Александр Лысков - Медленный фокстрот в сельском клубе Страница 16

Раздосадованная приближением обнажённых купальщиков и необходимостью оборвать просветительскую речь, Вита Анатольевна запустила руку в сумочку за сигаретами.

Рыжий с Тохой и на гору взбежали соперничая, в одних плавках выскочили перед Витой Анатольевной молодые и сильные – залюбуешься, но она демонстративно сняла очки и закурила, бросив «пастве» напоследок примирительное:

– Главное, девочки, чтобы ваши душеньки были довольны!

– А где же они у нас, Вита Анатольевна, эти самые душеньки располагаются? – поддразнил её Нарышкин, вытираясь необъятным махровым полотенцем с надписью «Шеф рулит».

– Пожалуйста, солнышко моё, пожалуйста!..

И, пыхнув дымком, Вита Анатольевна прочла из Тютчева на память:

– О, вещая душа моя!..О, как ты бьёшься на пороге как бы двойного бытия!.. Джентльмен удовлетворён?

– Это что-то значит для здорового живого человека, Вита Анатольевна!.. Боюсь, ТАМ стихов не читают…

– Язык есть Бог! – выпалила Вита Анатольевна.

– Ого! Это вы уже из воскрешаемого нами Иосифа?

Вита Анатольевна с задором процитировала на хорошем английском:

Time that is intolerantOf the brave and the innocent,And indifferent in a weekTo a beautiful physique,

Worships language and forgivesEveryone by whom it lives;Pardons cowardice, conceit,Lays its honours at their feet.[4]

Из-под полотенца глухо отозвался Нарышкин:

– И всего-то прощает только трусость и тщеславие?

В пику прозвучало от Виты Анатольевны:

– А что бы вы ещё хотели? Глупость? Наглость? Ваш яд? Что ещё?..

2

Разнять спорщиков (они мило враждовали с самого начала поездки) по силам было лишь Варе. Она обхватила Нарышкина за миг до того, как он успел скинуть с головы полотенце, и повела его вслепую, как бы с мешком на голове, по тропинке вдоль берега.

– Бодливые барашки! Ни на минуту нельзя оставить, – ворчала Варя.

– Куда ты меня ведёшь?

– Похищение! Похищение!

Ответно и в Нарышкине взбурлила игривость – на свой лад. Одним движением он накрыл полотенцем Варю и в образовавшейся палатке на двоих полез к ней под кофточку. Варю передёрнуло:

– Какой ты холодный!

– Сейчас я докажу тебе обратное!

Она отбивалась:

– Андрюшенька! Милый! Это какое-то садо-мазо получается. Не надо, прошу тебя…

Полотенце превратилось в ширму, когда Нарышкин вздумал отжимать трусы. Его обнажённое тело, ещё с весны несколько раз протянутое сквозь трубы соляриев, доведённое до кондиции молочной бронзовости в стиле публичных медийных политических фигурантов его уровня, сейчас, насыщенное травяным настоем лесной реки в свете первозданного полуденного солнца, представляло собой нечто будто бы даже съедобное – последний элемент в наборе искусов для первобытной Евы. А для Вари на этом берегу реки со странным незапоминающимся названием этот физический Нарышкин стал вдруг посторонним – просто мужским ню на хорошем снимке на каком-нибудь вернисаже.

Когда-то приводящие её в трепет и возбуждающие глубинные, вулканические желания узлы косых мышц живота «Мартышкина», его твёрдокаменные на ощупь фасции на бёдрах (для написания серии медицинских статей Варя в своё время прошла краткий курс медсестры) сейчас не только не вводили её в трепет, но навевали скуку.

Он прыгал на одной ноге, тряс перед ней внушительным «хозяйством», а её в ступор вводила мысль о своём равнодушии к этим дикарским пляскам.

Она чувствовала, что с ней что-то произошло, и пока что она не могла сформулировать ничего более внятного, как мысли о завершении какого-то периода единения между ними.

И – о, какой ужас! – он, в трусах и с полотенцем на плечах шагая рядом с ней к заправке, щёлкнул по корочке планшетника у неё в руке и, говоря о последних изменениях в сценарии, словно эту её смутную мысль озвучил:

– Сено! Огонь! Ну да! Любовь сгорает, только пепел по ветру летит… Понимаешь, символ слишком открытый… Тоньше надо, тоньше.

– Ну, куда же ещё тоньше, Дюшенька (слышалось как душенька)? Ну, хочешь – тучка на груди утёса-великана? Хризантемы в саду, которые давно уж отцвели? Старый дуб на пути княза Болконского в имение Ростовых…

– Знаешь, не надо меня провоцировать на тест о символах утраченной любви. Хочешь побороться? Загибай пальчики, а лучше записывай как на студенческом семинаре… Тетрадь открыта? Карандаш в руке? Поехали. Символами угасающей любви в мировом искусстве являются… Лебедь. Мечеть Тадж-Махал. Факел в руке Купидона. Мотылёк. Тающий снег. Увядающая червона рута… А ты, подруга, для нашего фильма что-нибудь новенькое придумай. Сроку тебе – десять минут.

