Маша Трауб - Падшая женщина Страница 16

– У него там была другая женщина?

– Да.

– А ваша мама?

– Я ей ничего не говорил. Не мог. Молчал даже тогда, когда она расспрашивала. Отец знал, что я ничего не расскажу. А потом он перестал ездить на дачу. В один день.

– А сейчас это ваша дача?

– Нет, отец продал участок. Мама туда отказалась ездить наотрез. Наверное, она все-таки знала или догадывалась. Но я ни разу не слышал, чтобы они ругались или выясняли отношения. Мама терпела. Мне ее было жалко. Я на отца очень злился. Ну а потом родители умерли, и я в этот поселок больше не приезжал.

– Давид, а зачем вы мне это сейчас рассказали? Вы хотите сказать, что у моей бабули с дедом тоже было не все в порядке? Что этот Захаров был бабулиным любовником?

– Нет, все-таки женщины удивительно устроены, – заулыбался Давид, – сразу вы придумываете то, чего нет. Ну и фантазия у вас! Я разве сказал это? Нет. Просто рассказал историю. Я с тобой и на кладбище поехал, чтобы увидеть еще раз это место.

– И что?

– Ничего… Забор огромный. Другие люди давно живут. Ничего знакомого. Наверное, не нужно возвращаться в детство – пусть все останется так, как было. Хотя бы в памяти. Моя мама говорила, что нужно жить дальше. А прошлое только убивает и съедает изнутри. Мама всегда планы строила – на неделю, на месяц, на год. Записывала на листочке, отмечала в календаре, что нужно сделать. Съездить на базар, поздравить с днем рождения, свадьба племянницы, годовщина. Вот так и жила – от одной даты до другой. У нас было много родственников, то свадьбы, то похороны, то крестины, то именины. Для мамы это много значило. Она все записывала. На настенном календаре. Садилась после Нового года, первого или второго января, и расписывала себе целый год. Переносила из старого календаря все даты, кружочком обводила особо важные. И старые календари никогда не выбрасывала – у нас их столько скопилось. Целая семейная летопись.

– А потом?

– Когда мама умерла, календари я выбросил. Не мог на них смотреть – как ножом по сердцу. И вроде как ничего и никого не осталось. Родственники меня не очень любят, а мне и не нужна их любовь. Какие они родственники, если сегодня любят, а завтра нет?

– Почему вас не любят?

– Обиделись, наверное. Неправильно я поступил. Так они считают. Да мне все равно. Пусть что хотят думают. Тут ведь у нас не как в большом городе. Тут мелочи очень важны – кто как посмотрел, куда и с кем пошел, как что сказал… Мама очень хотела, чтобы все было так, как положено, чтобы было прилично. Даже в ущерб себе. Лишь бы никого не обидеть, лишь бы виду не показать. Даже с отцом – она ведь ни разу ни единым словом его не попрекнула. Я не такой, не умею я так.

– Я вас понимаю. У меня мама тоже хочет, чтобы все со стороны выглядело прилично. А я ее разочаровываю все время – и школу без золотой медали окончила, и в институт не в тот поступила, теперь вот замуж никак не выйду. А бабуля совсем другая. Она меня всегда поддерживала, ничего не запрещала, – Вика улыбнулась, – они с мамой даже разговаривать не могут. Через меня общаются. А я бабулю очень люблю. И завидую ей немного. Я бы так не смогла, как она.

– Никто не знает, на что способен. Пока не понадобится, не узнаешь. Ладно, пойду еще поиграю.

– А потом расскажете, что у вас с родственниками случилось?

– Подожди меня. Я провожу тебя до гостиницы, а то уже поздно совсем. По дороге расскажу. – Давид кивнул и пошел играть, хотя, кроме Вики, в кафе осталось всего двое посетителей.

До гостиницы они шли долго. Впрочем, они и не спешили, как будто оба не хотели возвращаться домой.

Давид рассказывал. Вика молчала, стараясь невольным замечанием его не прервать. Ей нравилось слушать Давида, его голос. Нравилось идти с ним рядом. Так было спокойно и хорошо, как рядом с бабулей.

В этом городке, пусть небольшом, но все же, все было штучное – одна больница, в которой лечилось все местное население, один роддом, номер один, в котором рождались дети из поколения в поколение, одна знаменитая школа. Были, конечно, еще школы, но знаменитая была одна, естественно, под номером один, почти все выпускники которой с успехом поступали в единственный в городе институт. Ну и похоронное бюро тоже было на весь городок одно. Работали в нем два родных брата – Раевские. Старший Раевский занимался камнями – возил откуда-то, чуть ли не из Карелии. Младший Раевский делал надписи разными шрифтами, статуи любого размера, портреты любой сложности и все, что ни пожелают заказчики. И именно из этого похоронного бюро покойники с почестями отправлялись на единственное городское кладбище.

