Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан Страница 15

Когда папа хотел спросить:

– Не почистить ли мне картошки?

Говорил весьма незатейливо:

– Гардофел почешу?

Не для того, чтоб мама смеялась! Он просто всегда так говорил.

Да Бог с ней, с картошкой. Гораздо больше, чем картошке, доставалось живым людям. Папа очень не любил людские пороки и недостатки. Он никогда не упускал случая кого-нибудь покритиковать. У него это получалось довольно двояко – то ли смеяться над папиной мишенью, то ли над самим папой. Особенно папа не прощал людям их физические недостатки. Когда он хотел про кого-то сказать, что он плох в своём физическом развитии, то неизменно говорил:

Висит на дурнике как сасисги! – с ударением на последнюю «и». (Висит на турнике как сосиска).

У него вообще очень многие слова из русского языка принимали совершенно новые звучания и значения. Любимым было «шансонэтка». Оно вообще было особенным. Под разряд «шансонэток» в папином лексиконе попадали все незамужние женщины после семнадцати, в особенности не похожие на тех, кои жили в их деревне. Иными словами – без граблей, как у бабушки на фотографии, в руке и без топорного выражения лица. Топорное выражение было совершенно неотъемлемым атрибутом признаков хорошего воспитания. После семнадцати уже «шансонэтка» потому, что «нармалную жэнщину» (нормальную женщину) уже давно должны были засватать и «взиат дамой» (взять в дом). Раз этого не произошло – значит, что-то не то! «Нэ то» – что? Значит, она «балная», или «шансонэтка»! И «самы точна»: и «балная и шансонэтка абои» (больная и шансонетка одновременно)! С «шенсонетками» не разговаривали, к ним в гости не ходили и на тропинках между домов не здоровались. Чего ж здороваться с «испорчени»!

В папином колхозе всегда очень любили соблюдать «абичаи» (обычаи) и «закони» (законы), что оставили «деди и прадеди». Основным законом деревни, конечно, был закон о «месте мужчины и женщины», о требованиях, необходимых для соблюдения этого «закона». Одним из основных требований к женщине, например, было блистание исключительно для мужа своей «природной красотой». Аделаида даже слышала историю, с восторгом рассказанную папой дома в назидание ей как «дэвачке» (девочке). Эта история в папином понятии была образцом проявления высшего разума, чистоты помыслов и торжества маминого любимого «целомудрия» с «цветами», которые Аделаида должна была для будущего мужа «хранить».

Она звучала так.

Старший папин племянник, один из сыновей Ёргоса, как-то раз приехал из деревни в город и зашёл в гости к младшему брату. После обильного застолья захотелось человеку зайти в туалет. Всё до этого момента было вроде как ничего, и старшему нравилось. Невестка и проворно стол накрыла, и вино из подвала приволокла, и разогревала закуски по нескольку раз, и детей быстро переодевала. Всё спокойно, как в лучших домах. Вот и пошёл после обильного ужина в туалет. А там… а там на подставке перед зеркалом лежали… Ни много ни мало… два флакончика лака для ногтей и гигиеническая бесцветная помада! И всё это вовсе не новое, типа, невестка отмажется «для красоты в туалете поставила!», а несколько раз использованное! Вон помады вообще половина! От такого вызывающего хамства у гостя в зобу дыханье спёрло! Хорошо, что он всё это узрел своими глазами и сейчас что-то предпримет! А то мало ли кто чужой мог войти в туалет и увидеть?! А может, уже заходил?! И видел?! Это же совершенно неприкрытая, можно сказать, нагло демонстрируемая «испорченность»! И кого?! «Испорченной» оказалась жена родного брата! Неуважение ко всем близким и неблизким родственникам, включая дедушку Илью, погибшего при невыясненных обстоятельствах восемь лет назад! Прямое доказательство воцарившегося разврата! И всё это «в квартирэ раднова брата!!!!»

Приехавший, забыв, за каким ходил в туалет, сгрёб в охапку все принадлежности «блуда» и швырнул их с размаху в мусорное ведро. Потом, закатив младшему брагу и невестке неимоверный скандал, ушёл, громко хлопнув дверью. Говорят, он долго потом плевал и чертыхался, клятвенно пообещав, что ноги его больше в этом «шансонэтском доме не будэт»!

Далее, по рассказу папы, был совет семьи, вынесший на обсуждение совершенно «распущенное» поведение его членов. Он, строго осудив «хозяина» «шансонэтки» за неумение «васпитат» (воспитать) блудницу, выбросил им красную карточку в виде отказа «братэв» (братьев) до полного осознания глубины падения и принятия коренных мер по изменению жизненных устоев. Лучшим «вихадам из палажения» (выходом из положения) теперь был, конечно, развод. «Ничаво (ничего!), – говорили родственники, – ничаво! Ми дэтей сами васпитаэм! Другиэ нэвэстки васпитаут!»

