Анна Матвеева - Призраки оперы (сборник) Страница 16

Главный режиссер терпеть не мог, когда в его кабинете подолгу сидели посторонние: уже через минуту он начинал нервничать и чаще обычного курил. Возможно, именно поэтому к нему тянулась неизбывная толпа алчущих внимания, партий, отпуска и повышения зарплаты – к Голубеву так просто было не пробиться, а у Сергея Геннадьевича даже секретарши не имелось.

Секретарша маэстро заглянула сразу после обеда и повелительно кивнула в сторону дирижерского кабинета:

– Вас просят срочно подойти.

Интересно, есть ли на земле театры, где главные режиссеры имеют право голоса?

На полдороге его перехватила Изольда – «на два слова». Глаза старой хористки были то ли заплаканными, то ли злыми – главный режиссер не разобрал, но вдруг решил, что Голубев раз в жизни подождет.

Глава 15. Директор театра

Голубев рисовал в блокноте скрипичные и басовые ключи – целыми строками, как в первом классе музыкальной школы. Директор театра Аникеев, желчный, но еще молодой человек с ухватками комсомольского светоча, рисовал в своем ежедневнике домики с дымящими трубами. Единственная в кабинете дама ничего не рисовала и великодушно притворялась, будто бы не видит ничего ужасного в том, что главного режиссера ищут по всему театру вот уже целых полчаса. Что ж, когда она возьмет дело в свои руки, все пойдет по-другому! Дама сладко улыбнулась будущему коллеге Голубеву и, она в этом не сомневалась, своему предшественнику Аникееву, и тут в кабинет наконец-то вошел главреж. Даме он понравился куда больше Голубева с Аникеевым – симпатичный мужчина, такого и лысина не портит.

Главреж удивился тому, что Голубев не ворчит и Аникеев сидит над блокнотом понурый, как второгодник. И что здесь делает эта дама?

– Вы не знакомы? – спросил маэстро. – Вера Андреевна Тупикова. Самый вероятный претендент на пост директора театра, потому что Юрий Петрович нас покидает. Правда, Юрий Петрович?

Аникеев кивнул, что правда.

Конфликт между парой самых влиятельных (насчет себя главреж давно не питал иллюзий) в театре людей давно переместился со сцены в зал – все знали, что директор и дирижер ненавидят друг друга так обстоятельно и пылко, что об этом при желании можно было бы сочинить целую оперу. Нелюбовь Голубева к Аникееву получала дополнительный градус за счет регулярных усилий солистки Лебедь, справедливо считавшей Аникеева повинным в ущемлении ее прав в пользу солистки Мартыновой. Наконец у Аникеева иссяк стратегический запас терпения, попросту говоря, устал он шашками махаться, и когда ему предложили пост в эстрадном театре, взял, да и согласился. Ошалевший от радости Голубев под занавес, так сказать, решил подружиться с Аникеевым, но в ответ получил лишь вялое рукопожатие и неживую улыбку. Голубев тогда еще не знал, что спонсоры, от которых зависели все назначения и кадровые перетасовки в театре, приготовили ему новое испытание. На должность Аникеева давно заглядывалась бывшая партийная работница, а ныне деловая женщина без комплексов, предрассудков и музыкального образования Вера Тупикова. Она была совладелицей спонсорской фирмы, за счет которой артистам шили костюмы, оплачивали постановки и порой отправляли Голубева в заграничные здравницы – с Ледой или Натальей Кирилловной по выбору. Вера Андреевна давно мечтала вдохнуть новую жизнь под заплесневелые своды оперного театра, и лишь только на горизонте забрезжил уход Аникеева, тут же доказала на практике отличные координационные способности. «Или вы берете меня, или я прикрываю вашу лавочку», – решительно заявила Тупикова. Может, не в точности такими словами, но по смыслу никаких разночтений.

Маэстро занервничал не на шутку, а Леда – впервые в жизни – начала говорить об Аникееве с тоской и симпатией, но времени отыгрывать назад у них не было. Приказ о назначении нового директора следовало подписать в ближайшие дни.

– И мало никому не покажется! – обещала Вера Андреевна. – Я имею в виду, что нам необходимо найти новый путь к сердцу зрителя.

Вера Андреевна, в отличие от сидевших в кабинете мужчин, много путешествовала по миру и в каждом крупном городе старалась посещать театры – прежде всего музыкальные. Ее особенно пленяли современные постановки, и каждый раз она с обидой думала: ну почему же у нас в городе не могут придумать неожиданное, модное решение спектакля? «Аида», где полуголые солисты потрясают автоматами, чернокожая Дездемона в «Отелло», «Летучий голландец» на пустой сцене (Сента – в рыбацкой сети на плечах). Зрителю все это так близко! Классический репертуар и ширпотребная позолота уместны только в Большом, где много иностранцев, но если мы – Вера Андреевна сразу же стала говорить о театре просто «мы» – хотим добиться успеха у серьезной публики, то наряду с лубочными, традиционно русскими постановками необходимо найти некую, выражаясь молодежным языком, фишку. Без этой самой фишки никаких американских гастролей не будет – нам нужен большой успех. Крупная рыба! Иначе театру не выйти в люди.