Можно было, конечно, обратиться в другое похоронное бюро – в соседнем городе – и упокоиться с миром на другом кладбище, но братья Раевские оставались таким же символом города, как первая школа и первый роддом. И не только благодаря своей фамилии, которая звучала музыкой для родственников умерших, – было в этой фамилии что-то от рая, в который попадут покойные. Братья Раевские изготовили памятники нескольким важным людям города: бывшему председателю горсовета, врачу – Герою соцтруда, генералу и даже столичному олигарху, который скоропостижно скончался во цвете лет и завещал похоронить себя на малой родине. Ну, не так чтобы олигарху, но какая уже разница. И после череды таких заказов братья Раевские стали, так сказать, брендом. Памятник в их исполнении был гарантом респектабельности, славы, почета и бальзамом на душу тщеславным родным и близким умерших.

Но даже не эти заказы стали решающими в бизнесе братьев. Главным слагаемым успеха было мастерство младшего брата. Раевский-младший действительно был художником, скульптором по призванию и несомненным талантом, с этим не поспоришь. Когда он не был занят изготовлением очередного ангела с внушающим ужас размахом крыльев или не вытачивал в камне портрет покойного, как правило, сурового человека в парадном костюме, со сдвинутыми бровями, орлиным взором и тяжелым решительным подбородком, то делал скульптуры для души. Он высекал из камня лошадей с развевающимися гривами, собак с чуткими ушами, оленей, у которых на ногах была видна каждая мышца, и косуль с раз и навсегда перепуганным взглядом. Олени мирно щипали травку на участке Раевского-младшего, а косули замирали, готовые мчаться куда глаза глядят. Было у него и еще одно пристрастие – каллиграфия. Надписи на надгробиях не были похожи одна на другую. Каждый завиток был уникален и искусен. Раевский-младший ни разу не позволил себе схалтурить и повториться. Он часами сидел над эскизами, скрупулезно изучая биографию покойного, его пристрастия, хобби, пороки… Раевский-младший работал не для родственников, а для покойника. Он старался представить его живым, здоровым, в расцвете сил и угадать, какой бы шрифт ему подошел, понравился, соответствовал бы его натуре. Он даже советовался с «заказчиком», каковым считал именно покойника, – показывал ему шрифты, наброски портрета. И, возможно, даже слышал ответ. Раевский-старший давно перестал переживать за младшего брата. Если поначалу эти разговоры с душами умерших его пугали – Раевский-старший всерьез опасался за душевное здоровье младшего брата, то спустя время он перестал замечать эти странности. Работа была, заказов – более чем достаточно. Раевский-старший знал, когда младший брат «работает», и не заходил к нему в мастерскую в это время. Себе дороже. Да и зачем брату мешать? Ну, разговаривает он сам с собой, так каждый сходит с ума по-своему. Лишь бы работал. Раевский-старший не понимал, зачем так возиться с каждой надписью – все же на поток поставлено. Сиди себе и клепай даты жизни и смерти. Но не вмешивался. Ведь брат мог и отказаться от общего бизнеса. И посвятить себя оленям и косулям, о чем всегда мечтал. Идея делать памятники принадлежала Раевскому-старшему. Он и уговорил младшего брата, обещая ему, что это – временно. Только заработать денег, и дальше он сможет лепить свою фауну сколько душе угодно. Знал ведь, что брат не откажет, потому что любит, верит и не предаст.

Сам же Раевский-старший, добившись славы, создав репутацию и наладив бизнес, который не давал сбоя, с каждым годом все хуже и хуже исполнял свои обязанности. Если раньше он подбирал камни «как для себя» или, по крайней мере, для родного дяди, то потом брал то, что подешевле, задирал цену и перепродавал втридорога. Врал заказчикам, глядя прямо в глаза, не моргнув, не смутившись ни на секунду. И не только Раевский-младший, которому становилось все тяжелее работать с плохим камнем, но и заказчики стали замечать, что камень-то бросовый, не гранит, а не пойми что – рассыплется раньше, чем опустится земля на могиле. Замечали, но молчали. А почему молчали – непонятно.

Потом появилась и еще одна проблема – старший брат стал пить и задерживал заказы, не привозил камни вовремя. Раевский-младший успокаивал людей как мог. А мог он только пообещать сделать самую красивую надпись по самой низкой цене. И заказчики соглашались подождать. Ради портрета, который получится «как живой». Ради ангела на могиле, который будет парить на своих почти прозрачных крыльях.