«Но а как же всё та же русская мама в Букваре? Которая специализируется на мытье рам… У неё точно такая помада! Да и маникюр, скорее всего! – Аделаида злилась и недоумевала: как можно в чужом доме схватить чужие вещи, да ещё и выбросить их в мусорное ведро! Это ж не его помада и не его маникюры?! Да и жена, вообще-то, тоже не его! Ужас какой! Та мама из Букваря, наверное, такое бы устроила, если б тронули её вещи! Да и моя мама бы тоже!»

Сама же семья старшего папиного брата, не будучи «шансонэтской», большой чистоплотностью и высокой моралью не была изуродована. Это Аделаида тоже поняла со слов взрослых, когда мама рассказывала на кухне папе о его «родне». Мама повышала и понижала голос, громко била чайной ложкой о стенки стакана и ставила чайник со свистком. Но Аделаида из обрывочных фраз уловила, что, оказывается, недавно одна из «нэвэстак», уезжая на неделю в деревню, оставила второй все свои сбережения и, как они называли, «всэ золото», дескать, побереги до моего возвращения, дескать, всяко бывает. Та с радостью согласилась. Когда же первая леди вернулась из деревни домой в город, вторая леди ей с грустью доложила, что их «аграбили и винэсли всо-всо-всо» (ограбили и вынесли всё-всё-всё): «и мой золота и твой золота». Так что, мол, «мая харошая» (моя хорошая), «адать ничово ниэту»! (отдавать мне нечего!). Ну и что?! Это ж не повод для ссоры! Ну, ограбили их и украли. Не могут же «братъя» (братья) предъявлять претензии и ссориться из-за каких-то глупостей!

Аделаидины двоюродные «братъа» (братья) вообще были большими затейниками и частенько собирались в «тэревнэ» (деревне) дома или на природе с соседями. Любимым занятием при встречах соседями и знакомыми было стравливать детей. Естественно, мальчиков, потому что «тэвушки» (девушки) вообще должны были помогать женщинам на кухне и не показываться на глаза. Они перебирали там рис, вытирали посуду, чистили гранаты и очень громко друг с другом разговаривали, почти кричали.

А ну, гдэ твой син? (а ну, где твой сын?), – приступал к организации зрелища самый уверенный в своих силах родственник. – Мой вот! Сократы! Иды суда! (Вот мой. Сократ! Иди сюда!)

Необъёмный, весом в четыре пуда «Сократы» нехотя переставал жевать огромный кусок лаваша с маслом и сыром, но подходил к отцу с первого сигнала.

– Вот! Сматры, эму дэсат лэт (вот смотри, ему десять лет), – с гордостью продолжал расхваливать свой товар папаша, – а твой сколка? (А твоему сколько?)

– Одынацад! (Одиннадцать!)

– Твой болше, видышь! Тэпэр пускай пабороца! А ну, баритэс! Кто вииграэт? Кто виграэт – маладэц! Настаящий мущина! (Твой старше, видишь! Теперь пускай поборются. А ну, боритесь! Кто выиграет? Кто выиграет – молодец! Настоящий мужчина!)

Отказываться от звания «настоящего мужчины» не рисковал никто. Обе стороны соглашались. Тогда вся родня и приглашённые мужского пола собиралась в круг, и в центр выталкивали двоих продолжателей великого рода.

Толстый Сократы, дав кому-то из болельщиков покараулить остаток хлеба с сыром, брюхом наскакивал на противника, хватал его за грудки вместе с «мясом» и старался «подставить подножку». При этом он неимоверно краснел, сопел. По его совершенно красному лицу тёк пот, смешанный со сливочным маслом из бутерброда. Два ребёнка, не проронив ни звука, с остервенелым выражением лица от всего сердца пинали и толкали друг друга под дикие вопли и улюлюканье отца, дядьёв, старших братьев, знакомых. Наконец, один из них оказывался на земле в загаженной одежде. Счастливый победитель, размазывая сопли, падал в объятия папаши и долго не мог успокоиться. Родственники подходили, хлопали от восторга ему по плечу. Он улыбался и, поминутно подтягивая разорванные штаны, доедал свой лаваш, крепко держа его в руках, вымазанных грязью. Потом «чампьон» (чемпион) с упоением полдня рассказывал, как «этат турак» его «талкнул» а он размахнулся и со всей силы «как эму по мордэ дал!!!!»

«Навряд ли та мама из Москвы с гигиенической помадой разрешила, чтоб её сыну порвали штаны и чтоб он ел грязными руками хлеб!» – Аделаида уже не хотела ни родственников, ни прогулки на свежем воздухе по лесу. Безумно тянуло домой, где её ждал письменный стол, задвинутый в угол подальше от окна, чтоб она не «отвлекалась» во время занятий, и редкие встречи с Кощейкой.