Голубев тяжко вздохнул.

– Думайте, – приказала Вера Андреевна. – Принимаются любые предложения, даже самые спорные.

Она поднялась с места, щедро улыбнулась маэстро и потом перевела взгляд на главного режиссера.

– У меня есть спорное предложение, – сказал Сергей Геннадьевич. – Даже очень спорное.

Часть вторая

Дано одно – и спросят за одно.

Глава 16. Сила судьбы

В том, что касалось любви, книги были единодушны. Изъяснялись они по-разному, в зависимости от вкусов, способностей и темперамента авторов, но в главном совпадали: любовь заявляет о себе так же решительно, как депутат накануне перевыборов.

Татьяна многим нравилась, и любили ее, наверное, многие, но пробудить в ней самой хотя бы чуточку схожие чувства никто не смог, даже собственная дочь. Татьяна завидовала тем, кто умеет любить, да вот хотя бы родной матери: та в каждый роман бросалась, как с крепостной стены – в ров. А Татьяна довольствовалась разорванными, несмонтированными кусками, например, она любила голос нового баритона, который работал в театре всего лишь второй сезон. Хозяин голоса ей не нравился, но если закрыть глаза, то можно влюбиться в голос, как в отдельную личность… Жаль, что с постоянно закрытыми глазами долго не проживешь и что голос баритона существовал в комплекте с его телом и характером, как подарочные наборы к 23 Февраля, где импортный галстук продавался в нагрузку с кривой рубашкой отечественного пошива.

В другой раз Татьяна влюбилась в руки – руки трубача, который стал Олиным отцом. Она следила за каждым движением этих рук, и кроме них в трубаче ей, пожалуй, нравились еще только ямочки на щеках: они появлялись во время игры, а потом исчезали.

Голос, руки, ямочки – жалкий набор. Татьяна хотела бы полюбить человека целиком, не разбирая его по деталям, как в конструкторе, но, познакомившись с Согриным, вновь принялась за старое – запомнила широкие ладони, вздернутый бабий подбородок, голос, дающий заметную трещину… Она согласилась с ним встретиться только потому, что дома не было новой книги.

Любовь – обертка, в которую каждый может спрятать все, что пожелает. Страсть – это любовь, и Первое к Коринфянам – тоже любовь, и нужное здесь вычеркивать нельзя, а лишнее – не хочется. Впервые очутившись в мастерской Согрина, Татьяна не думала о любви, она всего лишь устала от своего дома и театра, от мамы и дочки, от скудных воспоминаний, похожих на расчлененные чувства, – руки, голос, ямочки… А Согрин даже не мечтал о том, что новая знакомая так быстро перейдет со сцены в зал, но настала ночь, потом – утро, а после и Согрин, и Татьяна ни в чем уже больше не сомневались. И не было ни стыдно, ни страшно – просто они не имели теперь права жить по одному. Жил человек, тяжело болел, а потом вдруг поправился. Жили двое, да, в общем, и не жили, если честно, а потом встретились.

Однажды Татьяна заметила, что Согрин больше не состоит из голоса, ладоней и подбородка: эти черты существуют теперь словно бы в другом измерении, где каждая хорошо и правильно дополняет другую, и, главное, все это не имеет теперь никакого значения.

Встречались они в театре. После спектаклей Согрин провожал Татьяну домой и долго потом еще маячил под окном – рядом с березой привычно темнело его пальто. В свободные от спектаклей дни Согрин приезжал домой к Татьяне. Оля уходила в школу, мама – на репетицию: надо было торопиться, но они всегда успевали сделать все, что хотели. Татьяна видела в зеркале отражение двух тел и каждый раз думала: вот это и есть моя лучшая партия.

Они встречались и дома у Согриных – в отсутствие Евгении Ивановны, о которой Татьяна думала с симпатией и жалостью. Она сумела полюбить даже Евгению Ивановну, потому что любила все, связанное с Согриным, а уж как раз Евгения Ивановна была с ним связана накрепко. Татьяна разглядывала ее фотографии, думая, что жена Согрина совсем не умеет одеваться: впрочем, они с Татьяной не были в равных положениях – той шила театральная портниха. Избитые туфли, пропотевшие платья: учиха учихой. Татьяна ранилась взглядом о вещи Евгении Ивановны, уносила с собой их удушливый жаркий запах. Голос у Евгении Ивановны был сверлящий, не голос – лязганье корнцанга. Татьяна не звонила домой Согрину – слишком долго забывался этот стоматологический голос. Металлическое, с кровяным привкусом «алло».