Татьяна Русуберг - Мир в хорошие руки Страница 16

По школе долго потом ходили слухи о том, как я «маньячил» и ссал поверженному Андрюхе на спину прямо на глазах охранника. Из школы меня не поперли только благодаря слезным мольбам матери и отличной характеристике со старого места учебы. От Гены мне досталось гораздо больше, чем Смелкову от сапога, решетки и вешалки вместе взятых. Но я уже стал Психом – чморить меня внезапно стало опасно. И хотя одноклассники все еще проходились на мой счет, никто больше не решался бросить вызов прямо в лицо. Другое дело – подонки Факоффа: десятиклассники, для которых драка как соль на хлеб…

Физичка Софья Моисеевна, она же Масяня, лично сопроводила меня до кабинета завуча. Шли мы молча, только квадратные каблуки тупоносых туфель учительницы по-армейски впечатывались в пол. В приемной с тандемом компьютер-секретарша Масяня воткнула меня в промятый диван, а сама скрылась за бежевастой дверью. На стенке напротив дивана висели веселенький календарь с кошками и портреты неопределенных деятелей науки. Двое из них тужились закрыть бородами темное пятно, выделявшееся на фоне выгоревших обоев. В свое время, наверное, там щурился Ильич, а достойной замены найти ему не смогли. Теперь полоскам и цветочкам предстояло выгорать вокруг деятелей.

Физичка появилась из кабинета и, приглашающе придерживая дверь, объявила:

– Левцов!

Вступая в логово ведьмы, я подумал: «Отчего на двери еще никто не повесил табличку “Оставь надежду, всяк сюда входящий”?» Однажды Сашка, зачитывавшийся ирландским фольклором, сообщил, что в древних сказаниях ведьмы всегда были рыжие и зеленоглазые. С тех пор я про себя Любовь Генриховну иначе не называл.

– Присаживайтесь, – проигнорировала завучиха мое скромное приветствие. Она всегда обращалась к ученикам на вы. Голос у нее был незабываемый – ледяной и металлический, как у робота, с противными скрежещущими нотками на подъеме. Когда ведьму доводили – что случалось крайне редко! – казалось, ее слова царапают что-то внутри, как ноготь классную доску.

– Что собираетесь дальше делать, Лиан Левцов? – глаза бутылочного цвета буравили меня, будто пытались добыть нефть из недр души.

– Не знаю, – честно ответил я, стараясь не мигать. Еще одной особенностью Любови Генриховны было необъяснимое умение держать взгляд, пришпилив им очередного ветрогона, пока тот не конфузился, смаргивал и стыдливо упирал глаза в пол.

– «Не знаю» – хорошо для детского сада, – взгляд завучихи заледенел, как «Смирновка» в морозильнике. – Вы в девятом классе, Левцов. Вам следовало бы подумать о своем будущем!

– Зачем думать о чем-то, чего у меня нет?

Кубики льда в бутылочных глазах чуть сдвинулись, но ведьма по-прежнему не мигала:

– Будущее есть у всех.

– Кого вы хотите обмануть? Себя или меня? Оставьте эти проповеди для Сидоровой с Козловым, поберегите связки.

Завучиха выпрямилась в кресле, будто ее на шампур насадили. Визгливость в голосе повысилась:

– Хотите казаться умнее других, Левцов?

– Да нет, куда уж мне. – Чтобы не моргнуть, я попытался представиться себе, как по стеклянным белкам Любови Генриховны путешествует вялая осенняя муха. – Единственная разница между мной и Сидоровой с Козловым заключается в том, что они нажрутся вдрабадан на первой встрече выпускников, запивая открытие, что жизнь не удалась. Я же на встречу не приду и не сопьюсь, потому что никакой новости для меня в этом нет.

Несколько мгновений завучиха переваривала мой ответ. Я обратил внимание, что ресницы у нее тоже были рыжие – там, где дешевая тушь скаталась и повисла комочками на концах. Вдруг ведьма наклонилась вперед, положив бюст на стол:

– Неужели у вас нет никакой мечты? Желания что-то изменить? Стать кем-то…

– Кем? Космонавтом? – предложил я и тоже навалился на полированную столешницу, хотя все во мне пищало и требовало стать маленьким, плоским и закатиться под коврик.

Любовь Генриховна не мигнула. Просто между веками у нее скользнул и спрятался черный щиток, как в объективе фотокамеры.

– Лучше! – прошелестела металлическая стружка, которую перебирал ветер. – Властелином вселенной.

Я забыл, что решил не моргать. Сидел и хлопал на завучиху глазами, как взятый на горячем первоклашка.

– А-а… м-ма-а? – выразительно осведомился я, судорожно припоминая Сашкины рассказы о ведьмах.

Любовь Генриховна поднялась с кресла, обошла вокруг стола и встала за спиной, положив руки мне на плечи. Ногти, накрашенные ярко-алым, вонзились в рубашку и синяки под ней.

