Ринат Валиуллин - Путешествие в бескрайнюю плоть Страница 16

– Я пытался… Даже пытался флиртовать с женщинами. Но они, как никто, считывают убогость. Либо испаряются, либо начинают меня жалеть, а если тебе нужна другая? От нелюбимой женщины только усталость. И от жалости тоже. Я пытался хоть на чём-то сосредоточиться, хотя бы на людях, которые меня окружали, но они всё больше разочаровывали. Разочаровывает очарование. Когда-то и я восхищался людьми и своей счастливой страной. Пока не переехал в большой город и не снял розовые очки где-то через месяц. Здесь слепит глаза контраст роскоши и нищеты. Раз в месяц я заходил поправить счета в ближайшую кассу. В кассе толпился народ, поочерёдно они что-то протягивали в окошечко, без герани на подоконнике, из пуленепробиваемого стекла. За ним такая же пуленепробиваемая женщина принимала деньги, что их объединяло? Тётку, всю жизнь считающую чужие купюры, ползущую червем живую очередь из нищих стариков и старух с древним запахом, с запахом того света изо рта, гасящих свет… Телефон, квартплату своего запущенного жилища, среднего возраста женщин, с грустными от рождения детьми неврастении. Там я увидел девушку, милую, стройную, явно из другой жизни. Как туда занесло эти ноги в вазе чулок? Она среди доведённых до отчаяния людей – потенциальных преступников, готовых натянуть её чулок на голову и устроить своеобразную перепись населения. Среди охранников кассы с остатками собственного мозга. Чего у них в жизни никогда не было в достатке, что их всех связывало?

– Дай мне подумать.

– Денег, – тихо произнёс я.

– Вот я о деньгах никогда не думал.

– А о чём ты думал?

– О женщине.

– Так это одно и тоже.

– Ты считаешь, что она ушла из-за денег?

– Может, и наоборот, из-за неё уходили деньги.

По тому, как исказилось лицо Истории болезни, я понял, что перегнул палку, и попытался капитулировать, чтобы не накалять ситуацию, взяв инициативу на себя:

– Вот я иногда после работы, после стройки проводил время в кафе, иногда в кафе лучше, чем дома, что я видел, первое что бросалось в глаза: людям здесь чего-то не хватает, они ищут… Друг на друга глядя, вертят соломинкой в трясине коктейлей в задумчивости, в недосказанности. Кто-то признаётся в любви к экрану, любимый там – в компьютере, у всех у них давно этого не было, только подлива: радость отмщения, лжи белые зубы, накрашенные глаза нужды.

Неожиданно История болезни перебил меня своим старым воспоминанием, которое сидело в его сердце, как осколок той коммунальной войны, и не давало покоя:

– Знаешь, что меня больше всего обидело, когда она мне сказала: «Ты спёкся, чувак, отдохни от творений, твой половой акт творчества – занудство, он однообразен, однообразнее, чем в постели, сюжеты, повороты, позы повторяются, мысли законсервировались, им негде перепихнуться, в твоей голове больше нет для этого места, ты слишком предсказуем, отдохни, займись огородом». Демократия на словах и тоталитаризм в постели, – глядя куда-то вдаль, подытожил он.

Я постарался вернуть Историю болезни в своё кафе:

– Им не хватало давно – нормального человеческого общения. Вылакав кофе, они оставляли эту грусть, как чаевые, садились в авто и надевали другие маски: лица в окнах автомобилей, как кактусы на подоконниках, цветущие раз в году. Что их роднило с теми, в людской подземной реке, в которой я барахтался по утрам, в метро, с теми, что образовали стены с видом на женщин, потерявших изюминку из-за нудной бездарной работы, на гастарбайтеров, потерявших родину, на студентов – время, на мужчин – мотивацию, что я не видел в этих разных глазах? Скажи мне, что, Ибо? – вновь озадачил я его.

– Ты не даёшь мне подумать.

– Я не видел мелочи – счастья. Что такое, по-твоему, счастье?

– Счастье – это когда ты об этом не думаешь.

– Неплохо.

– Если я начинаю об этом задумываться, значит, у моего счастья проблемы.

– У твоего счастья большие проблемы.

Но Ибо уже не слышал и перетянул на себя одеяло:

– Как я раньше любил весну, если бы ты знал.

– А что теперь, не любишь?

– А теперь всё это мне напоминает хорошую мину природы при плохой игре на чувствах. Труднее всего было в выходные, но я уверен, что их придумал кто-то очень умный, для меня это был выход, выход на волю из рабовладельческого строя в открытый космос, в цивилизацию, к условиям жизни. Они необходимы для настоящей, иначе она условна. Улица на весне, лица на улыбках, только деревья нездоровы, у них набухли почки, морщинами веток изрезан взгляд неба, сердца горожан оттаивают потихоньку, у природы отходят воды, по мне идут лужи, и я понимаю, что в одиночестве нет смысла, вот за это его обожаю. Пробегают случайные тараканы в голове, их не вытравить ни алкоголем, ни приплюснуть тапком, город идёт по мне весной.

