Евгений Поляков - Двухгодичник. Сказки про Красную армию Страница 16

Копил Сяитов злобу долго, целых полдня, с поверки утренней до после обеда. За это время он нашел палку, наколотил в нее гвоздей, и когда дежурный по роте сержант, пуговицу ему оторвавший, шел заступать на боевое дежурство в качестве радиста (совмещать обязанности приходилось), то Сяитов подкараулил своего обидчика и предложил ему поговорить. Картина, представляю себе, маслом была. Сяитов маленький, щупленький, метр с кепкой, а сержант шкаф шкафом. Посему последний абсолютно не напрягся. Отошли они за стенд у КП с магической надписью: «Солдат, не допусти повторения событий 28 мая 1987 года». Ну и как стенд скрыл их фигуры, то Сяитов внезапно выхватил приготовленную им палку с гвоздями и долбанул ею по лицу сержанта. Хорошо, что хоть гвозди при этом мимо физиономии прошли, но нос западянину нашему все-таки сломали. Он еще и сознание от удара потерял. Далее Сяитов снял с ремня сержанта ключи от оружейки, дежурному по роте положенные, пробрался в оружейную комнату, взял автомат свой, сколько-то (кажется, три) рожков патронов и двинул из части, куда глаза его безумные глядели.

А то, что глаза у Сяитова безумные были, – сомнений у меня нет, бо двинул он после самовольного оставления части не в свой родной трах-тибидахстан, а в сторону границы, точнее на Украину Западную. А что? Может, он хотел всю родню Ивана, сержанта нашего, извести. Или, того хуже, границу пересечь и выдать проклятым империалистам тайны тайные нашей воздушной обороны, да и в придачу еще самое могучее оружие социалистической Родины – автомат Калашникова ворогам вручить.

Но не срослось у Сяитова ни первый, ни второй план в жизнь претворить. Поймали-таки его, правда, не сразу.

Когда случившееся обнаружилось, сержанта с носом перебитым в районную больницу отвезли. Именно в больницу, а не в госпиталь, потому что в больнице этой я его навещал. Помню его в кальсонах и рубахе нижней с завязками, в тапочках солдатских на босу ногу, с татуировками на подъемах ступней. На правой – «не гони», а на левой – «они устали». Молодой организм быстро брал свое, и Иван семимильными шагами на поправку шел. Недели через три о событиях тех напоминали лишь чуть искривленный нос Ивана и следы от сержантских лычек на его погонах, бо сняли их с Ивана вместе со званием за якобы неуставные отношения, спровоцировавшие дезертирство Сяитова.

Про Сяитова, как он сбежал, наш командир сразу наверх в полк сообщил. А уж в полку, не знаю, пошла ли дальше по цепочке информация. Обычно там сначала пытались сами все утрясти, поискать дезертира и так далее, только бы вышестоящее начальство не огорчать. Хотя, скорее всего, в корпус они все-таки сообщили, бо взяли Сяитова наши же пэвэошники на вокзале какого-то (не помню) маленького западянского городишка. Конечно, одинокий солдат, да еще с автоматом – подозрительная картина. Вот, наверное, кто-то и сообщил куда следует. Офицер, который захватом руководил, тоже пострадал – звездочку с него потом сняли за это. И, говорят, всего лишь за то, что он, когда вокзал оцепили и гражданских выпроводили, начал кричать в мегафон, чтобы Сяитов сдавался, иначе будет открыт огонь на поражение. А должен был уговаривать, типа сдавайся, ничего тебе не будет, и так далее. Кто-то потом рассказывал, что даже до стрельбы дошло. Спрятался якобы Сяитов за памятником Ленину на центральной клумбе и выложил по коллегам своим все рожки, что из оружейки утащил, а потом встал, поднял руки и сдался. И из оцепления по нему тоже шмаляли, пока он сам это делал. Но, так как пэвэошники из автоматов стреляют обычно только один раз, перед присягой, то все обошлось без жертв.

Хотя, думаю, что про стрельбу это уже кто-то домыслил, чи приврал. Вряд ли такое можно скрыть. Правда, с другой стороны, целые авиакатастрофы тогда скрывали, чего уж там. Вот что я точно знаю, так это то, что Сяитову проделка его никаким боком не вышла. Ни в дисбат его не упекли, ни еще куда. Перевели просто в другую роту нашего же полка, и дослужил он свои положенные два года строго до звонка. Ну а мы, как Сяитова от нас забрали, только тогда спокойно вздохнуть смогли.

Работа – удел слабых

Пришло к нам в роту новое пополнение из учебки. Больше половины, как водится, из республик Средней Азии почившего ныне в бозе СССР. Многие из них вообще русский-то с трудом понимали, не говоря уж про изъясняться. А им сложную технику надобно было в руки давать. устаревшая, конечно, техника (лампы там, а не полупроводники, полупроводники, а не микросхемы), но все-таки ведь сложная. Сложнее же лопаты. Хотя и с лопатой проблемы случались у новобранцев.

