Игорь Парфенчук - Оставшиеся в СССР (сборник) Страница 15

Закончилась война. Но еще далеко до всеобщей победы. Перед нами предстал другой враг. Он не убивает сразу, но морит нас голодом, холодом, болезнями и отчаянием. Этот враг разруха. Фашисты, пришедшие на нашу землю, оставили после себя разрушенные заводы и фабрики, взорванные мосты, поля перепаханные взрывами. Дети остались без школ, а больные без больниц. В этих условиях партия и правительство делает все для восстановления разрушенных заводов, фабрик, подъема сельского хозяйства. Все средства государственного банка вложены в строительство и подъем экономики. Чтобы купить станки, оборудование, материалы, зерно для посевной, страна продала большую часть своего золотовалютного запаса.

Товарищи! Нам нужна ваша помощь! Я пришел к вам с большой просьбой: подписаться на Государственный займ 1954 года!

– Пошел на х…, – донеслось из темноты, самим жрать нечего. В правлении разом все стали говорить. Мужики матерились. Женщины повскакивали с мест, пытаясь прорваться к трибуне: – Нам детей нечем кормить! На улице снег, а сапог нет! В чем выйти на улицу! Зажрались там в городе! В райкоме вашем! Сами подписывайтесь! Игнатыч: ты что в прошлом году обещал! Нет больше тебе веры и партии вашей засраной!

– Председатель подскочил со стула, весь затрясся: – Молчать! Сесть всем на место! В МГБ захотели! На Колыму! Детей сиротами поставляете!

Зал шумел: матерился, плевался, голосил тонкими женскими голосами. Многие пытались прорваться к трибуне, но толпа не пропускала.

Уполномоченный казалось, не реагировал. Немного обождал. Затем расстегнул полу шинели и вытащил из кармана какие – то бумажки: – Вот свидетельство о рождении сына! Ему и месяца нет. Он и жена лежат больные. Нужны лекарства. Пенициллин. Но это ничего. Выживем! А если нет, то останутся живы другие. Вы останетесь, а мой Игорешка помрет! Живите сыто и счастливо! Пейте самогон и закусывайте салом с колбасой! Родина обойдется без вас! Председатель: подписывай меня на пять моих зарплат. Вот мой паспорт! Пусть я в вашей ведомости буду первым. У меня нет домашнего хозяйства как у вас. Жить будем втроем на зарплату жены. Не хватит на еду – добрые люди помогут. Там молодежь в Сибири, по пояс в ледяной воде ……. А вы тут….. Не хотите помочь стране – не нужно! Без вас обойдемся! инструктор покинул трибуну, развернулся и сделал пару шагов к выходу.

– Стойте! Товарищ Валентин…… Я подписываюсь! из толпы поднялась сгорбленная фигурка в старом пальтишке с облезлым меховым воротником, – я учительница. У меня был сын, он погиб в сорок первом. Он был студентом 5 – го курса мединститута. У него была бронь, но он пошел добровольцем на фронт. Я его не отговаривала. Мой мальчик поступил как настоящий советский человек, защищая свою Отчизну. А я хочу защитить свою Родину сейчас! Вы…, вы все! Как вам не стыдно! Какой пример вы подаете своим детям! Сейчас, когда мировой империализм поднимает голову, когда США понаделали десятки атомных бомб, чтобы уничтожить страну Советов, а у нас нет денег чтобы создать новую: одну – термоядерную, чтоб не напали на нас, вы отказываете своей отчизне в ее просьбе! Мне стыдно за вас! Я подписываюсь на все свои сбережения – тысячу рублей!

В зале наступила тишина. Инструктор застыл у двери, затем вернулся к трибуне: – Товарищи! Поймите! Партия и правительство никого не хочет обидеть. У вас не забирают деньги! У вас Родина просит дать ей взаймы! Займ будет возвращен. Центральный комитет партии и лично Никита Сергеевич Хрущев, дают слово. Пожалуйста, не откажите в просьбе! Я прошу вас!

И люди стыдливо, нехотя, но стали подходить к столу. Подписка затянулась допоздна. Народ отошел. Доносились приглушенные голоса: – А и вправду: раз партия просит, значит нужно! Посмотри на этого – несчастье голодное и холодное, да и только! А подписался! А ты Гришка – пайки, усатый! Ээх! Болтун твой свояк! Тьфу!

Игнатыч тоже помягчел: послал Надежду ставить самовар, а Михайловну за четвертью! Но в последний раз! Принес из заначки четыре буханки пшеничного хлеба и с пол ведра отваренного в «мундирах картофеля». Кто-то побежал домой за солеными помидорами и капустой.

– Угощайтесь! Но меру знайте! – обратился председатель к селянам, – а мы с Валентином Федосеевичем во мне в конторку пойдем.

Уполномоченный немного поупирался, но пошел с головой: – Мне уходить нужно! Скоро поезд на станцию будет!

– А мы чаек с водочкой!