– Весна – время ляпов и беспечных прогулок, – вставил я как воспоминание своей последней весны. – Она мне напоминает прекрасный недуг. Влюблённые в коме, они гуляют по улицам и друг по другу.

– И я выгуливал среди одинаковых тел, разбитых тем же умным, кто выдумал выходные, на мужчин и женщин. Меня интересовали последние (на тот момент я уже несколько лет не спал с женщинами, и казалось, забыл как это делается), но чем больше, тем сильнее я убеждался – лучшие женщины только в постели. Все махинации до похожи на плохой театр. Ты рукоплещешь ей, сажаешь букеты в вазы её объятий и ждёшь, как охотник, удобного момента для нападения (когда она скинет занавес) для последнего удара нежностью, кто на кого охотился, до сих пор не ясно… В конце концов всё приедается, сытость от отношений, потом тошнота и рвота, и головные боли, их не перезагрузить, нет функции обновления, ещё появляется третий лишний, на троих соображаешь, разливая собственную кровь. Это было не в моих силах, та, что мне действительно нравилась, осталась в чужой постели.

– Лучшие женщины остаются в постели. Так ты до сих пор любишь жену?

– Выходит, что так. Однажды, ещё в самом начале наших разводных мостов, она меня спросила: «Любишь меня? Зачем? Давай будем просто дружить, дружба – она прекрасна, ни к чему не обязывает, ни свадеб, ни родственников, ни общих врагов в их же лице, ни общих квартир, они так плохо делятся на два, ни разводов, ни любимых детей, они ещё хуже делятся на два, ни грязевых оральных потоков, ни ласковых. Ночи без сахара, дни без лимона. Ни нежности, ни секса, ни его отсутствия, ни утра на кухне, ни вечера в спальне, ни радости, ни печали, ничего, дружба – это то, что сделает нас неуязвимыми».

– Что же ты ей ответил на это? – не доверяя дружбе между мужчиной и женщиной, спросил я.

– Я не был готов к такому повороту, что у меня из рук вырывают любимое тело, как игрушку у маленького ребёнка: «Я не против дружбы, но при этом хочу тебя, ты думаешь, мало друзей которые дружат, но не прочь и потрахаться?». Она мне: «Но это уже не дружба, унисекс какой-то, именно униженный секс, я знаю, что некоторые не прочь и женой друга разлакомиться, но ведь это совсем никуда не годится, отрывать таким инструменты. Хочешь, я тебе скажу начистоту? Ты же не глупый, ты знаешь, как переводится „Давай расстанемся друзьями“? Что молчишь, амёба, играющая на трубе, это переводится: достал ты меня, постарайся испариться, а то у меня мировоззрение искажается».

– Выходит, ты тоже однолюб, – попытался я поддержать его чахнущее настроение.

– И люблю, и ненавижу одновременно.

– Тяжело. Теперь я понимаю, отчего тебе башню сорвало. Что говорят доктора?

– Прогрессирующая шизофрения. У нас полстраны скрытых шизофреников, просто они шифруются или их ещё не продиагностировали, многие даже на руководящих постах. Я лично был знаком с некоторыми, но тогда ещё не понимал, что они больны, думал, это что-то личное из них выпирает, у кого пузом, у кого щитовидкой, а оказывается, уже общественное. После того как я первый раз здесь отлежал, у меня как будто мировоззрение изменилось: я выхожу на улицу, на квадрате неба круглое солнце, спускаюсь по ступенькам, на иерархической лестнице загорают бомжи, они опустились на самое дно, в глиняных лицах отражение никому ненужных зрачков (нужды и скорби). Я перестал видеть людей, тех, что спереди, тех, что сзади, я посреди той самой лестницы, люди мне как будто бы стали не нужны, никуда не тороплюсь, не опаздываю, я не вижу ни преимуществ, ни недостатков, было такое впечатление, что кто-то другой проживает за меня эту жизнь, которую я просрал.

– В жизни засранца недостаток только в бумаге, – воспользовался я паузой. Краски его эмоций были настолько густыми, что не успевали высыхать в моём воображении, я всё время пытался как-то придержать быстрых коней его мыслей, поглядывая на кнопку вызова санитаров, наверное, чаще, чем президент перед отставкой – на ядерную. Но он всё не унимался.

– Я не чувствую голода, я не вижу, что ем, мне всё равно – апатия. Я не знаю, чем она была выражена, отсутствием времени, безразличием к самому себе, к своему здоровью, я себя не вижу, как и то, что жена сделала новую причёску, я и раньше не уделял ей внимания.