Александр Староверов - Я в степени n Страница 16

Есть такое понятие в боксе – состояние грогги, когда после удара еще остаешься на ногах, но бой продолжать уже не можешь. Наиболее близкий аналог в русском языке – «как пыльным мешком по голове трахнутый».

Я стоял перед ухмыляющимся боссом как трахнутый пыльным и тяжелым мешком. Оцепенел я, не мог пошевелиться, чуть спасибо ему не сказал, по инерции. Как же так? Это подло, несправедливо! Да не бывает такого просто… Пришлось начальнику буквально вытолкнуть меня из кабинета.

На автомате я спустился по лестнице. Не замечая ливня, хлеставшего на улице, достал сигарету и закурил. Вместе с дымом в голове заструились мысли. С первого взгляда достаточно разумные. «Все не так уж плохо, – шептали мне мысли, – семьсот долларов, оклад на треть подняли, должность дали… Кто же, в самом деле, с первого раза такие деньги поднимает? Он еще приличный, мог вообще на хрен послать… А так – семьсот долларов, есть на что купить коляску и кроватку, за квартиру заплачу на полгода вперед. Радоваться надо…»

Холодные капли дождя били меня по лицу, а я не замечал, лишь когда сигарету дождь затушил – заметил. И разозлился сильно. На такую ерунду разозлился – на погашенную не вовремя сигарету. И тогда только вышел из состояния грогги. Не радовалось мне: поимели меня – ласково, аккуратно, с необходимыми по этикету цветочками и конфеткой, но все равно поимели. И поделать ничего нельзя – не рыпнешься, не возразишь. Зажат я, очень мне нужны эти проклятые семьсот долларов и оклад. Надо скушать, сделать вид, что ничего не было, пережевать дерьмо и еще оптимистично улыбнуться после трапезы. Потому что, не дай бог, выгонит он меня. И куда тогда? На улицу? Побираться?

Совсем я уж было решил смириться, но вдруг вспомнил, как унижался перед начальником. Вот не унижался бы, утерся и, вполне возможно, дорос бы со временем до его заместителя. Система любит гибких. Но я унижался. И я вспомнил…

Я, в недалеком прошлом – звезда института, капитан команды КВН, здоровый и сильный парень, поэт… Я перед этим жирным, офигевшим ничтожеством, и мизинца моего не стоящим… Да я ни перед кем, никогда… Я отказался от кандидатской диссертации и стажировки в Америке, потому что ни перед кем и никогда… А он, выходит, меня сломал? Кто же я такой после этого? Моего деда ГУЛАГ не сломал, а меня жирное ничтожество пальчиком сковырнуло. Как жить-то теперь?

У меня, что называется, упала планка и разбилась с хрустальным холодным звоном, вымораживая готовые лопнуть внутренности. Ярость, жажда действия, жажда убийства. Если я не убью его, то сдохну сам. Жить не смогу, если не убью, дышать не смогу, к Аньке подойти не смогу, в зеркало посмотреть… Пусть посадят, пусть сделают что угодно, плеваааааааааааааааать!!!

С мокрыми волосами и затушенной дождем сигаретой в зубах за какие-то секунды я взметнулся вверх по лестнице и ворвался в кабинет начальника. Он все понял сразу и попытался спрятаться под стол. Бесполезно, меня было не остановить.

– Падла! – кричал я, ломая ему челюсть. – Сука! Тварь хитрожопая, денег тебе жалко? На, на, жри свои поганые деньги, кушай, нажрись ими до отвала!

Не соображая, что делаю, я вытащил из кармана семьсот долларов и запихнул их начальнику в его окровавленную пасть. Очень глубоко, почти в желудок. Все руки исцарапал о крошащиеся разбитые зубы. Он мычал, и из его глаз катились слезы. С напором катились, как будто я выдавливал их из него. А я пихал доллары все глубже и глубже, разрывая кулаком его неправдоподобно растянувшиеся губы.

– На, жри, мразь! Молодым ты был, сука, помнишь все? Не быть тебе старым, убью гада, урою, уничтожу…

Слава богу, в кабинет ворвались люди, оттащили меня, уберегли от греха. Хотя и не сразу, понаслаждались с полминуты греющим душу зрелищем. Хозяин их был еще той скотиной. Не меня одного обманывал, а всех, кого мог. Зарплату задерживал и премии платил крайне неохотно, точнее, вообще не платил. Не его им было жалко, а меня. Ведь убить бы мог, сидеть потом хорошему, по их мнению, осуществившему общие тайные мечты парню.

Нежно они меня от него оттащили и даже спирта налили выпить в приемной, чтобы успокоился.

– Ты не бойся, – прошептала мне на ухо счастливая секретарша, – он трус, он в ментовку не заявит. Ты только скажи ему, что убьешь его, если дернется к ментам.

– А я не боюсь! – заорал я на всю приемную, чтобы и в кабинете было слышно. – Повезло ему, суке, сегодня! Но только он еще раз мне попадется, только рыпнется пускай не в ту сторону – из-под земли достану, с того света приду и горло перегрызу!