Солдат надо занимать, чтобы мысли дурные им в голову не лезли. Желательно от забора и до заката. Ну и у нас такое практиковали. Кабелегоны новые рыли. Попросту говоря – траншеи, в которые потом кабели от РЛС, радиостанций, дизелей аварийного питания, систем оповещения и так далее укладывали. В полку так вообще с помощью такой трудотерапии даже воспаление легких лечили – и ничего, никто не умер. Даже поправлялись. И опять же, вроде как все при деле. Но все, да не все.

Когда пришла новая партия из учебки, то поставили их попервоначалу очередной кабелегон рыть. Земля по ходу намеченной трассы разная была, где твердая, и ломом надо было, а где и просто лопатой обойтись было можно. Распределили мы со старлеем Петровичем солдатиков по участкам и своими делами пошли заниматься. Через какое-то время выходим, смотрим, вроде все работают, только одно дитя гор в курилке прохлаждается. Подошли. Петрович решил поинтересоваться, а чего это солдатик этот от работы отлынивает. А тот отвечает: «Моя работать не будет. Работа – удел слабых». «Хорошо, – говорит Петрович, – пошли тогда в канцелярию, рапорт писать будешь про свое отношение к труду». Пришли в канцелярию, Петрович дверь закрыл и спокойно так опять борзого солдатика спрашивает: «Значит, работать не будешь?» «Нэт», – отвечает молодой трутень и пальцы большие свои за ремнем держит. Петрович резко переключается на ор: «Смирно стой, когда с офицером разговариваешь! Не будешь, значит, работать?» Солдатик от окрика все-таки пытается принять вид, отдаленно напоминающий положение «смирно», но продолжает стоять на своем: «Нэт». Но и Петрович продолжает, следуют два удара по корпусу тунеядца, он сгибается пополам и уже не может стоять на своем. «Будешь работать?» – опять вопрошает Петрович. Спустя несколько минут шепотом следует ответ, устраивающий всех: «Моя будет работать». «Все тогда, – заканчивает Петрович, – иди работай».

Мы возвращаемся с обеда. Всё молодое пополнение, еще не видя нас, сидит в курилке. Первым нас замечает прошедший перевоспитание отказник. Он, забыв рукавицы, хватает лом голыми руками и бежит к своему участку, крича на бегу: «Моя будет работать, моя лубыт работать».

Прошло уже больше двадцати лет с тех событий, но я так и не знаю, правильно ли все это было и как надо было правильно? Но, с другой стороны, почему это чмо должно было бить баклуши, когда товарищи его повышали боеготовность нашей непобедимой?

К сбору металлолома готов

Много в армии бывает дурацких приказов. Про покраску травы и иже многие, наверное, слышали. Потому и говорят, кто в армии служил, тот в цирке не смеется. На гражданке, ежели начальник фигню какую удумает, то ему сказать об этом можно. Не поймет – так и уйти никто не запретит. А в армии, извините, не так. Выдал тебе отец-командир задание: пойди туда, не знаю куда, – и пойдешь за милую душу. Никуда не денешься. И не уволишься так просто, пока Родина не отпустит.

Один из таких дурацких приказов относился к сбору и сдаче металлолома. И план существовал с какой-то бредовой сверху спущенной цифрой в несколько тонн на нашу отдельную роту. Откуда в роте ПВО может каждые полгода появляться несколько тонн металлолома? Этот вопрос никого не волновал. Нам никакая новая техника пачками не приходила, старая тоже не списывалась. Но у полка был свой план по сдаче, и мы туда входили составной частью. В результате в роте составлялась команда из как минимум четырех солдатиков и одного старшего (офицера или прапорщика). Далее команда эта начинала на нашем ГАЗ-66 объезжать ближайшие свалки в поисках залежей металлического вторсырья.

В один из таких разов в эту собиральческую команду попал солдатик – выпускник консерватории. Ничего про него не помню. Ни фИО, ни внешнего вида. Сейчас память (скорее замещенная) рисует сутулого, худого очкарика. Сам не лучше. И еще помню, что он руки свои очень берег. Тоже понятно – это же ведь его основное орудие труда. На скрипочке там играть или еще на чем.

Добрались мы, значится, до одной из свалок и наткнулись на ржавую кабину какого-то грузовика. Солдатики вчетвером, включая скрипача, выдохнули, подняли эту кабину и весело, как Ленин на субботнике, понесли ее к нашей таратайке. Но не донесли. Скрипач в какой-то момент остановился. Бросил свой угол кабины и стал удивленно разглядывать свои руки. Не знаю, что уж он там увидел, может, ржавчину, а может, кровь, но недоумение его было никак не меньше, чем в кадрах фильма «Андалузский пес», когда из дырки на ладони выползали и вползали муравьи.