Москве, а потом и по стране. А Черемушки так и остались единственными и неповторимыми.

Алексея отец-генерал выделил на самостоятельное житье еще курсантом. Надеялся, что тот так быстрее обретет вторую половину и обзаведется потомством. Но отец ошибся. Леха гуляет и перебирает девок, как горох. Его однокомнатная квартира обставлена и оборудована по последнему слову техники. Вместо люстры – большой зеркальный шар. В углах – мощнейшие колонки. У проигрывателя стопа западных хитов в цветных конвертах. В серванте полный джентельменский набор напитков для создания коктейлей. В углу – проектор. И набор цветных слайдов. А также чудо отечественной техники – видик марки «Электроника» с коллекцией фильмов типа «Греческой смоковницы». В большой комнате есть и традиционная ГДРовская «стенка» и набор чешского хрусталя. Но доминируют все-таки не они. А раскладной диван-кровать, готовый по первому требованию хозяина раскрыть свои объятия для любви и дружбы.

Девушки приходили в гости. Желали стать хозяйками этого гнезда. Но Алексей как-то ухитрялся выскальзывать из их объятий. И это было немаловажное обстоятельство для их мужской дружбы. Так как они могли всегда от души «посидеть на кухне». А потом Анатолий мог и заночевать здесь же.

В большом холодильнике «ЗИЛ» сегодня нашлась и бутылка водки – непременный атрибут хороших мужских посиделок. Из закусок были: колбаса, хлеб, яйца, сосиски. И опять колбаса.

Пока Леха «накрывал» стол на кухне, Анатолий зашел в комнату и включил телевизор «Горизонт». Шли новости. Сюжет о возвращении Михаила Сергеевича Горбачева из Крыма. Мелькали первичные кадры. Правительственный аэропорт «Внуково». Приземляющийся борт с синей надписью «Аэрофлот». Трап с красной ковровой дорожкой на ступеньках. Спускающийся по этому трапу первым загорелый, седовласо-лысый мужчина с родимым, словно разбрызганным пятном на высоком лбу. Анатолий отмечает, что Михаил Сергеевич одет в светлую курточку с подвернутыми рукавами (наверное, не свою) и свитер с треугольным вырезом.

На лице у самого первого Президента СССР какое-то, с одной стороны, радостное, а с другой – озабоченно-обреченное выражение.

Следом за ним показывается женщина, одетая во что-то, похожее на белый халат. Она поддерживает закутанную в шотландский клетчатый плед девочку.

Казаков с трудом узнает в этой изможденной, потерянной женщине Раису Максимовну.

Но не они потрясают Анатолия. В свите президента, в расстегнутом пиджаке, с опущенным вниз стволом автомата Калашникова, он замечает своего закадычного дружка. Белая рубашка и длиннющий модный галстук ну никак не вяжутся со скорбным выражением его лица.

«Значит, он был там. С ними. В золотой форосской клетке».

Они уселись на кухне. Алексей снял «козырек у бескозырки» с беленькой. Налил сразу граммов по сто. Чтобы забрало. Тоста не сказал. Заметил просто:

– Ну, вздрогнем!

И чокнувшись простыми гранеными стаканами, они взялись наперегонки зачищать чугунную сковороду от яичницы с колбасой.

Едят молча. Потом, отложив вилку, первым, словно прощупывая друга на предмет «кто же ты такой теперь, после всего?», задает вопрос Пономарев:

– Ну и где вы были в августе девяносто первого?

– А где вы были? Небось прятались? – подначивает его Казаков. – Я-то был в Белом доме, – говорит он со значением, специально не объясняя, с какой миссией туда ходил.