Посчитав хозяина конторы достаточно запуганным, я выбежал из приемной. Оказавшись на улице, пошел искать ближайший телефон-автомат. Найдя, позвонил отцу на работу. К счастью, он оказался на месте.

– Нужна твоя помощь. Я дал в морду начальнику, меня уволили и собираются выселить из квартиры. Надо вещи перевезти, – на одном выдохе выпалил я в трубку.

Отец лишних вопросов задавать не стал и обещал через двадцать минут быть на своем «Москвиче» у метро «Юго-Западная».

Я купил пирожок с мясом в ближайшей палатке и, запивая его колой, пошел к метро. Все свои действия после выхода из конторы я проделал на автопилоте, в нарастающем, гудящем возбуждении. Ни о чем я не жалел. Разве что о семистах баксах, немного – пригодились бы они мне сейчас. А я скормил их начальнику. «Глупо, – думал, жуя пирожок, – а зато красиво. Мир должен быть красивым, и я его таким сделаю, как бы он ни сопротивлялся».

Окружающий меня мир действительно изменился – красивым не стал, но вроде как истончился, отошел на второй план. Иду по улице и сам не пойму – то ли есть она, то ли нет. Люди кругом – будто тени. Только я есть, только я иду, и голова моя трещит, остывая от гнева, как горячий асфальт на морозе. Странное состояние, безумное. Темень кругом сгущалась, исчезала…

Хорошо, отец быстро подъехал. В машине отпустило немного: папа рядом – родной, любимый человек. И говорит тихо, все время слушая мой сбивчивый, лихорадочный рассказ.

– Правильно, сынок, сделал. Давить его, гада, надо.

Ну, конечно, надо. Чего он постоянно повторяет эту фразу? Кто бы сомневался, что гадов надо давить.

Всю дорогу до Зеленограда я по кругу твердил ему одно и то же. А отец отвечал мне, что все правильно. Правильно, правильно, правильно… Позже он признался, что реально опасался за мою психику, поэтому и говорил «правильно». Успокоить хотел, в чувство привести.

Когда приехали домой, нас встретила радостная Анька. На кухне был накрыт стол – вырезка, дыня, шампанское, виноград, зефир… Я увидел все это, захлебнулся смехом и… меня вырвало. Прямо на стол. Беременная жена с округлившимся пузом стоит. Дорогие, на последние деньги купленные продукты разложены красиво, а я блюю на них. Смеюсь и блюю.

– Где водка? – спросил отец у ошарашенной, чуть не родившей от шока Аньки.

– В холодильнике… – пролепетала та.

Он полстакана в меня влил, насильно. Только тогда я перестал блевать и смеяться. На меня в очередной раз за день напала жажда деятельности. Я начал судорожно собирать наши нехитрые пожитки. Вполне здраво командовал отцом и Анькой, попутно объясняя ей, что стряслось. Она попробовала меня жалеть, но я резко пресек попытку.

– Не надо, – сказал, – все будет хорошо, обещаю. И вообще, я получил колоссальное удовольствие, начистив рожу зажравшемуся ублюдку. Это того стоило, поверь.

Анька закусила губу, отвернулась и заплакала. Тут до меня, наконец, дошло, что я наделал. Так стыдно стало и жалко ее, что я бухнулся на колени и буквально завыл:

– Прости меня, прости дурака-а-а-а-а…

– Нет, нет, Витенька, ты что, ты с ума сошел? Я верю тебе, я за тобой куда угодно, все будет хорошо. Это же ты… ты такой… мне так повезло… ни у кого такого нет, а у меня есть. Я люблю тебя!

– Ах, – сказал я. Я только сказал «ах» и тут же почувствовал, как отрывается сердце у меня в груди. Голова закружилась, я потерял ориентацию, почти упал. Но вдруг опять ощутил прилив какой-то не моей, злой силы.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся я издевательски. – Аааа, ты и поверила, дурочка? Конечно, все будет хорошо. А ну, живо собирайся!

Шарахало меня, трясло из стороны в сторону. Лишь подъезжая к родительскому дому на «Маяковской», я пришел в себя. Вышел из машины. Увидел во дворе знакомые деревья и скамейки, расслабился. Здесь ничего плохого со мной произойти не может. Здесь моя родина, здесь мама, здесь всегда примут и пожалеют. Последняя крепость, моя защита, моя семья. Отсижусь, переживу. Закончился длинный и самый чудовищный день в моей жизни. День, когда я все потерял и чуть не убил человека. Все прошло, минуло, кануло в небытие. Завтра будет новый день…

Я ошибался. Черный день намного длиннее белого. Самое сложное ожидало меня впереди. Да и не может быть коротким день, когда человек становится взрослым.

Черный день

У меня жесткая мама. Не жестокая, а именно жесткая – где сядешь, там и слезешь. Лучше вообще не садиться. Нас с братом она воспитывала в строгости. Подзатыльники летали по дому по поводу и без. Я, как старший, получал двойную дозу. При этом любила она нас безумно, до удушья – и своего, и нашего. Такая вот смесь подзатыльников и любви.