Он насильно вытянул из руки Вари планшетник и, сев на скамью, воскликнул:

– Ого! Здесь уже вай фай ловит!

Она попыталась заглянуть в экран, чтобы удостовериться.

– Без подсказок! Думай! – потребовал он.

– И кровать, на которой мы любили… – процитировала Варя, сдерживая слёзы.

– Старо! – отрезал он.

– Ну, нет больше у него никаких таких символов! – дрожащим голосом, подсмаркиваясь и ёжась от внутреннего оледенения, прошептала Варя. – У него (Бродского. – А. Л.) какие-то сплошные медитации…

Это слышали все.

Тема захватила.

Стали высказывать каждый своё об убывающей любви.

С разбитым хрустальным бокалом сравнила такую утрату Вита Анатольевна…

«В этом есть что-то от осеннего похолодания», – сказала Гела Карловна…

«Как в страшном сне – горная дорога, жмёшь на педаль тормоза, а машина юзом, юзом», – донёсся из-под капота голос Вячеслава Ильича, проверявшего щупом масло в моторе.

А Тоха бросил походя:

– Печалити!..

3

Во всеобщем молчании разбрелись кто куда.

За столиком придорожного кафе в прохладе кондиционера устроились Варя с Нарышкиным.

– Ого! А в Дублине сейчас дождь!

Он придвинул к ней свой стул, чтобы смотреть вместе, вынудил её впериться в картинку с веб-камеры в реальном времени (или хотя бы изобразить смотрение) – на бар в далёком Дублине в старинном квартале с блестящей от дождя брусчаткой, слушать речь проходящих дублинцев, доносящуюся из бара песню, кажется группы «Zombie», и Варю – дитя интернет-культуры – уже совершенно не удивляло, что она, сидя на автозаправке в двухстах километрах от Москвы, словно в большую подзорную трубу видит жизнь человеческую в городе на острове в Ирладском море, слышит певца в баре, разбирает слова: “It’s the same old theme since 1916” («Это та же старая история со времён 1916 года» – песня о ирландском восстании столетней давности).

Как бы в одно ухо Вари влетал Дублин, а в другое – гомон сидящих в кафе потных замученных водителей российской глубинки, парней в шортах и майках с надписями «Остров наш!», «Русские не сдаются», «С нами Бог» и девиц – «Брюнетки правят миром», «Сексом дружбу не испортишь», «Я фея!»…

Она видела, как двери бара в Дублине для её взора медленно перекрывал пивовоз, нагруженный сверкающими бочками, похожими на снаряды крупнокалиберной гаубицы, – и в то же время свет в окне этого кафе «Которосль» застил подъезжающий фургон Ространса.

Под веб-камерой на перекрёстке Дублина девушка кричала кому-то напутственно:

– Meet in the evening![5]

А от кассы в кафе доносилось:

– Сто солярки и титьку кваса…

Если что и удивило Варю, так это то, как умилённо вглядывался в экран планшетника Нарышкин, топал ногой в такт тамошней песне и глубоко, порывисто вздыхал.

Варю словно током ударило: «Господи! Может, у него там кто-то остался!»

– Вот снимем фильм и поедем в Ирландию! – провозгласил он как о деле решённом.

– Это, пожалуйста, без меня! – вырвалось у Вари.

– Ну, не на пээмжэ, а так – на месяцок.

– Не нажился ещё там?

– По ихнему пиву соскучился.

– В Москве же полно этих «темплов». Кстати, как переводится этот «тэмпл бар»?

– Храм пьянства… Пивная часовня… Выпивка – это и в самом деле у ирландцев как вторая религия…

– Будто у нас этого добра мало…

– Это угол Флит-стрит и Тэмпл-лэйн, – указал он на видео в планшетнике, и лицо его опять расплылось в мечтательной улыбке. – Видишь, какие камни в тротуаре. Им тысяча лет!

– Сходи поностальгируй на Красную площадь, там тоже брусчатка.

– А эти узкие улочки, тротуар без поребриков, чтобы машины могли спокойно разъехаться… А эти люди… Представляешь, там все мужики под два метра!

– И все такие же рыжие…

– Кстати – точно! Я там за своего бы сошёл на сто процентов, если бы не акцент… Никак не мог избавиться. И по левой стороне ездил тоже не вполне уверенно…

4

В это время недалеко от бензозаправки «Которосль» на солнечной поляне среди молодых прозрачных ёлок собирали шершавые земляничные ягоды Вита Анатольевна и Гела Карловна. В своей длительной нагнутости и округлости женщины напоминали два расписных воздушных шара.

– Заметь, Гелочка, – доносилось из-под одного мини-монгольфьера, – как ловко мы сложены для собирательства. Попой кверху – это наше! Ни один мужик не пересилит нас в наклонке. Они чуть что – сразу вприсядку, а то и на коленки. Тело женщины – это совершенная, абсолютно самодостаточная форма человеческого организма на планете Земля. Мужчина – результат какой-то родовой травмы. Ой! А как они бесятся, если заговоришь с ними об этом!