– Нет, я не пью!

– Тогда с картошечкой, колбаской домашней! А к переезду на санях отвезем. Вмиг домчим. Не волнуйтесь!

– Никакой колбаски! Картошечку одну съем и пойду!

– Так сыночку своему возьмите! Жене вашей больной!

– Спасибо! У нас все есть! Вот чай выпью и пойду.

– Ну как знаете. А вы шинельку то снимите. Жарко тут. Натоплено. Раздевайтесь. Так. Так.

– Спасибо вам Василий Игнатович. За поддержку. За понимание сегодняшнего момента. За помощь стране. И вашим людям передайте от меня лично и от первого секретаря райкома благодарность. Партия и правительство вас не забудут. Вами будут гордиться ваши дети! А мне пора.

– И вам спасибо Валентин Федосеевич! Вы одевайтесь, выходите на улицу, а я счас за сани распоряжусь. С этими словами председатель суетливо выскочил за дверь.

Валентин оглядел брюки: просохли, надел шапку, накинул на плечи шинель, просунул левую руку в рукав. Правую. Повязал шарф. Стал застегиваться и тут что-то почувствовал в нагрудном правом кармане. Сверток. Осторожно вытащил. Поставил на стол. Развернул. Колбаса. Душистая румяная домашняя колбаса. Запеченная в печи. Целое колечко. Сколько он не ел такой? Давно. Даже и не помнил. Розовая, с кусочками сала, видневшимися сквозь тонкую шкурку. Говорят больным нужно кушать мясное, и побольше сала. Для крови хорошо, и для легких. Особенно малым детям. Может взять? Никто же не видит. За окном конторки сидят, пьют, едят. Им в табачном дыму его не разглядеть. Нет – нельзя! Кто-то же поставил колбасу в карман. Проверить хочет. Потом всем расскажет: а коммунист тот – дерьмо и брехло. Нам басни рассказывал, а сам колбасу жрет! Не возьму! Валентин решительно застегнулся и быстро вышел из конторки.

– Валентин Федосеевич! Присаживайтесь на соломку! Мы свежую постелили! Мы вас враз до переезда домчим. Да, Максимка? Я на минуту в правление. Отдам распоряжение и вернусь. С вами поеду. Мало ли чего.

Председатель вернулся еще быстрей. Растерянный и удивленный со свертком в руке, еще с порога кричал: – Валентин Федосеевич! Валентин Федосеевич! Мы что-то забыли!

– Ничего я не забыл! До свидания! Давай Максим трогай! Не нужно меня провожать, вдвоем до переезда доедем. Не маленькие. Мужчины! Правда, Максим, – и Валентин потрепал по плечу молоденького паренька – возницу, я в твоем возрасте во время войны по две смены у станка отстаивал!

Помню в детстве, мама часто подшучивала над отцом: – Валентин Федосеевич! А Валентин Федосеевич! А вы что-то забыли! Колечко колбаски! Валентин Федосеевич!

Папа смущенно улыбался и прятал от мамы глаза.

Тогда, в далеком 53–ем, добрые люди спасли и маму и меня. Достали пенициллин, приносили поесть насыщенную калориями пищу.

Отец проработал в райкоме недолго – ушел простым бригадиром в депо. Толи сам разочаровался в партии, толи партии не нужны были честные люди.

Эти дорогие мне вещи

Я случайно обнаружил ее в ящике со всяким хламом в доме родителей. Она валялась среди погнутых гвоздей, вилок, старых ножей, восковых свечей, завернутых в тряпицу, пробок, стеклянных крышек и других предметов, которые перестали быть нужными.

Слегка поржавевшая, в изношенном деревянном корпусе, но все еще острая и без зазубрин – бритва моего деда Павла.

Последний раз я видел ее лет 50 назад. Была весна, но печку уже не топили. Дед сидел у окна в майке. К спинке кровати привязал один конец широкого офицерского ремня. Левой рукой держал ремень навытяжку, а правой водил по всей его длине бритвой с деревянной ручкой. От себя и к себе. От себя и к себе. Выдергивал из густой шевелюры волосок. Пробовал остроту. Легонько, стараясь не задеть лезвие, клал бритву на подоконник. Обмакивал помазок в раствор, намыливал лицо густой пеной и тщательно скоблил 3–х дневную щетину.

Я смотрел, затаив дыхание. Дед, которому под 80 и который без очков никуда, бреет бороду, как заправский парикмахер, сняв очки. Проведет лезвием по щеке, а потом рукой. Ага – укололся. Еще раз. Пока рука не заскользит по гладкой коже. Потом мыл лицо, вытирал полотенцем. Похлопывал себя по щекам, пока кожа не приобретала розовый оттенок. Тогда не было кремов, геля после бритья или освежающей жидкости. Одеколон был, но его берегли для торжественных событий. Скажем пойти в гости в интеллигентному знакомому или на свадьбу. Одеколон оставался на полке нетронутым.