– Быть может, вы просто испугались? Банально струсили? Поняли, что за все в мире – в любом мире! – приходится бороться, и решили отсидеться на задней парте? Что, оттуда видней, как другие мучаются?

Я рванулся со стула, но руки завучихи с недюжинной силой вмяли меня в плюшевое сиденье. Ребро мое ткнулось куда-то не туда, зубы скрипнули, закусывая крик, на лбу выступил пот.

– Я вас не порицаю, Левцов. Трудно быть человеком, а властелином еще труднее. Просто у вас осталось кое-что. Чужое.

Тут одно плечо отпустило, и стул рвануло вместе со мной так, что я оказался лицом к Любови Генриховне, прочно упершейся в пол чуть расставленными ногами. Сквозь телесного цвета колготки пробивались редкие иссиня-черные волосы. Я вздрогнул. Ведьма приблизила лицо настолько, что мне на колени посыпалась пудра. В бутылочных глазах что-то плескалось – темное, с багровыми сполохами.

– Где волчок, Лиан?

Я только помотал головой. Слов у меня не было. Одни только совы. Это Сашка так говорил, когда был маленький. «Л» ему не давалось, и получалось: «У меня нет сов».

– Где он?

Я зажмурился. Почему-то казалось, что через глаза завучиха может увидеть мои мысли. На всякий случай думал о совах. Из фильма про Гарри Поттера, из витрин зоологического музея, из гостиной – там сидела в серванте сова-ночник, хотя глаза у нее не светились – перегорела лампочка… Кажется, я даже начал бормотать вслух: «Востенянему», что бы оно ни значило.

Глаз я не открывал, но почувствовал как-то всем телом, что между мной и Любовью Генриховной возникла дистанция, которую заполнил воздух. Дышать стало легче, боль в боку подутихла. Осмелился открыть один глаз. Я пялился на закрытую дверь кабинета. Сзади, от стола, донесся металлический приговор:

– Не отдадите волчок, вас отчислят за неуспеваемость и поведение, несовместимое со школьными правилами. Крайний срок – завтра в полдень. Вы знаете, где меня найти.

За спиной деловито зашуршали бумаги. Я медленно поднялся со стула и пошел к двери. Оглядываться мне не хотелось.

– Стул на место поставьте, – по ушам как бензопилой проехало. Я медленно, словно во сне, пошаркал обратно. Любовь Генриховна была всецело поглощена стопкой дел на столе и на меня не смотрела. Я повернул пыточный стул так, как ему полагалось стоять, и выскользнул за обитую клеенкой дверь.

Остаток дня в школе прошел спокойно. Ничего интересного – ни воющих собак, ни взрывающихся лампочек, ни завучих с замашками садиста-гестаповца. Жаль, я уже начал привыкать. Ужасно хотелось глянуть, цел ли волчок. Так, что руки прям чесались. Но на переменах мне все время казалось, что за мной следят. То первоклашка с огромными бантами, то прыщавый хмырь в кедах без шнурков, то Лолита с розовыми волосами из параллельного… В общем, может, это паранойя, но туалет на третьем я обходил стороной.

Лучшего места, чем полупустой бачок, я пока не придумал. Дома оставлять игрушку было ненадежно – Гена периодически устраивал у меня шмон в поисках выпивки, сигарет, порножурналов и хрен еще знает чего. Волчок, конечно, не граната, но объяснять, у какого несчастного малыша я его отобрал, как-то не хотелось. Оставить полосатика в школьной сумке еще глупее. Не буду же я ее всюду с собой таскать? В карман старых джинсов, которые стали мне так малы, что чуть не лопались на заду и кокетливо обнажали лодыжки, волчок не лез. Ну, куда еще мне его было девать?

Дождавшись, когда этаж опустеет после последнего урока, я наконец направился в сортир, как бы по важному делу. Игрушка терпеливо дожидалась меня и даже не подмокла. Засунув ее в рюкзак, я, как мог, затянул застежку, начинавшую отрываться от матерчатого низа. Фиг вы получите, а не волчок, Любовь Генриховна! Но как же быть с исключением в самом начале учебного года? С мамой и Геной? Все это требовалось основательно обдумать.

7

На подходе к дому меня ждали. Факофф приклеился к стене подворотни, лениво посасывая сигарету. Рядом подпирала спинами архитектуру его свита. Их было трое… Нет, четверо. Завидев меня, маленький и лохматый высунулся из-за мускулатуры приятеля. Челюсть у Факоффа слева напоминала светофор, одновременно зажегший все три сигнала. На штаны из-под куртки неприятно свисала цепь. Остальные держали руки в карманах.

Идти через подворотню было равносильно самоубийству. Назад поворачивать – поздно и позорно. Подлецы хорошо выбрали позицию: разросшиеся на повороте кусты скрывали все безобразие, пока я не вывернул на финишную прямую метрах в десяти от приветственного комитета. Я прикинул свои опции. Глубоко вдохнул. Бок как раскаленным прутом ткнуло. Все это время я не замедлял шага и, гаденько улыбаясь, приближался к шишкарям.